Комплексы общественного мнения.(Статистика и социология в изучении общественного мнения)

Универсальная распространенность «языка» общественного  мнения (с его плюрализмом, свободой слова и пр.), которая в нашем обществе стала общепризнанной на протяжении последнего десятилетия, прикрывает довольно примитивную дихотомию общественных сил, постоянно порождающую стремления к авторитаризму и прямому манипулированию тем же общественным мнением. Правда, реализоваться полностью они до сих пор не могли — и, скорее всего, не смогут — потому что, если сторонники авторитарных диктатур вынуждены обращаться к массам через поле общественного мнения, то есть прибегать к «неспецифическим» средствам, это говорит об их слабости, о том, что «специфические» средства военно-полицейского и бюрократического насилия утратили свою эффективность.

Опыт политически  напряженных пред- и послеэлекторальных месяцев 1996 г. дал обширный набор вариантов апелляции к общественному мнению со стороны политических и, особенно, властных сил — учет реальной ситуации, мобилизация архаических структур («всенародной поддержки»), манипулирование масс-медиа, подчеркнутое безразличие... Как и можно было ожидать, активизация «мобилизационных» механизмов воздействия на общество и общественное мнение не придали стабильности президентской власти, а напротив, стимулировали децентрализующие авторитарные тенденции.

Но именно этот, столь разнообразный, опыт ввел в  обиход новый механизм общения властных структур друг с другом — через масс-медиа и общественное мнение (публичные «генеральские» разборки вокруг Коржакова—Куликова—Лебедя). В каждом случае реальным адресатом был, видимо, один человек, президент, а возбуждение общественного мнения служило лишь средством спровоцировать определенную реакцию с его стороны. В интересующем нас плане анализа важно отметить косвенное признание роли публичности даже в ситуации дворцовых интриг. (Вопреки традиционному правилу обращения с «сором из избы», он демонстративно выносится «через улицу».)

Другая особенность  того же недавнего опыта — наличие разных «правил игры» как будто на одном и том же поле общественного мнения.

Прежде всего  здесь сталкиваются привычные партикуляристские  правила (привилегированные, «для своих») с современными универсалиями (общезначимыми нормами и правами). Торжественно провозглашенные гражданские права подчиняются интересам целостности или безопасности государства (как эти последние трактуются на данный момент в иерархии власти). Ответные реакции, ставящие превыше всего локальные, этнополитические, фирменные интересы, усиливают то же противоречие.

В электоральной  ситуации это находит свое выражение  в превращении борьбы политических сил в столкновение разных исторических эпох. Тем самым легитимизируется заведомое неравенство возможностей соперников не только в использовании масс-медиа, но и в ориентации пропаганды и пр.

Социальная  идентификация как пример

Современные идентификационные  процессы демонстрируют все типичные противоречия «массовой» социализации.

Неоднократно  отмечался переход от единообразных  и жестких принудительных рамок  социальной идентичности привычного прошлого («мы советские люди») к многообразным, подвижным и в какой-то мере добровольным структурам, характерным для либеральных  обществ. В связи с этим возрастает значение локальных и неофициальных параметров идентификации.

Так, в 1989–1994 гг. заметно уменьшилась доля считающих, что человек «несет ответственность за действия своего правительства», а также связывающих мысль о своем народе с государством. Сопоставим с этим более свежие результаты исследования, проведенного ВЦИОМ по особой программе в трех регионах страны в 1996 г. (N = 1000 человек).

Таблица 1

«Кем  Вы скорее всего себя ощущаете...» (в % от числа опрошенных)*

Как видим, доминирующей всюду является региональная идентификация  по сравнению с общероссийской (притом «общий счет» по каждому региону почти неизменен — 6:4).

Однако все  эти показатели разгосударствления и деидеологизации уровня идентификационных  процессов отражают лишь одну сторону  нынешнего положения. Медленно, с  трудом, но заметно формируется тенденция  отождествления с Россией как  новым государственным образованием. Дело не только в том, что все большая доля опрашиваемых считает себя уже не советскими, а российскими гражданами, — это можно считать просто признаком привыкания к официально-политической реальности. Но поскольку сохраняются механизмы и условия для «всеобщей» мобилизации, существует и возможность активизации факторов патриотической и идеологической идентификации «старого» типа, характерного для непреходящего прошлого.

