Комплексы общественного мнения.(Статистика и социология в изучении общественного мнения)

Одна из них — выражение отстранения массы населения от власти как чужой, далекой, даже мало интересной. Обратная сторона «недоверчивого» самоотстранения народа от власти — сохранение властной системы, отстраненной от массового участия и контроля, то есть системы, далекой от демократии участия.

Недоверие и  неуважение к властным институтам, особенно же к праву и правовой организации этих институтов — давняя черта всей ментальности отечественного самовластия и бунтарства. Российский «духовный» анархизм и советская традиция небрежения всеобщими правовыми принципами внесли свою лепту в формирование сугубо утилитарных, инструментальных установок по отношению к государству, праву, парламентаризму и пр. Нескончаемые распри между исполнительной (президентской) и представительной властями 1992–1996 гг. первоначально скорее закрепляли довольно рискованное противопоставление «полезных» и «бесполезных» институтов (к последним, естественно, относились представительные и правовые); неизбежным результатом явилось негативное отношение ко всем и всяким властям. Если, скажем, в 1992–1993 гг. уровень недоверия к парламенту (Верховному Совету) значительно отличался от уровня недоверия к президенту, то в последнее время эти показатели разнятся мало.

Политическая  мобилизация в период президентской  избирательной кампании 1996 г. показывает, что механизм общественного доверия—недоверия по отношению к определенным деятелям может выступать как ресурсный по способу действия: невысокое или недемонстрируемое доверие исполняет функции потенциального ресурса, который актуализируется в процессе политической мобилизации. Это произошло за сравнительно короткий период с мая по июнь 1996 г. с ресурсом доверия к Б. Ельцину.

Недоверие к  лидерам и институтам, ставшее  универсальным фоном общественной жизни — при всех колебаниях в настроениях и симпатиях отдельных групп — неспособно к исполнению функций «бунтарской» (протестной) мобилизации. Как уже отмечалось, недоверие ближе всего к безразличию и отстраненности. (В этих условиях, если использовать распространенный образный код, смысловое расстояние между слоганами «на фонарь!» и «до фонаря» оказывается коротким.)

При преобладающем  универсальном недоверии к политическим институтам и лидерам страны в  акциях протеста против их социальной политики (наиболее явно затрагивающей  интересы большинства населения) готовы принять участие не более четверти опрошенных. В реальных же забастовочных акциях принимали участие, по опросным данным, 5,5% респондентов на начало 1995 г. и 4,4% в соответствующий период 1996 г. Вряд ли противоречит по смыслу этому типу индикаторов небывалое за последние годы единодушие большинства населения, одобрившего в декабре 1996 г. забастовку, организованную профсоюзом угольщиков. 63% опрошенных заявили, что полностью поддерживают эту акцию, еще 17% — что в целом разделяют позиции шахтеров, хотя считают их выступление несвоевременным (исследование типа «Экспресс», N = 1600 человек). Декларативная поддержка оказалась не стимулом к более широкому протесту, но скорее средством «выпустить пар» протестного настроения, разогретого ситуацией повсеместных невыплат заработной платы.

Как видим, «всеобщее» состояние социального недоверия  не имеет прямой связи даже с декларативным  протестом («готовность участвовать...»), тем паче — с реальным участием в акциях протеста. Более того, продолжая высказанное выше соображение о функциях отстраненности, можно утверждать, что хроническое недоверие не столько аккумулирует, сколько гасит, демпфирует энергию социального и политического протеста, создавая некую постоянную отдушину для нее, — а тем самым противостоит тенденциям и настроениям «катастрофизма». Постоянный «псевдо-бунт» подавляет в зародыше потенциал вспышки «бунта» реального. В этом, как представляется, и состоит основная функция массового недоверия по отношению к лидерам, глашатаям, институтам, обещаниям, декларациям. В то же время всеобщее недоверие время от времени создает почву для вспышек персонализованных иллюзий и надежд в отношении фигур, облик которых не укладывается в неодобряемую, но терпимую систему.

Парадигма персонификации

В примитивном политическом сознании, которое переносит на безличные социальные структуры и символы характеристики межличностного общения, все общественно значимое выступает в персонифицированном виде — и корни «зла», и надежды на «добро». Из этой парадигмы примитивизма наше массовое сознание никак не может выбраться.

