Эволюция анархизма в европейской политической мысли

       Как видно из таблицы, анархо-этатизм, мало чем отличается от анархо-коллективизма, да и отличается он лишь тем, что на данном этапе общественного развития исключить нельзя, а именно власть и свободу от принуждения. Однако здесь следует отметить, что исключить нельзя, но минимизировать влияние этих факторов можно.

       Философ Эрих Фромм в ставшей уже классической книге «Бегство от свободы» обращал  внимание на то, что индивидуализация человека в обществе имеет две  стороны. Люди осознают себя самостоятельными социальными субъектами, действующими независимо от традиционных коллективных структур – общин, групп, кланов и  иных сообществ. В то же самое время, происходит ослабление сложившихся  веками социальных связей, которые  основаны, в том числе, и на взаимопомощи. Эти сложные и противоречивые явления в принципе характерны для  современного индустриально-капиталистического общества. ⁷³

       Вот почему нам представляется более правильным ставить вопрос не о «приватизации» в социальном смысле слова (то есть, об «обращении к личному», к частным интересам), а последовательнее – об «атомизации» современного «массового общества». Его члены, как замечал Андре Горц, действуют как хаотически движущиеся частицы в термодинамике: «их действия приобретают известную связность через внешнюю результирующую, которая устанавливается в ходе рыночного процесса; но эта связность – результат случая. Она основана... на чисто статистических законах и тем самым не имеет ни смысла, ни цели».

       В потенциале эта тенденция ведет  к разрушению общества как комплекса  неформализованных социальных связей, основанных на взаимопомощи. Это признается и даже приветствуется апологетами  рыночной экономики. Так, Фридрих Хайек  предлагал вообще не употреблять  термин «общество» применительно к  современности. «Товарищество индивидов, поддерживающих тесные личные контакты, и структура, формируемая миллионами, связанными только через сигналы, исходящие  от длинных и бесконечно разветвленных  цепочек обмена , – образования  совершенно разного типа, и одинаковое их наименование не только является фактической ошибкой, но и почти всегда мотивировано подспудным желанием создать расширенный порядок по образцу любезного нашим сердцам братского содружества». Хайек особо подчеркивал, что в такой структуре всеобщего рынка нет места для «маленьких архаических общин» и для коллективов людей, по-прежнему связанных узами некоммерческой взаимопомощи.

       Социальная  реальность современного мира, к счастью, не сводится к указанной тенденции  «атомизации». К примеру, в современной  Великобритании, по оценкам, 60% домашних работ до сих пор выполняется безвозмездно и добровольно родителями, родственниками, соседями и т.д. Это своего рода «экономика даров». Соответствующие данные по России неизвестны; по всей вероятности, порядок цифр сопоставим. Следует, правда, иметь в виду, что по мере прогрессирующей коммерциализации услуг доля «корыстных» действий постоянно возрастает, причем в России это происходит стремительно. Что еще важнее, общие социальные последствия атомизации здесь, как представляется, более разрушительны, проявляясь в виде неспособности людей коллективно отстаивать свои нужды и интересы.

       Если  попытаться оценить современную  российскую ситуацию и выделить в  ней наиболее существенное, то в  глаза сразу же бросится зияющий  разрыв между степенью социального  недовольства и преобладающей неготовностью  людей предпринять коллективные действия с целью изменения положения. ⁷⁴

       Обратимся к статистике, которая, при всей относительности  конкретных данных, все же демонстрирует  некие общие тенденции. В 1994 г., когда  рыночные реформы и их последствия  еще острее воспринимались общественным сознанием, от 80 до 90% населения России, по данным Института общероссийских опросов, считало ситуацию тревожной, кризисной или катастрофической, около 69% опрошенных признали, что их благосостояние значительно или «несколько» понизилось. Более половины населения ожидали дальнейшего ухудшения положения в предстоящий период. В то же время, лишь 2–3% опрошенных выразили готовность участвовать в митингах и демонстрациях протеста, 4–8% – в забастовках, 5–7% – в деятельности различных корпоративных организаций и гражданских инициатив. 7–14% были готовы обращаться в суд или действовать через личные связи, 50–57% считали, что воздействовать на власть вообще бесполезно. Характерно при этом, что 85% ответивших на опрос считали, что лично их жизнь, несмотря ни на что, «в целом складывается». Очевидно, это могло означать только одно: большинство людей в той или иной степени восприняло неолиберальную идею о том, что исправить собственное положение можно только в результате индивидуальных или эгоистических усилий, прежде всего, коммерческого характера, готовности подвергаться увеличенной эксплуатации («крутиться») или даже эксплуатировать других. По опросам, в 1992 г. более 88% опрошенных хотели бы заниматься предпринимательской деятельностью. В 1994 г. их число упало до 30%, но и эта цифра весьма значительна. ⁷⁵

