Этический аспект смерти

становится другим (отмирает), но Я-то остаюсь тем же - и в теле малыша на

подушках, и в  теле пионера на Красной площади, и в теле молодого мужчины в

день бракосочетания, и в этом теле согнувшегося над листом бумаги

"скриптора", с ноющей поясницей и зудящей  недосягаемой для руки областью  на

спине. Несущий  смерть поток становления как  бы смывает прах несущественной и

неподлинной эмпиричности, отмывая крупицы подлинного в  человеке - его

нетленной сущности.»(И.П.Тищенко)

Смерть завершает  эту работу, действуя как фотографический  реагент,

проявляющий самость, освобождая всеобщее и родовое в  человеке (сущность) от

затемняющей связанности  с конечным эмпирическим существованием. Человек как

эмпирическое тело исчез с лица земли, а его опредмеченная в орудиях труда и в

произведениях художественного  творчества сущность продолжает жить. И умерший

тем более жив  в роде, чем больше его индивидуальная жизнь была выражением

всеобщего, т. е. чем  больше она была творчески производительна.

Аналогичным образом, для христианского сознания смерть представляет собой

особое событие, в котором мечущаяся, подверженная превратностям изменчивого

мира душа человека приобретает свою завершенную целостность  или ин-

дивидуальность. Смерть как бы обнажает замысленную в Божественном разуме

судьбу этого  конкретного человека, его самость - то, что он есть на самом

деле и с чем  предстанет на суд Творца. Поэтому  в рамках христианского

миросозерцания, человек  рассматривается как бытийствующий в своей сущности,

обращенный к  ней в каждом эмпирическом шаге лишь тогда, когда этот шаг или

этот поступок человека рассматривается сквозь призму последнего часа. В

средневековом сознании каждое мгновение нравственно осознается и

осмысляется... как  мгновение предсмертное, замыкающее жизнь, мгновение

исповеди, мгновение  на грани времени и вечности. Это  означает, что каждый

миг, вынесенный на порог вечности, нравственно завершает  земное время

человека, все его  жизненные поступки.

Натуралистически-атеистическому сознанию просвещенных европейцев, не верящих

ни в коммунизм, ни в господа Бога, но лишь в "атомы  и пустоту" в смерти так

же предъявляется  их сущность - разлагающаяся до атомарных  субстанций плоть.

Таким образом, смерть в мире фактического выступает как своеобразная "дверь",

связующая имманентное  существование с трансцендированной сущностью.

3. Трансцендируя  перед лицом смерти из потока  становящейся фактичности,

человек обнаруживает различные предметности этого мира (в том числе и

фактичность смерти) как нечто находящееся в своем распоряжении. Это

распоряжение может  быть либо манипулятивным - в роли средства для

поставленной цели, или коммуникативным - в роли знака  для выражения смысла.

Через средства и  знаки его самость утверждает свое присутствие во внешнем

мире как нечто  по сути своей внутреннее. Причем это  самоутверждение может

иметь две морально дифференцируемые модальности - жертвы и убийства, которые

в свою очередь  двояко направлены - на себя и на другого.

Например, самоубийство неизлечимого больного может с одной стороны играть

роль средства избавления от непереносимых физических и психических страданий,

или средством  избавления от страха их приближения. Оно же нередко выступает в

роли знака - последней  отчаянной и тираничной попытки  обратить внимание

окружающих на себя. Смерть превращается в немой  крик - Я здесь!

Однако тоже самое  по фактической предъявленности  действие может выступить не

убийством, а жертвой, с помощью которой человек  стремится избавить близких от

ада душевных страданий, связанных с необходимостью ухода за ним, или бремени

финансовых издержек на сиделку и дорогостоящие лекарства, от урона,

причиняемого их жизненным планам прикованностью к  его умирающему телу. Здесь

самопожертвование есть лишь средство. Но нередко оно выступает как мощный

коммуникативный жест. Например, самосожжение как жест политического протеста

против социальной несправедливости.

Убийство другого  на протяжении всей истории человечества выступало в качестве

наиболее популярного  средства самоутверждения в форме грабежа собственности,

приватизации, дуэлей, войн и. д. Не менее древние корни  у публичной казни как

средства установления власти и одновременно ее присутствия  в жизненном мире

каждого индивидуума и социума в целом. Ту же роль сыграл, благодаря прямым

трансляциям CNN, расстрел президентскими танками "Белого дома". На какой-то

краткий исторический момент власть как бы обрела себя, заставила  основных

политических субъектов  признать свою волю. Но затем, испугавшись  собственного

отображения в  зеркале национального и международного общественного мнения,

трусливо отвернулась  от себя - "Это не Я!"

