Вера и нравственность

      Исходным  пунктом общепринятой реконструкции  кантовского учения о свободе  является анализ этого понятия прежде  всего в связи с моральной деятельностью человека. Но проблема свободы в то же время не самодостаточна. Позитивистский подход к кантовской проблеме свободы ограничивается выявлением непоследовательностей и противоречий в сугубо формальном рассмотрении этой проблемы.

      Этическая теория Канта сохраняет положительное  значение для марксистской этики. В категорическом императиве содержится принцип социальной значимости нравственного поведения человека. В этике Канта можно увидеть протест против превращения человека в средство манипулирования. Тем самым кантовская этика прорвала узкие рамки буржуазного индивидуализма, хотя Кант и был далек от понимания реальных способов осуществления свободы индивида и общества. Положительные стороны кантовской этики получили свое развитие в марксистской философии, сумевшей по достоинству оценить практическое и эвристическое значение понятия категорического императива.  

      ЭСТЕТИЧЕСКАЯ  СПОСОБНОСТЬ СУЖДЕНИЯ И ТЕОРИЯ ПРЕКРАСНОГО

      Многие  современные эстетики согласны с  тем, что «Критика способности суждения» Канта- это первое сочинение по эстетике в современном смысле слова. Но еще более единодушно все сходятся во мнении, что трудно найти в истории эстетики работу более сложную, многозначную, открывающую возможность для самых различных интерпретаций.

      Непосредственными предшественниками Канта в разработке эстетических проблем были А. Г. Баумгартен и Г. Ф. Майер. Именно их работы дали импульс многим размышлениям Канта  в 60-е годы. Их идеи были исходными  для него. Однако собственное эстетическое учение Канта (90-х  годов) как итог его размышлений очень сильно отличается от эстетики Баумгартена. Кантовская третья «Критика» (1790) была опубликована всего на 40 лет позже начала публикации основного труда Баумгартена- его «Эстетики»(1750-1758), но эти работы принадлежат разным эпохам. Многие важные для истории эстетики идеи скрыты под «барочной поверхностью» работы Баумгартена, но в целом она является поздним продуктом рационалистической модели сознания. Напротив, работа Канта, несмотря на многие архаизмы, очерчивает такие понятия искусства и эстетического восприятия, которые способствовали формированию современной эстетической проблематики и до сих пор находятся в центре философских дискуссий.

      Поскольку эстетическое учение Канта было вплетено в структуру телеологических рассуждений, постольку для его современных интерпретаторов встает проблема вычленения его эстетики из телеологической схемы. Но нужно отметить, что сама эта задача внутренне противоречива, ибо, с одной стороны, анализ эстетики Канта предполагает вычленение отдельных элементов его системы, а с другой- адекватное понимание каждого из элементов исключает какую бы то ни было фрагментарность и требует именно  системного рассмотрения в рамках, очерченных самим Кантом.

      Более адекватное значение эстетической способности суждения перед телеологической в том, что последняя имеет только регулятивное значение, указывая границы познания, в то время как первая выполняет конститутивную функцию, формируя мир красоты и искусства. К. Нейман стремится дать такой же адекватный анализ самого понятия эстетической  идеи и его значения для определения как идеала красоты, так и символа нравственности. Эстетическая идея утверждает саму красоту как образ: она образует чувственные конфигурации к созданию образа, учитывающего характер предметности. Это не понятийная оценка внешних данных, это чувственная конкретизация прекрасного предмета, осуществленная путем акта понимания в созерцании. Объективная истина со строгим соответствием понятия предмету для природной красоты и красоты искусства не существенна. Однако фундаментальное отношение соответствия вещи интеллекту, которое должно иметься в каждой истине, создается наиболее глубоко и всеобъемлюще именно здесь.

      В связи с проблемой определения  значения эстетической способности суждения встает проблема целостности всей философии Канта. В последние годы она стала предметом специального обсуждения. В этих дискуссиях можно выделить две тенденции: либо представить учение Канта в целом как систему взаимосвязанных «Критик», либо противопоставить их.

      В рамках первой тенденции учение о  целесообразности и красоте рассматривается как связующее звено между теорией познания Канта и его практической философией.

      В рамках этой тенденции естественна  точка зрения, что «Критика способности суждения» занимает центральное место в учении Канта. Например, с точки зрения В. Бартушата, разрыв между чувственностью и рассудком преодолевается именно в «Критике способности суждения». Положения Бартушата о связующей роли третьей «Критики» легли в основу исследования Г. Крэмлингом системообразующей роли эстетики и философии культуры у Канта. Доказывая автономию понятия эстетического, он весьма убедительно показывает его значение для всего построения кантовской системы.

      С другой стороны, в ряде работ упор делается на «Критику чистого разума», а последующие «Критики» рассматриваются как развитие принципов теоретической философии. Так, А. Требельс вслед за Г. Мартином большое значение придает понятию «игра» выводится из спонтанности мышления, причем каждая из «Критик» воспроизводит ее по-своему. Если в теоретической области спонтанность мышления выступает под именем чистого разума, в нравственной- под именем практического разума, то в эстетической области она приобретает имя эстетической способности суждения. Однако на самом деле область эстетического у Канта лежит в иной плоскости, чем теория и практика, и дело заключается не в различении имен.

      Имеются попытки интерпретировать эстетику Канта по аналогии либо с теоретической, либо с практической деятельностью.

      Единый  подход к живой природе, поведению  человека и художественному творчеству на основе принципа целесообразности- новое слово, сказанное Кантом, поэтому  одни только частичные аналогии, к  которым прибегают Саатрёве, Куиперс и другие, оказываются недостаточными для характеристики места эстетического учения Канта в его философии.