       Та  же тенденция сохранилась в целом  и в начале 2000-х годов, после 10 лет реформ. 40–50% опрошенных заявляли, что они скорее проиграли в  ходе преобразований, чем выиграли; 80% считают положение кризисным  или даже критическим. Но ставку люди чаще всего по-прежнему делают на индивидуальное выживание. Так, лишь 20% опрошенных заявили, что самым большим достижение реформ для общества в целом стала  возможность неограниченных заработков, лично для себя этот фактор назвали  самым главным 42%.

       Статистика  выступлений протеста, забастовок и  других подобных акций подтверждает вывод о разительной социальной пассивности жителей России. Даже в периоды, когда невыплата зарплаты приобретала особенно массовый и  продолжительный характер, протестные действия либо были преимущественно краткосрочными, либо организовывались почти исключительно чиновниками профсоюзов или политических группировок. В первые годы реформ, когда шла острая борьба между прежней советской технобюрократией («красными директорами») и новой финансово-предпринимательской элитой, а также между центральными и региональными властями, немалое число выступлений протеста инициировалось или инспирировалось директорской или местной элитой, при чем зачастую эксплуатировались старые корпоративные мифы о единстве социальных интересов администраторов и трудящихся одного предприятия, одной отрасли и т.д. Профсоюзное руководство стремилось не столько организовать выступления, сколько ограничить их радикализм и уменьшить ущерб, наносимый ими власть имущим. Символические «дни протестов» и марши заведомо не могли оказать никакого серьезного влияния на политику властей. Стачки оказывались чисто местными или внутриотраслевыми, причем они почти никогда не выходили из-под контроля профсоюзного начальства. Иными словами, если люди и были готовы принять участие в коллективных действиях, они предпочитали, чтобы такие действия организовали за них другие. Наконец, практически отсутствовало такое явление, как забастовки солидарности.

       Представляется, что в минувшем столетии российское общество испытало, по меньшей мере, две последовательные волны атомизации. Они были связаны с резкими  социальными переменами, которыми сопровождалось становление и развитие индустриального общества в России.

       Первая  волна накрыла общество при большевистско-сталинистском  режиме. Ханна Арендт справедливо  утверждала, что если в Германии тоталитарный режим нацистов стал, в известной мере, следствием общественной атомизации, то в СССР, напротив, это  «массовое общество» было создано  сталинским режимом. С конца 1920-х  – начала 1930-х и до конца 1950-х  годов в России была уничтожена крестьянская община – форма жизни подавляющего большинства населения страны. На смену ей в сельской местности пришла огосударствленная структура колхозов и совхозов. Десятки миллионов людей принуждены были покинуть деревню: они были интегрированы в городское индустриальное производство и поселены в урбанизированной местности, утратив прежние социальные связи. В российских крупных городах, застроенных типовыми домами, большинство жителей плохо знают иногда даже соседей по подъезду. Мотором индустриализации служили гигантские предприятия, ставшие своего рода городской и огосударствленной заменой прежней сельской общины. С одной стороны, они выполняли значительные функции не только в производственной области, но также в социальной сфере и в области воспроизводства – медицинской помощи, организации отдыха и досуга, снабжения продуктами, уходе и т.д. С другой, эти структуры были полностью подчинены государственному и партийному контролю, действовали жестко иерархически и формализовано. ⁷⁶

       Режиму, который стремился к тоталитарности, нужны были подданные, как можно  более изолированные друг от друга. С этой целью предпринимались  меры для того, чтобы как можно  больше ограничить любые проявления неформальных, горизонтальных связей между людьми на основе семейного  принципа, товарищества, взаимопомощи, добрососедства. Люди в идеале должны были взаимодействовать друг с другом через властную «вертикаль» и  ее партийные или якобы «общественные» институты. Так, например, даже семейные конфликты нередко разбирались  на заседаниях партийных комитетов  или в ходе так называемых «товарищеских  судов» на предприятиях. Система доносительства также призвана была научить людей  бояться друг друга и не доверять никому.