Комплекс зависимости  и «вырожденный патернализм»

«Вертикальные» отношения  в общественной системе (господство—подчинение) становятся доминирующими при неразвитости или разрушении отношений «горизонтальных» (договорных, партнерских). В советских условиях отношения к «высшему», «начальственному» (контролирующим инстанциям) неизменно преобладали над всеми типами отношений к «ближнему», и этим определялось — и в значительной мере определяется доныне — преобладающее значение вертикальных связей. Соответственно и общественное мнение организуется преимущественно по оси вертикальной, неравноправной зависимости, — причем это относится не только к ситуациям пассивного подчинения, но в такой же мере и к ситуациям явного или скрытого протеста, ориентированного, естественно, «наверх», к вершине политической пирамиды.

Эта пирамида не является «государственной», — по крайней мере, в современном смысле этого термина. Иерархическая, статусно-дифференцированная, идеологизированная система относится скорее к «гемайншафтным», чем к собственно государственным образованиям (в терминологии Ф. Тённиса). В ней доминируют не универсальные нормы (законы, ценности), а сугубо партикуляристские и утилитарные регулятивы (ориентации на обязанности и привязанности в отношении «своих» и т. п.).

Скорее всего  такую систему можно характеризовать  как патерналистскую, построенную на принципах «отеческой» заботы (со стороны правящей элиты) и «сыновнего» послушания (со стороны «народа»). Патерналистская модель предполагает всевластие «верхов» и почтительное послушание «низов», подкрепленное соответствующими контрольными и социализирующими институтами. Однако то состояние общественной системы, с которого реально начинается отсчет времени нынешних перемен — это уже патернализм вырожденный, оставшийся «без божества, без вдохновенья», не способный ни всерьез увлекать иллюзиями, ни пугать тотальными репрессиями. В этом состоянии он мог держаться лишь на всеобщем и все более значимом лукавстве (двоемыслии): видимость всеобщего контроля, подкрепленная видимостью всеобщего подчинения. Эти характеристики, довольно давно вошедшие в обиход социального знания, позволяют представить важнейшие особенности интересующего нас ныне действующего комплекса.

«Лукавая» асимметрия

Патерналистская иерархия закрепила принципиально  асимметричные отношения «верха» и «низа», которые базируются на различии самих критериев поведения (по известному принципу «что дозволено Юпитеру...»). Общество, не прошедшее исторической школы демократического и гуманистического воспитания, не воспринимает самой идеи универсальности гражданских прав и обязанностей: от допущенных «наверх» ожидают не того, что от остающихся «внизу», и наоборот. Соответственно различными оказываются и рамки допустимого, причем на обоих полюсах эти рамки весьма широки в эпоху патернализма вырожденного. Систематический обман населения старой и современной пропагандой, в том числе предвыборной или экономической, а также государственный налоговый и прочий рэкет оцениваются большинством как нечто столь же правомерное, как массовое уклонение от уплаты налогов и т. д.

Патерналистское сознание воспринимает демократию прежде всего как милостивую заботу правящей элиты о своих подданных и  послушание со стороны последних. Опросы общественного мнения неизменно  показывают, что признаками демократии считаются соблюдение порядка и поддержание благополучия. Ни демократическое участие, ни демократический контроль над властью — иными словами, формирование соответствующих институтов участия и контроля — не находятся в поле общественного внимания, которое мы представляем по массовым исследованиям.

Поэтому, между  прочим, шумные «придворные» разборки последних перед выборами месяцев  практически не отражаются на состоянии  общественного мнения: от «них» просто не ждут соблюдения универсальных обычных  правил поведения. При обилии скандальных ситуаций у нас практически невозможно нравственное потрясение «Уотергейта», которое бы затронуло всю страну. Само раздувание в масс-медиа различных скандальных ситуаций внутриаппаратного происхождения ориентировано преимущественно на аппаратное восприятие (точнее даже, на восприятие одним-единственным человеком, президентом).

