Комплексы общественного мнения.(Статистика и социология в изучении общественного мнения)

Итак, ориентации почти без доверия, иллюзии без  расчетов, недоверие без протеста — таковы вертикальные линии, образующие комплекс зависимости, действующий в нашем общественном мнении.

Ожидание  и терпение

Анализ рядов  данных, относящихся к массовым ожиданиям (кто — чего — когда — благодаря чему — ожидает и т. д.), обнаруживает некоторые особенности восприятия социального времени в общественном мнении. Притом, времени достаточно специфичного. Это не «будущее» (в смысле того, что видится «там, за поворотом», дальним или ближним), а как бы «продленное настоящее». Изучение ответов на вопросы об ожиданиях или терпении позволяет понять, каковы рамки этого «продления» у различных групп населения.

Возьмем, для  примера, следующие данные.

Таблица 4

Отношение к экономической реформе и  ожидания от нее 
(в % от числа опрошенных по группам отношения к реформе, по столбцу)*

Когда реформа  принесет плоды для большинства  населения?	Всего	Отношение к  экономической реформе
		продолжать	прекратить	затруднились  ответить
Через 1 год	0	0	0	0
Через 2 года	1	1	1	1
Через 3–5 лет	11	19	7	8
Не ранее 10 лет	18	29	11	14
Не ранее 15 лет	6	6	5	6
Не ранее 25 лет	4	5	3	4
Реформа ничего не изменит	9	5	12	9
...только ухудшит	7	1	17	5
...так и не  начнется	4	4	3	4

* Исследование  типа «Мониторинг», январь 1996 г. (N =2400 человек).

Как видим, лишь около трети населения относит решение проблемы экономической нормализации к обозримому времени (до 10 лет). Это лишь подводит к постановке вопроса о том, как люди располагают во времени свою готовность выносить современные трудности и/или ожидать изменений к лучшему.

Отметим, что все эти параметры восприятия времени (точнее, конечно, изменений ситуации во времени) не относятся ко времени активного, запрограммированного, рассчитанного на успех социального действия.

Наблюдаемое за последние годы колебание оценок собственного положения и ситуации в стране почти у всех групп населения (кроме самых молодых и активно включенных в новую экономику) происходит в жестко негативных рамках. В то же время показатели терпения почти стабильны, а их изменения могут быть поставлены в связь с состоянием социально-политической ситуации в стране.

Представляется, что «за» рассмотренными индикаторами состояния общественного мнения кроется сложный пучок неоднородных ожиданий и установок, которые в  разной мере раскрываются в опросах. По-видимому, для одних «терпение» — это ожидание улучшения, для других — надежда на «неухудшение» ситуации (характеризуемой анкетной опцией «...можно терпеть»), для третьих — выражение апатии и безразличия. От сочетания и соотношения таких «компонентов» зависит, в конечном счете, состояние и перспектива общества.

В основе надежды  на то, что при всех бедствиях  и трудностях, все же «можно терпеть» — расщепление социального времени на «общее» и «свое», обособленное. Значительная часть населения надеется на то, что ее мало заденут пертурбации общеэкономического и «верхушечного» порядка. Так, по исследованию «Советский человек–2» (1994 г., N = 2500 человек) почти две трети респондентов (61%) соглашаются с таким вариантом отношений: «пусть "наверху" занимаются своими делами, а я буду заниматься своими».

«Свои»  среди «чужих»

Исторический  и современный отечественный  опыт показывают, как универсальная проблема сопоставления «своих» и «чужих» (людей, стран, ценностей и пр.) превращается в сложный и нередко даже болезненный комплекс — рамку соотнесения, которая в значительной мере определяет национально-государственное сознание «человека российского» (в недавнем прошлом — советского).

Основной фактор, осложняющий всю сеть «нормальных» горизонтальных (то есть одноуровневых) соотношений в общественном мнении этого человека — слабость внутренней организованности. Подобно тому, как государственная общность имперского типа нуждалась в том, чтобы определять себя через отношения с другими, вновь и вновь доказывая свою способность выжить среди других государств, человек, прикованный узами патерналистской зависимости к такому государству, нуждался в том, чтобы утверждаться опять-таки через сопоставления с людьми других стран и культур («чужими»). «Маленький человек», пока он чувствует себя таковым, прячется в тени казенного величия, — одна из вечных тем отечественной литературы и идеологии⁹. К этой исторически нерешенной проблеме, в основном обусловленной запоздалой модернизацией, добавились неопределенности последних лет, связанные с распадом Союза и изменением положения России в мире.

