Преступление и правонарушение – схожие черты и различия

       Следует отметить, что Соборное Уложение 1649 г. – это первый в истории России систематизированный закон, относящийся ко всем отраслям права, то есть свод законов. Уровень систематизации в отдельных его главах был значительно более высоким, чем в предшествующих законодательных актах, однако, еще не настолько, чтобы Уложение могло быть названо кодификацией¹⁵. Между тем, значение его заключено и в том, что государство здесь полностью и окончательно приняло на себя прежнюю роль частных лиц и общин в преследовании «лихих людей», в расследовании преступлений. Логично поэтому и то, что законодатель взял на себя обязанности оценки преступных деяний, для чего потребовалось определить условия вменения, что и было сделано, хотя и весьма несовершенно.

       Преступное  деяние квалифицировалось при наличии у лица «преступной воли», чем было осуществлено разграничение умышленного и непредумышленного деяния. Тем не менее, учение о степенях осуществления «преступной воли» в действии относится к числу наименее развитых в московском праве. Дореволюционные правоведы высказывали разные точки зрения на причины этого положения. Одни отмечали, что закон, считая теперь преступлением лишь внешний материальный вред, не мог признать наказуемости действий, еще не принесших никакого вреда. По мнению других, причины этого в том, что при субъективном взгляде на преступление в понятии «ведомого лихого человека» исчезали отдельные моменты осуществления преступной воли¹⁶.

       Тем не менее, до Уложения закон молчал о покушении, а в Уложении, хотя и применительно к преступлениям политическим, уже различается умысел, который может быть выражен, в частности, в приготовительных действиях. Поэтому для тех, «…кто учнет мыслить на государево здоровье злое дело… казнить смертию»¹⁷. Однако неудавшееся преступление пока не отграничено от покушения, равно как и действие, превысившее намерение деятеля, сравнено с совершением преступления.

       Таким образом, понятие «преступление» как  таковое отсутствовало в русском  уголовном законе вплоть до периода  абсолютизма. Если «обида» в древнерусском праве не являлась нарушением закона, то появившиеся в законодательных актах более позднего времени понятия «лихое дело», «преступная воля» подразумевали именно нарушение закона и при этом являлись первыми попытками разграничения преступлений разной степени опасности. При этом сами представления об этих степенях в тот период определялись специфическими представлениями и ментальностью средневекового человека, принципом классовости в оценке уголовных деяний.

       С развитием в России второй половины ХVII в. абсолютистских тенденций царской власти объективно потребовалась защита, что нашло выражение в ужесточении законодательства, прежде всего, уголовного. В этих условиях наказанию подлежали не только действия, но и мысли. Не случайно поэтому и законодательная деятельность Петра I в области уголовного законодательства была весьма интенсивной: только указов уголовно-правового характера в эпоху его правления насчитывалось более 390. Кроме того, многие уголовно-правовые нормы содержались в инструкциях, наказах, регламентах, других правовых актах, определявших правовое положение различных звеньев государственного аппарата¹⁸.

       В этот период преступлением («преступным  действием») именуется деяние, воспрещенное законом, в отличие от прежнего понимания, когда «лихим делом» было лишь нарушение закона. При этом практика XVIII в. подвергала иногда наказаниям и за деяния невоспрещенные или применяла законы по собственному выбору, ввиду их противоречия. Однако это были лишь исключения из общего принципа. Тем самым налицо изменение отношения законодателя к преступлению и дальнейшее развитие понимания данного института, причем не только степени общественной опасности преступных действий, но и их противозаконности, противоправности.

       В то же время принципиально важный вопрос о том, какие именно деяния должны быть воспрещаемы под угрозой уголовного наказания, в первой половине XVIII в. так и оставался неопределенным. Петр I, воспрещая «…постоянно деяния безразличные и невинные из целей полицейских и финансовых», высказал, однако, в одном указе следующую мысль: «Многие, якобы оправляя себя, говорят, что сие не заказано было, не рассуждая того, что все то, что вред и убыток государству приключити может, суть преступления»¹⁹. Из этого высказывания выясняется позиция императора о том, что есть преступление: любое деяние, наносящее вред и убыток государству.

