Мемлекеттік басқарудың әлеуметтік-экономикалық тиімділігі

Следовательно, мы согласны в том, что человеческая душа имеет  свет, изобретательский ум и инструменты, годные ей для охоты.

Здесь помогает созерцание, тут приходит на помощь логика, самый подходящий орган для постижения истины, чтобы  различать, искать и судить.

Затем путь идет, бросая свет на лес  вещей природы, где столько объектов находятся в тени и под покровом и где, как в густом, глубоком и пустынном уединении, истина обычно пребывает в ямах и пещерных убежищах, заросших колючками, скрытых лесистыми, шершавыми и густолиственными растениями, куда с полным основанием то, что более достойно и превосходно, чаще всего укрывается, завуалируется и очень тщательно прячется, наподобие того, как обыкновенно мы скрываем главнейшие сокровища, особенно старательно и заботливо, чтобы их не могли без особого труда открыть толпы разных охотников (из которых одни более, а другие менее искусны и опытны).

Тут приближается Пифагор, отыскивая  истину при помощи отпечатлевающихся  в вещах природы следов и признаков, чисел, показывающих ее шествие, причины, модусы и действия в некоторых  способах, потому что в исчислении единиц, размеров времени или веса истина и бытие находятся во всех вещах.

Здесь подходят Анаксагор и Эмпедокл, которые, принимая во внимание, что  всемогущее и всеродящее божество наполняет  все, не находили ничего настолько малым, чтобы не считать, что под ним не была скрыта истина со всеми основаниями, хотя они выдвигали всегда истину там, где она была преобладающей и выраженной в более великолепных и высоких основаниях.

Тут халдеи искали ее при помощи отрицания, не зная, что дело ее -утверждать, и производили они это без когтей демонстраций и силлогизмов, но лишь силясь углубить, снова передвигая, разбивая мотыгой, извлекая истину из чащи силою отрицания всех видов и предикатов, как доступных пониманию, так и тайных.

Здесь шел Платон, то переворачивая, то выкорчевывая, то воздвигая преграды; потому что виды преходящие и убегающие оставались точно в сетях и удерживались преградой определений, поскольку высшие вещи рассматривались в их участии и отлаженности в вещах низших, а эти - в тех, но в большем достоинстве и превосходстве; тогда как истина считалась находящейся в тех и в других вещах, соответственно известной аналогии, порядку и ступенчатости, с какими низшее высшего порядка всегда сочетается с высшим низшего порядка. Таким-то образом существует прогресс от низшего в природе к высшему, как от зла к благу, от тьмы к свету, от чистой возможности к чистому действию через посредствующие.

Там хвалится Аристотель тем, что по отпечатлевшимся признакам и  следам он может добраться до желанной добычи, когда от следствий хочет довести себя до причин; тогда как в действительности он гораздо больше, много больше, чем все другие, занимавшиеся изучением такой охоты, ошибался на этом пути, почти не умея различать следы.

Здесь кое-какие теологи, вскормленные в некоторых сектах, ищут истину природы во всех специфических природных формах, в которых усматривают вечную эссенцию специфического субстанционального продолжателя вечного зарождения и превращения вещей, каковые формы называются богами-основателями и производителями, над которыми восседает форма форм, источник света, истина истин, бог богов, через коего все полно божественности, истины, сущности, блага. Эта истина является искомой как вещь недоступная, как объект, неспособный быть объективированным, а не только как непознанный. Поэтому никто не представляет себе возможности видеть солнце, всеобщего Аполлона и абсолютный свет, в виде высшем и превосходнейшим, но лишь его тень, его Диану, мир, вселенную природу, имеющуюся в вещах, - свет, который есть в тусклости материи, то есть постольку, поскольку она блестит во тьме.