      Научные исследования

      Учение  Канта о целесообразности в органической природе с его достоинствами и недостатками выступают в противоречивом сочетании. Совершенно ясно, что, отрицая применимость к организмам принципа механической причинности в качестве способа теоретического объяснения, Канти в решении этого вопроса становится агностиком. Однако в кантовском отрицании принципа механического объяснения целесообразных органических структур звучит и другой, принципиально не связанный с агностицизмом мотив, а именно критика односторонности и недостаточности механизма как метода, призванного объяснить происхождение органических форм, но все же механизм для Канта остается идеалом. В то же время он с большой настойчивостью выдвинул перед философией и перед теорией познания вопрос о целесообразности форм органической природы. Он с редкой проницательностью показал, что наука не в праве остановиться перед загадкой целесообразности и не может и не должна сложить перед ней оружие причинного теоретического исследования и объяснения, однако агностицизм Канта парализует ценные выводы из его работ. Кант указывает на необходимость дополнить принцип механического объяснения теологическим принципом с внедрением физических методов в биологию. Успехи кибернетики убедительно показывают нам в настоящее время, насколько принципиален был Кант, защищая право все более широкого применения к органической природе и к ее целесообразным структурам методов физической причинности.

      Вера  в то, что мир, а также личная судьба каждого уже познаны и надо только найти способ заполучить это всезнание, составляет существеннейший аспект суеверия (оккультного мировоззрения). В систематической форме вера в наличие готового универсального знания входит в качестве обязательного компонента и в любое развитое религиозное мировосприятия.

      Нарождающаяся наука вырастает вовсе не в атмосфере остро переживаемого незнания. Напротив, она повсюду вторгается в царство уже сложившихся уверенностей, утешительных видимостей, искусственно сглаженных противоречий.

      Наука приносит не знания вообще, а логически и эмперически удостоверенное знание, в каждый данный момент охватывающее достаточно узкий круг явлений. Объем объяснений, которые она доставляет, просто не соизмерим с объемом псевдообъяснений, которые она отбрасывает. И это ситуацияне только возникновения науки, но и каждого нового значительного открытия.

      Прочное научное достижение можно сравнить с небольшим по размеру добротным зданием, окруженным руинами «спекулятивного города», обломками разного рода «времянок мыслей» (наивной уверенности и ложных упований), в которых люди могли чувствовать себя вполне уютно. Зависимость между научным знанием и мнимым всезнанием хорошо 
передается концепцией, рассматривающей всякое фундаментальное теоретическое положение как род запрета , наложенного на известные практические ожидания (как установление новой области неразрешимых задач).

      Основные  законы наук - как естественных, так и социальных – почти всегда могут быть переведены в форму негативных норм, указывающих, что нельзя сделать и на что нельзя уповать. Классическая механика наложила вето на широкую область практических мечтаний (например, на надежду создать вечный двигатель). Химия заставила расстаться с радужными ожиданиями в отношении алхимических опытов. Научная теория общества наложила запрет на утопические проекты молниеносной перестройки существующей социальной организации. Развитие науки есть в этом смысле процесс отрезвления человеческого ума, открытие все новых свидетельств объективной неподатливости бытия, все новых областей невозможного на данном уровне развития знания и практики. Объем разрушенных иллюзий всегда на много превышает объем тех достоверностей и реальных возможностей, которые наука в данный момент доставляет. Мало того, разрушительная работа, которую наука производит по отношению к уже существовавшему донаучному знанию, обычно оказывается тем большей, чем значительнее ее созидательный конструктивный вклад в человеческие представления о мире

      Вера  и нравственность

      В учении Канта нет места вере, замещающей знание, восполняющей 
его недостаточность в системе человеческой ориентации, и в этом смысле Кант является противником фидеизма. Он подвергает критике все виды веры, проистекающие из потребности уменьшить неопределенность окружающего мира 
и снять ощущение негарантированности человеческой жизни. Тем самым Кант - вольно или невольно - вступает в конфликт с теологией (как современной ему, так и будущей), а также с нерелигиозными формами слепой веры. Кант был искренним христианином, непримиримо относившимся к атеизму. И в то же время он без всяких оговорок должен быть призван одним из критиков и разрушителей религиозного мировоззрения. Кант разрушал религию не как противник, а как серьезный и искренний приверженец, предъявивший религиозному сознанию непосильные для него нравственные требования, выступивший со страстной защитой такого бога, вера в которого не ограничивала бы свободу человека и не отнимала у него его моральное достоинство. Кант обращает пристальное внимание на тот факт, что вера, как она в огромном большинстве случаев обнаруживала себя в истории - в суевериях, в религиозных (вероисповедных) движениях, в слепом повиновении пророкам и вождям, - представляет собой иррационалистический вариант расчетливости.

      Вместе  с тем Кант сохраняет категорию  «веры» в своем учении и пытается установить ее новое, собственно философское понимание, отличное от того, которое она имела в теологии, с одной стороны, и в исторической психологии - с другой. Кант писал, что в основе трех основных его сочинений лежат три коренных вопроса:»Что я могу знать?» («Критика чистого разума»), «Что я должен делать?» («Критика практического разума»), и «На что я смею надеяться?» («Религия в пределах только разума»). Третий из этих вопросов точно очерчивает проблему веры, как она стояла внутри самой кантовской философии. Кант поступил бы последовательно, если бы вообще исключил категорию «вера» из своего учения и поставил на ее место понятие «надежда».

      Последняя отличается от веры тем, что она никогда не является внутренним одушевлением, предшествующим действию и определяющим выбор.

      Там, где надежда становится источником практических решений, она является либо упованием, либо слепой уверенностью, незаконно поставленной на место сугубо вероятностного знания. Надежды простительны, поскольку речь идет об утешении, но, как побудительные силы поступков, они требуют настороженного и критического отношения к себе.