       Однако  это понимание все же слишком  общее, учитывая то, что уголовные  нормы содержались в тот период во множестве законодательных и  нормативных актов, порой противоречащих друг другу, писавшихся для разных сфер деятельности и по разным поводам. Так, все еще действовали нормы Соборного Уложения 1649 г., новоуказные статьи, собственно указы Петра I, а также два устава – Морской и Воинский. Столь значительное число правовых норм, причем нередко противоречащих друг другу, не позволяют объективно оценить их с учетом всех указанных законодательных и иных правовых актов.

       В силу этого, вероятно, не случайно разграничению  умысла и непредумышленности в узаконениях  Петра I уделялось меньше внимания, чем в московском праве: «…кого кто волею и нарочно, без нужды и без смертного страху умертвит… онаго кровь паки отомстить»²⁰. Толкование же Петра к этому артикулу комиссией 1754-1761 гг. изъяснено так: «Надлежит ведать, что то учинено было с умысла к убивству». Вероятно, такому пониманию следовала и практика, хотя Воинский устав прямо устанавливал, что непредумышленное убийство карается также смертью: «Ежели кто кого с ненависти толкнет, или что с злости на него бросит… от чего умрет, то оный обыкновенной смертной казни подвержен»²¹.

       Как отмечает М.Ф. Владимирский-Буданов, в  уголовном законодательстве эпохи  Петра I определение степеней вины вообще исчезает «…в огульном применении бесповоротных кар, так как законодатель всецело занят мыслью об устрашении общества, а на преступника смотрит как на орудие для этой цели»²². Так, например, Воинский устав знает наказуемую неосторожность, за которую, сверх других наказаний, полагается церковное покаяние (артикул 158). Между тем, «…весьма неумышленным и ненарочным убийством, у которого никакой вины не находится» Воинский устав (артикул 159) называет случайность, например, убийство человека при стрельбе войсками в цель, если сама жертва очутится перед или за целью²³.

       Все это свидетельствовало о том, что в эпоху Петра I формализм уголовного законодательства был доведен до крайностей. Основанием криминализации деяний, то есть признания их преступлениями считалось простое непослушание царским предписаниям. Все, что царь запретил под страхом наказания, то фактически и являлось преступлением, независимо от того, наносило ли деяние вред кому-либо или обществу, или даже если оно было полезным.

       Правда, иногда все же объективное свойство преступления – его антисоциальность, в петровском законодательстве проявлялось. Например, в Артикуле воинском 1715 г. преступление определяется как «…вражеские и предосудительные против персоны его величества или его войск, также его государства, людей или интересу государственного деяния»²⁴.

       Послепетровский период в развитии русского уголовного права – период от Судебника 1497 г. до царствования императрицы Елизаветы Петровны – был наиболее жестоким и варварским. Однако затем идеи просвещения все же заставили государство встать на путь более гуманной уголовной политики. Эта гуманность проявилась, прежде всего, в том, что Елизавета Петровна своими указами 40-50-х г.г. приостановила применение смертной казни, и это стало переломным моментом во всей истории развития отечественного уголовного права.

       Эта тенденция гуманизации была продолжена при Екатерине II, в царствование которой был издан знаменитый «Наказ Уложенной комиссии» 1767 г., в котором провозглашался демократический принцип презумпции невиновности: «Человека нельзя считать виновным ранее приговора судейского». Кроме того, «Наказ» провозгласил в качестве цели уголовной политики государства не устрашение, а исправление преступников, их перевоспитание. «Наказ» призывал смягчить наказание сообщникам, непосредственно в преступлении не участвовавшим, не наказывать за «голый умысел» даже по политическим преступлениям, не говоря уже об умысле на убийство. Как указано в этом акте, «…законы не обязаны наказывать никаких других, кроме внешних и наружных, действий»²⁵.

       Иным  стало и отношение к покушению  на преступление. В «Наказе» (ст. 201) провозглашается, что «…законы не могут наказывать намерения», но при этом «…нельзя сказать, что действие, которым начинается преступление… не заслуживало наказания, хотя меньше, нежели какое установлено за преступление, самою вещью уже исполненное»²⁶. Что касается собственно понимания преступления как деяния, нарушающего воспрещенное законом, то Екатерина II устанавливает следующее: «Ничего не должно воспрещать законами, кроме того, что может быти вредно или каждому особенно, или всему обществу; все действия, ничего такого в себе не заключающие, нимало не подлежат законам»²⁷.