Итак, из числа тех многих, которые  ходят как названными, так и  иными путями по этому пустынному лесу, лишь очень немногие добираются до источника Дианы. Многие остаются довольными охотой на лесного и прочего малоценного зверя, большая же часть вовсе не умеет вести лов, обладая сетями, раздуваемыми ветром, и потому остается с руками, полными мух. А самые редкие, скажу я, это - актеоны, которым дана судьбой возможность созерцать Диану нагой и стать настолько очарованными прекрасным телосложением природы и настолько руководимыми теми двумя светочами-близнецами - сиянием божественного блага и красоты, - что они превращаются в оленя, так как становятся уже не охотниками, но преследуемой дичью. Поэтому в самом конце и в заключение этой охоты они приходят к обладанию той ускользающей и дикой добычей, из-за которой добытчик становится добычей, а охотник должен стать объектом охоты; поэтому во всех других видах охоты, которая ведется за частными объектами, охотнику удается поймать себе разные вещи, поглощая их устами собственного ума; но в охоте божественной и универсальной он развертывает такой охват, что и сам, по необходимости, становится охваченным, поглощенным, присоединенным. Поэтому из общедоступного, обычного, общегражданского и народного он становится лесным, как олень, или обитателем пустыни; он божественно живет под этим величием леса, живет в безыскусственных залах горных пещер, где любуется истоками больших рек, где растет чистым и незапятнанным обычной жадностью, где более свободно общается с божеством, мечтая о котором столько людей, желающих вкусить на земле небесную жизнь, говорят в один голос: Далеко удалился бы я и оставался б в пустыне. Так псы, мысли божественных дел, пожирают этого Актеона, делая его мертвым для черни, для массы, развязанным от уз потрясенных чувств, свободным от плотской темницы материи; поэтому он более не видит свою Диану как бы через отверстия и окна, но видит стены поваленными на землю, а перед своими глазами - весь горизонт. Отсюда выходит, что на все он смотрит как на единое и перестает видеть при помощи различий и чисел, которые, соответственно разнообразию чувств, точно через разные щели, позволяли смутно видеть и воспринимать. Он видит Амфитриту, источник всех чисел, всех видов, всех рассуждений, которая есть монада, истинная сущность всего бытия; и если он не видит ее сущности, в ее абсолютном свете, то видит в ее порождении, которое подобно ей и которое есть ее образ; ведь от монады, которая есть божество, происходит та монада, которая является природой, вселенной, миром, где она себя созерцает и отражается, как солнце в луне, и посредством которого она светит, когда находится в полушарии интеллектуальных субстанций. Это Диана, то одно, что есть то же самое существо, то существо, которое само истинно, то истинное, которое есть умопостигаемая природа, в которую вливается солнце и блеск высшей природы, согласно чему единство определяется как порожденное и порождающее, или производящее и производимое. Теперь вы сами можете сделать умозаключение о модусе, достоинстве и наиболее достойном успехе охотника и охоты. Поэтому-то Энтузиаст и хвалится, что он - добыча Дианы, которой сдается, считая себя предпочтенным ею супругом и самым счастливым пленником и подданным; он не станет завидовать ни другому человеку, который может иметь это лишь в такой же мере, ни иному божеству, имеющему это в том виде, какой нельзя получить от более низкой природы, и который, следовательно, не может ни нравиться, ни тем более вызвать желания.

Чезарино. Я хорошо понял, что вы сказали, и вы достаточно удовлетворили  меня. Однако время возвращаться домой.

Марикондо. Согласен.

 

 

 

 

Диалог третий

Собеседники:  Либерио и Лаодонио.

 

Либерио. Когда Энтузиаст отдыхал  в тени кипариса и душа его была охвачена разными, сменявшимися мыслями, то - удивительное дело -сердце и глаза стали говорить между собой (как будто они были живыми существами с различными чувствами и мыслями), жалуясь друг на друга как на причину тягостной муки, изнурявшей душу.

Лаодонио. Передайте мне, если вспомните, смысл и слова жалоб.

Либерио. Разговор начат был сердцем, которое, заставив себя слушать, разразилось  следующими словами:

ПЕРВЫЙ УПРЕК СЕРДЦА ОЧАМ

[55]

Глаза мои, как мучит он меня,

Ваш пламень! И течет и ожигает.

Мне, смертному, не вынести огня,

Пусть даже на него стократ бросает

Всю влагу Океан и, леденя,

Созвездье Арктики его смиряет:

Не охладить палящие огни,

Не обрести мне отдыха в тени!

Я - пленник, заточенный

Рукой, что держит, не желав, меня.

Чрез вас я в плоти, я ж и в солнце дня.

Начало жизни - я, ее лишенный.

Так где же я? Кто я? -

Раб, узник той души, что не моя!

Лаодонио. Поистине, понимание, рассмотрение, знание есть то, что зажигает желание  и, следовательно, сердце воспламеняется властью очей; и чем более высокий и достойный объект стоит перед глазами, тем сильнее огонь и живее пламя. Однако, каким же должен быть тот вид, из-за которого сердце чувствует себя настолько воспламенившимся, что не надеется на возможность ни смягчить свое пылание самой холодной и самой медленной звездой арктического круга, ни ослабить жар влагой целого океана? Каким должно быть превосходство того объекта, который сделал сердце врагом собственного бытия, мятежником против своей души и вместе с тем довольным таким мятежом и враждебностью, хотя сердце было взято в плен рукой, пренебрегающей им и не желающей его? Я хотел бы услышать, ответили ли глаза и что именно они сказали.

Либерио. Они, наоборот, жаловались на сердце, как на начало и причины  многих пролитых слез. Они поэтому дали ответ такого содержания:

ПЕРВЫЙ УПРЕК ОЧЕЙ СЕРДЦУ

[56]

С тебя, о сердце, больше вод струится,

Чем с Неренид, подъемлющих тела,

Чтоб в ясный день на солнце всплыть  и скрыться;

Лишь Амфитритап вдаль помчать могла.