Наиболее глубокая основа ее устойчивости — в том партикуляризме сознания (выделяющего в качестве главной оси не универсальное, а «свое»), которое отмечалось выше. Если «привязанности» превалируют над обязанностями, закрепляется псевдоличностное отношение — прежде всего по доминирующей вертикальной оси. Предложенный пропагандой «классических» для режима 30-х годов «лирический проект» такой персонификации (штампы типа «родное правительство», «любимый вождь») не оказались работоспособными, и в «сороковые-роковые» его сменил сконструированный на иной лад и более адекватный массовым ожиданиям образ грозного заоблачного владыки.

Начиная с эпохи  великих разоблачений персонификация относится преимущественно к силам «зла» (хотя в наследии диссидентской и либеральной мысли тех лет определенное место занимала и надежда на «нового Хрущева»). Решившись разоблачить крайности режима, Н. Хрущев и его сторонники использовали ту же персонифицирующую парадигму (полузабытый сейчас эвфемизм «культа личности», воплощенный в лейтмотиве знаменитого доклада 1956 г.: Сталину доверили, а он злоупотребил). В политическом обиходе подобная фразеология сейчас почти не употребляется, но соответствующие ей рамки массового сознания продолжают работать.

Наблюдается явное  предпочтение персонализованного представления  о «виновниках» — вполне соответствующего стандартам массового воображения прошлых десятилетий. Так, причины крушения советского строя в 1995 г. 23% респондентов объясняли пороками социалистической системы, а 55% — дурными качествами руководителей (в 1996 г. — соответственно 29 и 53%).

Поиск «виноватого», кстати, не только отводил упреки от содержания общественно-политической системы и политики, но и довольно эффективно служил — и продолжает служить — противоядием от комплекса общей вины и, соответственно, покаяния.

В рамках «перестроечных»  и последующих иллюзий ореол  благодетельного реформатора последовательно  переходил от Горбачева к Ельцину, а летом 1996 г — на время — оказался у генерала Лебедя (точнее, у того образа генерала, который сконструировала и которым увлеклась с середины июня образованная часть российского электората). Эти три фигуры образовали в общественном мнении некую цепь исполнения неисполненных желаний: Ельцин воспринимался как более решительный и искренний Горбачев, и подобным образом (при всем снижении чина и образа) — Лебедь как более рассудительный, искренний и решительный Ельцин. Напомним важное обстоятельство, о котором немало написано ранее: взлетел в общественном воображении тот Лебедь, который был уже привязан к президентской колеснице Ельцина. В данном случае нас интересует не то, насколько подобные иллюзорные конструкции реализуются или могут реализоваться в каком-то будущем, — это другая проблема, — а то, как и почему они строятся вновь и вновь. Пока электоральная процедура воспринимается как «выбор судьбы» — примеры из той же искусственно разогретой политической атмосферы лета 1996 г. — высокопоставленный чиновник воспринимается в ореоле героя (или антигероя).

Между псевдохаризмой и псевдопопулизмом

Сначала — некоторая толика буквоедства, которое иногда способствует точности понятий. Идеи харизмы и харизматической власти, выпущенные некогда М.  Вебером в сферу социального мышления, давно утратили свой изначальный смысл и претензии на строгость. По Веберу, харизмой именуется «определенное качество индивидуальной личности, благодаря которому он отделяется от обычных людей и рассматривается как наделенный сверхъестественными, сверхчеловеческими или, по меньшей мере, особыми и исключительными качествами»⁸. Типами харизматиков для него были такие фигуры, как Франциск Ассизский, но не политические авторитеты XIX–XX веков при всем их личном влиянии или популярности. Для него харизма — феномен, стоящий вне социальных институтов и предшествующий им; само формирование таких институтов он склонен был рассматривать как «рутинизацию харизмы». Современные комментаторы и пользователи взглядов М. Вебера в разных странах давно нарушили методологическую чистоту понятия и ввели в обиход размытое, даже метафорическое, понимание харизмы как личного влияния, силы личности, своеволия, личной власти, самоуправства и т. д. различных персонажей современной политики, которые могли действовать только в жестких институциональных, государственных, партийных рамках и с их помощью. В результате термин превращается в «модное» методологическое словечко, в ярлычок, лишенный собственного содержания, а значит и способности объяснять социальные явления.

В современной  отечественной истории нет пламенных пророков, которые своим голосом и волей были бы способны двигать массами. Все авторитетные политические герои и антигерои, которых мы знаем, опирались на партийные и военно-полицейские организации и только с их помощью могли утвердить собственное влияние. Самоуверенность, личная энергия и прочие качества из стандартного «лидерского» набора, конечно, действовали, но лишь в этих рамках. Это относится и к вождям большевистского типа, и к лидерам постсоветских лет. Никакой особой харизматической силой никто из них не обладал.