       В соответствии с таким пониманием преступного деяния, Екатерина II разделяет (Наказ, ст.ст. 68-72) преступления по объектам их на 4 группы: 1) преступления против веры, 2) против нравов, 3) против тишины и спокойствия и 4) против безопасности граждан. В этой классификации, пожалуй, впервые столь четко в отечественном уголовном законодательстве отражено отношение законодателя к степени общественной опасности преступлений, хотя сам этот термин в уголовно-правовых нормах по-прежнему отсутствует.

       Изменения в понимании преступного деяния на протяжении ХIХ в. были неразрывно связаны с развитием науки  уголовного права, а также с тем, что в отечественной уголовно-правовой доктрине велись оживленные дискуссии  по поводу законодательной конструкции понятия преступления: должна ли она охватывать материальный признак или ограничиваться формальным, либо сочетать то и другое. При этом все ее участники соглашались, что в реальной жизни и в теоретической трактовке материальное понятие преступления очевидно. Однако законодательная позиция на этот счет не раз менялась.

       Так, Уложение о наказаниях уголовных  и исправительных 1832 г. и в редакции 1842 г. предлагало формальное определение  преступления как деяния, запрещенного законом под страхом наказания. В Уложении Российской Империи 1845 г. о наказаниях уголовных и исправительных содержалось следующее определение преступления: «Всякое нарушение закона, через которое посягается на неприкосновенность прав власти верховной и установленных ею властей или же на право или безопасность общества или частных лиц, есть преступление»²⁸ (ст. 1).

       В Уложении редакции 1857 г. социальное (материальное) содержание преступления раскрывалось путем перечня объектов, на которые  посягает преступное деяние: нарушение закона, которое включает в себя посягательство на неприкосновенность прав Верховной Власти и установленных ею властей или на права или безопасность общества или частных лиц (ст. 1). Однако в редакциях 1866 и 1885 гг. Уложение вновь вернулось к формальной дефиниции преступления: «Преступлением или проступком признается как самое противозаконное деяние, так и неисполнение того, что под страхом наказания законом запрещено»²⁹.

       Тем самым фактически впервые в отечественном  уголовном законодательстве адекватно, с позиций уголовно-правовой науки, было сформулировано определение преступления с учетом определения объекта преступного посягательства (формального либо материального). В дальнейшем такое понимание преступлений сохранялось, равно как и деление преступлений на виды по степени их общественной опасности.

       Другой  кодифицированный источник уголовного законодательства Российской империи  – Уголовное уложение (1903 г.) –  ввел в обиход права категорию  «преступное деяние» в том  смысле, как это понималось Уложением  о наказаниях. Так, ст. 3 Уголовного уложения было впервые предусмотрено трехчленное деление преступных деяний в зависимости от их общественно опасных последствий на «тяжкие преступления», «преступления» и «проступки». Под последними понимались правонарушения с максимальной санкцией в виде ареста или денежной пени³⁰.

       В то же время в уголовно-правовой науке споры о том, каким должно быть определение преступления –  формальным или материальным, не прекращались. Так, А.Ф. Кистяковский приводил доводы в пользу формального законодательного определения преступления, считая, что закон может давать лишь формальные признаки поведения и готовые формулы. Поэтому, если в научном труде говорится, что преступление есть посягательство на неприкосновенность права и безопасность общества, то такое определение будет понятно и уместно, однако, в законодательстве оно вызовет запутанность³¹.

       Ему возражал Н. С. Таганцев: «Преступлением почитается деяние, посягающее на юридическую  норму в ее реальном бытии, деяние, посягающее на охраняемый юридической нормой интерес. Если мы будем видеть в преступлении только посягательство на норму, будем придавать исключительное значение моменту противоправности учиненного, то преступление сделается формальным, жизненепригодным понятием, напоминающим у нас воззрения эпохи Петра Великого, считающего и мятеж, и убийство, и ношение бороды, и трубку заповедного дерева равно важными деяниями, достойными смертной казни, ибо все это виновный делает, одинаково не страшась царского гнева»³².

       Таким образом, становление понятия «преступление» в дореволюционном российском праве было длительным и мучительным, и в итоге в уголовном законодательстве нормативная конструкция понятия «преступление» появилась довольно поздно – лишь в XIX в. Однако и она не была общепризнанной и конечной, и русские правоведы в условиях динамичного развития уголовно-правовой науки продолжали дискуссии о содержании данного понятия. Однако последующая историческая эпоха фактически положила конец спорам и дискуссиям, и в основу понимания преступления был положен один признак – классовости.