Более общее  значение имеет тот «лукавый»  вариант реально действующего общественного  договора, который выражен ироничной  формулой советского периода: «мы делаем вид, что работаем, а они делают вид, что выплачивают нам зарплату». В этой словесной формуле выражен целый пучок вполне серьезных и сохраняющих свою действенность допущений: символический взаимообмен на основе взаимно принятых условностей. Кстати, как показали события 1996 г., нарушение этого договора воспринято общественным мнением достаточно серьезно. По данным исследования типа «Новогоднее» (в канун 1997 г., N = 1600 человек), в качестве главного события года наибольшая доля опрошенных назвала невыплаты зарплат и пенсий — уровень внимания к этой ситуации (42%) превысил интерес к замирению в Чечне (39%) и тем более — к российским президентским выборам (26%).

«Лукавый» патернализм — закономерный продукт распада системы, декларировавшей тотальный контроль над обществом. Последствия этого распада многообразны и неоднозначны. Соблюдение предполагавшихся им условностей и допусков, глубоко вошедших в массовые привычки, было средством самосохранения как для стремившихся властвовать, так и для стремившихся к «выживанию» (при определенной — и различной для разных периодов — роли государственного механизма всеобщего устрашения и контроля). Развал этого механизма без формирования действующей правовой системы создал нынешнюю ситуацию неупорядоченного и неограниченного лукавого двоемыслия.

Универсальное недоверие: фон и функции

С начала 90-х  годов опросы неизменно показывают высокий уровень массового недоверия  ко всем ветвям власти, который колеблется в известных пределах в условиях массовой политической мобилизации (показательный пример — президентская кампания 1996 г.). Всеобщее недоверие к основным политическим институтам общества можно считать универсальным фоном всех событий и перемен последних лет. Объяснение этого явления не может быть простым.

Вот ситуация 1996 г. со всеми его перипетиями политической мобилизации и последующего разочарования.

Таблица 2

Доверие и недоверие респондентов к власти (в % от числа опрошенных)*

* Исследования типа «Мониторинг», 1996 г. (N = 2400). Данные о затруднившихся ответить не приводятся.

Отсутствие  надежного эмпирического материала  относительно ситуации до конца 80-х  годов не исключает возможностей теоретической реконструкции — которая в известной мере опирается на накопленные представления о механизмах процессов общественного мнения. Известные проявления массового «единодушия» в 20–80-х годах, в том числе в ситуациях всеобщих голосований, — независимо от соотношения иллюзий, послушания, устрашения, фальсификации и пр. — очевидно не имеют того смысла, который правомерно вкладывать сейчас в отношения политического доверия—недоверия как они предстают, в частности, в опросах общественного мнения.

Годы первоначальной перестройки соединили эту картину  с определенными иллюзиями и  надеждами части населения, но не изменили ее природы (хотя бы потому, что отсутствовали условия для альтернативной установки, то есть недоверия). Поэтому само формирование таких условий в общественном мнении — возможности голосовать не только «за», но и «против», — стало важным шагом на пути развития политического самосознания общества. Правда, этот шаг определил и существенную ограниченность всего механизма общественного доверия—недоверия: с самого начала оно ориентировалось не столько на конкретные акции властвующих лиц, органов и институтов, сколько на собственные иллюзии в отношении этих субъектов действия. М. Горбачев лишился массовой поддержки не столько из-за своих колебаний в политике, сколько из-за того, что не оправдал иллюзий, которые первоначально с ним связывались; через два-три года то же произошло и с Б. Ельциным. Недоверие к политическим лидерам — распространенное, как водится, и на институты власти — выступило прежде всего как показатель общественного разочарования. А далее этот индикатор (постоянно муссируемый значительной частью интеллигентски-демократической прессы и публики) превратился в своего рода константу, непременную принадлежность всех настроений и оценок общественного мнения. Причем в константу, исполняющую определенные общественно-значимые функции.