В этих условиях апелляция к державному величию неизменно оказывалась элементом комплекса неполноценности — своего рода компенсацией за мучительное ощущение собственной униженности.

Данные опросов  обнаруживают, что расставание с представлениями о «первой державе», наделенной особой миссией, обязанной переделать мир по своему образу и подобию — существенный элемент переживаемой большинством населения — правда, скорее людьми старших возрастов — утраты «союзной» идентичности; более молодые воспринимают эту утрату несколько в ином плане — как разрыв личных связей. Поскольку самовозвеличение оказывается оборотная стороной переживания собственной отсталости, то неизбежным дополнением возвеличения служат приемы и формулы самоуничижения (самохарактеристика «совка»: мы-де не такие, как все, нам не нужно то, что всем и т. п.).

Примером могут  служить варианты оценок отсталости страны. В исследовании 1989 г. почти три четверти — 72% — опрошенных отмечали отставание страны (СССР) как бесспорный факт, пять лет спустя, в 1994 г. отставание отмечали существенно реже — 41%.

Наибольшую  гордость в отечественной истории  у респондентов 1996 г. вызывает победа в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг. (мнение 44%). Концентрация национальной гордости вокруг такого события (на следующем месте по частоте упоминаний — «великое терпение русского народа», 39%) несет явную функцию возвышения самооценки. А это не только мешает трезвой оценке уроков мировой войны и ее последствий, но задает упрощенную оценочную рамку всему историческому сознанию (точнее, мировосприятию). Одно из частных, но крайне актуальных сейчас последствий действия подобной рамки — трудность восприятия таких военно-политических поражений, как чеченское.

Весьма важная черта того же комплекса — установка на поиск «врага», обидчика, некой злой силы, на которую принято сваливать вину за бедствия прошлые и нынешние.

В годы расцвета «перестроечной» самокритики ссылки на внешних врагов утратили популярность: по исследованию «Советский человек»–1 (конец 1989 г.) только 3% опрошенных отмечали, что «страна окружена врагами со всех сторон», большинство же (51%) соглашались с тем, что «зачем искать врагов, когда корень зла — в собственных ошибках». Но веяния начальной перестройки и в этом пункте не оказали устойчивого влияния на массовое сознание. Пять лет спустя 42% (против 38%) готовы были вновь согласиться с тем, что «Россия всегда вызывала у других государств враждебные чувства, нам и сейчас никто не желает добра». Причем в качестве основных «врагов» снова фигурируют западные державы и капиталисты. По более поздним данным (июль 1996 г.), четверть опрошенных выразили мнение, что Россия плохо живет, потому что это «выгодно западным странам».

Не утратила своего значения и ссылка на «внутренних врагов». Притом, если в исследовании 1989 г. (где «внутренних врагов» упомянули 23% опрошенных) этот образ можно было интерпретировать как «врагов перестройки» и т. п., то в последнее время он приобрел вполне определенные черты «чужого», прежде всего — этнически чужого. В 1995–1996 гг. около 30% респондентов поддерживали утверждение о том, что многие социальные беды страны происходят «по вине нерусских, живущих в России».

Понятно, что  отсылки к образам врагов и  виновников играют исключительно важную роль как в недопущении самого духа рациональной самокритики, так и в вытеснении за пределы массового сознания идеи вины и раскаяния. Многочисленные и слабые попытки преодоления собственного прошлого, предпринимавшиеся за сорок лет, после 1956 г., по всей видимости, способствовали тому, что массовый человек оказался просто неспособен отстраниться от этого наследия. В результате утратили смысл (или превратились в проблемы исторической перспективы) все призывы к покаянию, осуждению виновных и пр.; не получили популярности требования кадровых чисток (люстрации). В то же время ни повседневный опыт, ни исследования не обнаруживают настроений мести, в том числе и по отношению к населению стран, бывших противниками в войнах. Возможно это связано именно с тем, что «враги» и «виновники» в массовом сознании выступают не как конкретные субъекты правовой или нравственной ответственности, а как исполнители некой необходимой «мифологической» функции: «образ врага» нужен для самооправдания, самоутверждения.