       Тем не менее, следует признать, что первой волне атомизации все же не удалось  полностью разрушить российское общество. Сталинский тоталитаризм, несмотря на его крайнюю репрессивность, очевидно, не обладал достаточными средствами для того, чтобы бесповоротно колонизовать массовое сознание трудящихся СССР. Он проник в него в виде отдельных элементов, исказил, но не сумел до конца уничтожить проявления традиционных ценностей и связей. На крупных предприятиях происходила частичная регенерация горизонтальной социальности, основанной на чувстве сопричастности и товарищеской взаимопомощи. Многие рабочие жили в общежитиях при предприятиях или в домах, построенных для них теми заводами и фабриками, на которых они трудились. Они были связаны друг с другом на рабочих местах, а нередко – и по месту жительства.

       Подобная  неформальная социальная самоорганизация  нередко обращалась против правящего  режима и заключала в себе немалый  потенциал сопротивления. Соответственно, протесты «советских» лет носили почти исключительно самоорганизованный и стихийный характер.

       Произвол  властей, сочетавших в себе политические и экономические функции, часто  становился тем стимулом, который  мог заставить людей почувствовать  общность своих интересов. Таковы, например, протесты против действий милиции в  различных городах в 1970-х годах, или экологическое движение, которое  охватило СССР, особенно после Чернобыльской  катастрофы 1986 года. Вокруг стихийно возникавших  почти повсеместно экологических  гражданских инициатив сформировалось целое движение за гражданское самоуправление: в кварталах и микрорайонах городов  созывались общие собрания жителей, на которых формировались собственные  народные органы – комитеты самоуправления. Некоторые из них вплотную подходили  к требованиям, которые мы могли  бы охарактеризовать как идею суверенных прав жителей на той территории, где они живут.

       Эта массовая самоорганизация в период «перестройки» оказалась, однако, очень  быстро интегрирована в существующую систему и стремительно сошла  на нет. Причину следует искать в  отсутствии того, что могло бы быть названо «идеей-силой». Самоорганизованное население неплохо представляло себе, против чего следует выступать, но в массе своей не имело каких-либо ясных представлений о желаемой социальной альтернативе. Такие представления не были заложены в общественных структурах и нормах и не вытекали из них: здесь уже сказывался эффект первой волны атомизации, покончившей с русской общиной. Во почему социальное движение стало легкой жертвой противоборствующих фракций правящей номенклатуры, которые использовали его во взаимной борьбе, а затем способствовали его разрушению. Позднее многие лидеры движения ушли «во власть». С другой стороны, «рядовые» участники инициатив разочаровались в коллективные действиях, которые не принесли им успеха. Они ощущали себя обманутыми и не верили больше в возможность чего-либо добиться. В результате общие собрания жителей переставали собираться, а комитеты самоуправления превращались в верхушечные органы, лишенные контроля снизу. Таким образом, социальные движения в России конца 1980-х годов вскоре «растворились» и перестали существовать. И тогда по разочарованному, дезориентированному и уставшему обществу прокатилась вторая волна атомизации.

       Определенную  склонность к ограниченным формам коллективной самоорганизации продемонстрировали различные национальные меньшинства, особенно переселенные на новую территорию, но связанные общностью происхождения. Так, известно, что турки-месхетинцы, бежавшие в Центральную Россию от преследований в Средней Азии и поселенные компактно, помогали друг другу строить дома и поднимать  хозяйство. С другой стороны, значительное распространение получили группировки  мафиозного толка, члены которых  также были связаны общим происхождением. Здесь происходило известное  по аналогичным структурам во всем мире переплетение элементов взаимопомощи с жесткой иерархической субординацией  и агрессивным отношением к внешней  среде. Собственно говоря, целью такой  мафиозной взаимовыручки являлся  именно коммерческо-конкурентный успех, иными словами факторы социальности носили в данном случае подчиненный характер.⁷⁷

       Интересно, что то же самое произошло с  таким традиционным для российского  общества явлением, как «блат» или  «знакомства». Речь идет о широко распространенной практике, когда пробившиеся наверх люди оказывают помощь и поддержку  своим знакомым, родственникам, землякам или клиентелле в обмен на какие-либо услуги. С переходом к рыночной экономике эти взаимоотношения  окончательно коммерциализировались, и ответные услуги стали почти исключительно денежными.