Не менее популярны  в современном мире и человеческие жертвоприношения. Здесь

и деяния политических лидеров во имя национальных, классовых  и иных

ценностей, бросающих  на алтарь отечества тысячи жизней своих

соотечественников. Здесь и свершения ученых мужей, проводящих рискованные

эксперименты на людях, которые им стоят дешевле, чем содержание лабораторных

морских свинок. Во имя прогресса науки или славы  Родины оправданы любые

жертвы.

Во всех подобного  рода ситуациях, человек самоутверждается, т. е. открывает

свою самость  для себя и других как присутствующую в наличии через власть,

устанавливаемою посредством смерти. Это настоятельное  стремление к

самоутверждению с необходимостью вводит смерть как  элемент фактического мира

в круг предметностей, над которыми самость пытается установить свой контроль.

Смерть как внешняя  и независящая стихия должна быть авторизована, должна

превратиться из события, случающегося с человеком, так же как она случается с

животным и растением, в его поступок. Возможность подобного  усвоения смерти

наглядно демонстрирует  описанный выше суицид как средство и коммуникативный

акт.

Однако в последних  случаях смерть оказывается важной для достижения чего-то

иного, а не сама по себе. Она в этих действиях  в принципе может быть заменена

на другие средства или знаки. Открытие новых обезболивающих средств может

заменить суицид как бегство от боли, признание  со стороны других - суицид как

коммуникативный акт. Усвоение смерти как заключительного  аккорда моей жизни

принципиально необходимо для полноты исполнения человека. Смерть как акт

предельной самодетерминации, превращает всю жизнь человека целиком в

поступок, т. е. максимально  расширяет границы своего ответственного бытия,

моральное пространство человечества. Если смерть происходит с человеком как

естественное событие, такое же как пищеварение - то оно  происходит по ту

сторону добра  и зла, т. е. в принципе вне пространства человеческого

присутствия.

Только установив  себя в просвет гамлетовского  вопроса - "Быть или не быть?"-

человек переживает себя свободным от впаяности в  мир фактического, и через

эту свободу ответственным за все с ним происходящее. В этом смысле выбор

смерти начинает трактоваться правом человека - некоторым  непременным

общественно призванным условием его самореализации. Самоубийство как

средство, которое  в принципе можно заменить и другим средством, не требует

легитимизации. Во многих случаях, обманув родственников  или врача, можно без

труда достичь  желаемой цели. Это банальная человеческая ситуация,

распространенная  повсеместно и при демократии, и при тоталитарных режимах.

Коренящаяся в  основаниях современной культуры установка на предельную

самодетерминацию  с необходимостью рано или поздно ставит перед обществом

вопрос о праве  на смерть, как одном из неотчуждаемых  прав человека, требующих

общественного признания  и защиты.

4. Самоутверждение человека и открытость его самости для него самого и других

в определенного  рода действиях возможно лишь постольку, поскольку каждому

отдельному эмпирическому  акту уже предшествует как возможное  пространство

открытости. До того, как человек убьет (принесет в жертву) себя или другого -

ему, его самости уже открыта предрасположенность (причастность) к смерти и

себя и другого. До того, как самоубийство больного превратится в

коммуникативный жест (знак), обращенный к другим, для  него уже предсуществует

в мире его возможностей - пространство коммуникации, в котором самость

другого обладает как бы "глазом" для того, чтобы  прочесть этот знак, или

"ухом" способным  расслышать вопль самоубийцы. Так  же как и самость самого

потенциального  самоубийцы своим внутренним чувством как бы предчувствует свой

еще неизданный вопль.

Иными словами, человек, открывающий свою самость как трансцендированную

сущность, властвующую  и коммуницирующую посредством  смерти, неизбежно

обнажает и неустанно  подтверждает (дабы избежать любой  попытки амнезии) свою

предрасположенность (причастность) и рецептивную открытость ей.

5. Однако трансцендированию,  присутствующему в чисто коммуникативных  и

манипулятивных  актах, еще недостает радикальности. Смерть, как и иные

элементы мира фактичности, сохраняют свою органическую сращенность с центром

самоидентичности, как ее своеобразные "функциональные органы". Между полюсами

сущности и фактического существования, на которые дифференцированно  существо

человека, еще нет  ничего. Они соприсутствуют в органической сочлененности и

неотчужденности.

Радикализация трансцендирования  осуществляется при попадании человеческого

существа в просвет  вопроса об истине. В рамках нашей  культуры этот вопрос

структурирован  дискурсом гносеологического отношения. Пока элементы

становящейся фактичности имели для человека органный статус, т. е. были

средствами и  знаками для целей и смыслов  его самости, то вполне естественно,

что их судьба в  мире этой самостью и определялась. В рамках гносеологического