Это не снимает, но, как мне представляется, переформулирует  проблему личного влияния современных  лидеров на события и — что по-своему важно — на массовое восприятие событий. В строго централизованной системе тоталитарного общества привилегию говорить «своим голосом» — давать объяснения и, как принято было говорить, «формулировки» — имел лишь поставленный на вершину пирамиды, другим приходилось повторять или помалкивать. Длительное «одноголосие» завершилось неизбежным всеобщим «безголосием»: политический фон создали деятели, лишенные собственного языка (это, конечно же, одно из проявлений примитивизма самой политической сцены). И на этом фоне уже пародийная фигура В. Жириновского создает образец самостоятельности, на который волей-неволей спешат равняться чуть ли не все, кто хотел бы выдвинуться из общего ряда — независимо от пристрастий и антипатий.

В общественном мнении представления о личности, обладающей «своим голосом», сплетаются и с надеждой на «сильную руку», которая  заметно растет по мере того, как забываются невыученные уроки прошлого и усиливаются ощущения нарастающего беспорядка в стране.

Но неординарные личные качества не создают харизмы, а реальных (инструментальных, организационных) оснований мечта о «сильной руке»  не находит; потому и остается иллюзией — утешительной для одних и тревожной для других.

Сопоставим  ответы на вопрос о единоличной власти, который ставился в исследованиях  ВЦИОМ в 1989 г. (программа «Советский человек») и семь лет спустя, в 1996 г.

Таблица 3

«Бывают ли ситуации в жизни страны, когда народу нужен сильный и властный руководитель?»  
(в % от числа опрошенных)*

*Исследование  по программе «Советский человек», 1989 г. (N = 1250 человек) и типа «Мониторинг», 1996 г. (N = 2400 человек).

Респондентам  были предложены следующие варианты ответа:

1. Нашему народу постоянно нужна «сильная рука».
2. Бывают такие ситуации, когда нужно сосредоточить всю полноту власти в одних руках.
3. Ни в коем случае нельзя допускать, чтобы вся власть была отдана в руки одного человека.

Таким образом, за семь лет заметно (в полтора-два  раза) возросла демонстративная готовность признать «сильную руку» единоличного лидера и еще более существенно уменьшилось отторжение такого признания. Причем довольно резко изменились установки всех возрастных и образовательных групп. Синдром отторжения единоличной власти, явно связанный с годами подъема перестройки и характерным для них тоном критики советского прошлого, перестал действовать.

Может показаться, что произошел какой-то крутой поворот  всего вектора общественных ожиданий — от демократических к авторитарным и даже личностно-авторитарным. Но при этом не учитывается очень важная особенность структуры общественного мнения, — его двуслойность, бинарность, в данном случае, разделение декларативных и реальных ориентаций. Демократические ориентации, например, остаются декларативными или эмоциональными, если они только противопоставлены рамкам советско-партийного режима, но не опираются на предпочтения демократических институтов («эмоциональная демократия» образца 1988–1989 гг.). И аналогичным же образом апелляции к «сильной руке» остаются чисто декларативным или эмоциональным протестом против очевидного беспорядка и беспредела, если они не имеют реального институционального адреса — режима, организации, структуры власти. (Обращение к историческим параллелям отечественного, немецкого, китайского и т. д. происхождения показывает, что всюду такая адресация была.)

Неплохим подтверждением сказанному может служить расхождение  между уровнями авторитарных деклараций и уровнями принятия авторитарного  режима: доля сторонников жесткой  диктатуры за последние годы почти  не меняется, колеблясь в пределах от четверти до трети опрошенных (так, в январе 1996 г. — 34%).

Власть, стремящаяся  показать свою силу, — как видно по развитию обстановки в странах нашего общего прошлого от Туркменистана до Беларуси — может использовать инструменты популизма, то есть непосредственной апелляции к массе, минуя политические институты и элитарные структуры. Такая апелляция присуща любым авторитарным и тоталитарным режимам, в том числе и советскому, ее одинаково часто используют как сторонники, так и оппоненты властных структур постсоветских лет. Но она всегда и всюду служит добавочной, скорее даже идеологической, чем реальной опорой власти. Собственно популистский режим столь же невероятен, как «харизматический».