Комплексы и фобии

Фобии — устойчивые, навязчивые страхи, присущие общественному мнению. Их, разумеется, не следует смешивать с предметными или ситуативными опасениями, которые постоянно обнаруживаются в исследованиях (скажем, страхи в отношении утраты здоровья, работы, благополучия, опасения конфликтов и пр.) Фобии связаны не с «предметом», а с самой структурой общественного мнения. В отличие от комплексов фобии, как представляется, дисфункциональны: они определяют «утрату», разрыв (возникновение проблемы), комплекс как бы «находит» некий выход, подсказывает готовый вариант решения.

Отметим два, видимо, наиболее общих, типа фобий, связанных  с рассмотренными выше комплексами  общественного мнения: во-первых, это  страх утраты «ресурсов», а во-вторых — страх утраты собственной идентичности. Вокруг этих осей вертятся едва ли не все устойчивые страхи, которые фиксируются в исследованиях.

С опасениями в  отношении ресурсов связана значительная часть «личных» страхов (здоровье, работа, благополучие и пр.), но также и угроз, относимых к социальным общностям. Как известно по опросным данным, общественное мнение постоянно опасается распродажи или расхищения национальных богатств России частным бизнесом или иностранцами. Понятно, что «ресурсная» проблема ставится в рамках противопоставления «своего—чужого», а отнюдь не в парадигме эффективного хозяйствования.

Фобия утраты идентичности количественного выражения не имеет  и относится к тождественности  личного или социального субъекта как такового. Это как бы страх  потерять себя, перестать быть собой, утратить идентичность со своей страной, группой и т. д.

Идентификационный кризис российского общества последних  лет постоянно акцентирует разные версии фобии идентичности. Опасения количественного ущерба территории или культурному своеобразию воспринимаются как угрозы «качественного» порядка — в отношении целостности страны и тождественности культуры. Сюда можно отнести, вероятно, и страх перед «неожиданным», который играет в последнее время роль фактора общественной стабилизации.

Постоянное опасение утраты идентичности стимулирует такой распространенный жанр демонстративной социальной активности как разоблачения. В отличие от юридических или подобных им ситуаций, где определенные действия соотносятся с нормативными предписаниями, акты разоблачения ориентированы на переоценку идентификации («срывание масок», обнаружение некой потаенной структуры личности или организации). По этому шаблону строились все виды «охоты за ведьмами», независимо от эпохи и характера участников соответствующего действа. Угроза разоблачения закрепляет страх «быть разоблаченным» (синдром «голого короля»), стремление затаиться, укрыться от публики и т. д. Неудивительно, что трансформация публичной политической борьбы в подковерную, увенчавшая избирательные перипетии лета 1996 г., приводит к долгой серии акций такого рода.

  Экономические и социальные перемены: Мониторинг общественного мнения. Информационный бюллетень. 1996. № 1. 1997. № 1.

¹ «Частотные распределения при статистической упорядоченности — как они могут свергнуть правительство или нагнать страху на кого-то?» (См.: Ноэль-Нойман Э. Общественное мнение: открытие спирали молчания / Пер. с нем. М.: Прогресс, 1996. С. 285).

² «Как, собственно, сумма индивидуальных мнений, выявленных эмпирическим социальным исследованием, превращается в мощную политическую силу, называемую "общественным мнением"?» (См.: Ноэль-Нойман Э. Указ. соч. С. 285).

³ Lippman W. Public opinion. 1922 (См.: Ноэль-Нойман Э. Указ. соч. С. 205).

⁴ Ноэль-Нойман Э. Указ. соч. С. 252.

⁵ Макиавелли Н. Государь. Гл. XVIII. М.: Республика, 1996. С. 85.

⁶ Токвиль А. Демократия в Америке. М., 1992. С. 223, 465.

⁷ Цит.по: Ноэль-Нойман Э. Указ. соч. С. 116.

⁸ Max Weber on charisma and institutional building. Сhicago, 1968. P. XVII.

⁹ «Истинно великий народ никогда не может примириться со второстепенною ролью в человечестве или даже с первостепенною, а непременно и исключительно с первою» (Шатов в «Бесах», ч.2, гл.1, VII — см.: Достоевский Ф. М. Полн. Собр. Соч. Т. 10. М., 1974. С. 200).