Двойной поток так широко, что, мнится,

В сравненье с ним покажется  мала

Река, что весь Египет наводняет 

И дважды семь потоков наполняет.

Два ярких светоча даны,

Чтоб править этим миром бренным.

Ты ж пренебрег порядком неизменным. И светочи в ручьи превращены.

Что ж небо медлит возмутиться?

Ведь гибнет близкое, насилье длится!

Лаодонио. Конечно, воспламененное и  пронзенное сердце вызвало слезы  из глаз, поэтому как они зажгли пламя в нем, так и оно обагрило их влагою. Но меня удивляет такое сильное  преувеличение, которое говорит, что Нереиды не пропустят над головой столько воды, купаясь на восходе солнца, сколько могут излить влаги эти глаза. А также удивляет сравнение этих двух источников с океаном не потому, что они в самом деле изливают воду, но потому, что они якобы могут лить такие реки и столько рек, что при подсчете Нил показался бы малым потоком, разделенным на семь каналов.

Либерио. Не удивляйтесь столь сильному преувеличению, равно как этой возможности, лишенной действия; вы все поймете, когда узнаете итог их рассуждений. Однако сперва послушайте, как сердце отвечает на упреки глаз.

Лаодонио. Пожалуйста, дайте послушать!

Либерио.

ПЕРВЫЙ ОТВЕТ СЕРДЦА ОЧАМ

[57]

Глаза! Бессмертный пламень есть во мне;

Я весь - огонь; он жарко пламенеет;

Все близ меня горит в моем огне,

Моим пожаром, вижу, небо рдеет.

Но вас не жжет мой пламень.

Он извне Вас тронуть лишь обратной силой смеет:

Не жаром, - влагой вас я обдаю...

Так что ж из двух являет суть мою?

Познайте ж вы, слепые,

Что побегут от пламеней моих

Два родника, источника живых,

Кому Вулкан даст части составные.

Не раз победой воин там 

Венчает бой, где враг его упрям!

Видишь, до какой степени сердце не могло убедить себя суметь из противоположности причины и  начала вызвать силу противоположного действия; он даже не хочет признать возможным способ действия посредством антиперистаза, что означает силу, которую приобретает противник от того, что при бегстве от другого у этого первого индивида соединяется, сужается, поглощается и концентрируется своя сила, которая чем больше удаляется в расстоянии, тем больше приобретает в интенсивности.

Лаодонио. Скажите теперь, что сердцу ответили глаза.

Либерио. ПЕРВЫЙ ОТВЕТ ОЧЕЙ СЕРДЦУ

[58]

Ах, сердце, так ты страстью смущено,

Что к истине тропинку утеряло,

Все, что в нас видно, что утаено,

Все то - посев морей. Нам надлежало

Нептуну б дать прибежище одно,

Когда бы царство у него пропало.

Мы, близнецы, сродни ведь морю; но

Тогда огню как брать из нас начало?

Иль ты совсем с ума сошло,

Решив, что пламя через нас  прорвется,

Чрез все ворота влаги пронесется,

Чтоб нас твоим огнем насквозь прожгло?

Иль, может быть, тебе сдается,

Твой блеск сквозь нас, как сквозь стекло, польется?

Я здесь не хочу философствовать  по поводу совпадения противоположностей; это я исследовал в книге "О  причине, начале и едином"; я хочу допустить то, что обычно допускается, а именно, что противоположности того же рода бывают самыми различными; отсюда легче понять смысл вышеприведенного ответа, в котором глаза именуют себя семенами или источниками, потенциальная возможность которых есть море; отсюда следует, что если бы Нептун потерял все воды, он мог бы восстановить их в результате деятельности того, в ком находятся, как в основном начале, деятель и материал. Поэтому нет большой натяжки в утверждениях, что не может быть, чтобы пламя не проникло через комнату и дворик глаз к сердцу, оставляя позади столько вод; для этого есть две причины: первая - та, что таких препятствий в действительности не может быть, если в действительности нет таких угрожающих противодействий; вторая - та, что, поскольку в глазах действительно имеются воды, они могут дать жизнь как жару, так и свету: ведь опыт показывает, что и без нагрева зеркала падает световой луч, способный зажечь посредством отражения какую-нибудь предложенную матери, а через стекло, кристалл или вазу, полную воды, проходит луч, способный зажечь подложенную вещь без нагревания промежуточного тела; таким образом, есть вероятность и даже истина в том, что так действуют сухие жаркие давления во впадинах морских глубин. Таким же образом, по аналогии, если не по доказательствам того же рода, допустимо считать возможным, что через скользкое и темное ощущение глаз может быть согрета и зажжена страсть тем же светом, который, в силу того же самого соображения, не может находиться в самой среде. Так и свет солнца, по другому соображению, находится в промежуточном воздухе, один свет - в соседнем чувстве, другой - в общем чувстве, и еще другой - в уме, поскольку от одного модуса происходит другой модус бытия.