Руссо Жан Жак

Мы подошли  теперь к наиболее плодотворному, периоду  жизни Руссо. Его повесть 'Новая  Элоиза' появилась в 1760 году, 'Эмиль' и 'Общественный договор' - в 1762 году. 'Эмиль', который представляет собой трактат  по образованию в соответствии с 'естественными' принципами, мог рассматриваться  властями как безвредный, если бы не содержал 'Исповедь савойского викария', которая устанавливает принципы естественной религии, как их понимал  Руссо, и не раздражал как католическую, так и протестантскую ортодоксию. 'Общественный договор' был даже более  опасен, так как он защищал демократию и отрицал священное право  королей. Эти книги, значительно  увеличившие его известность, вызвали  против него бурю официального осуждения. Он был вынужден бежать из Франции. Женева отказалась его принять. Берн отказал ему в убежище. Наконец, Фридрих Великий сжалился над  ним и позволил ему жить в Мотьере, близ Невшателя, который был частью владений короля-философа. Здесь он жил в течение трех лет. Но в  конце этого периода (1765) крестьяне  Мотьера, руководимые своим пастором, обвинили его и отравлении, и стремились его убить. Он бежал в Англию, где  Юм и 1762 году предложил ему свои услуги.

В Англии вначале  все шло хорошо. Руссо имел большой  общественный успех, и Георг III пожаловал  ему пенсию. Он видел Беркли почти  ежедневно, но их дружба вскоре охладела до такой степени, что Беркли заявил: 'У него нет, принципов, которые оказывали  бы влияние на его чувства или  руководили бы его разумом, - одно тщеславие'. Юм был больше всех верен ему, говоря, что он очень любит его и  может жить с ним всю жизнь  во взаимной дружбе и уважении. Но тем  временем Руссо (и это не было неестественным) стал страдать от мании преследования, которая окончательно свела его  с ума, и он подозревал Юма в  том, что тот является участником заговоров против его жизни. Временами  он понимал абсурдность таких  подозрении и хотел обнять Юма, восклицая: 'Нет, нет, Юм не предатель'. На что Юм отвечал, несомненно, весьма смущенно: 'Да, мой дорогой мосье!' Но в конце  концов его бред одержал верх, и  он спасся бегством. Свои последние  годы он провел в Париже в очень  большой бедности, и, когда умер, подозревали, что он покончил самоубийством.

После ссоры  Юм говорил: 'Он только чувствовал в  течение всей спои жизни, и в этом отношении его чувствительность превышает все, что я видел. Но она дает ему более острое чувство  боли, чем удовольствия. Он напоминает человека, с которого не только сняли  платье, но и содрали кожу и поставили  в таком положении сражаться  с бурными и грубыми стихиями'.

Это сердечнейшая оценка характера Руссо, которая  наиболее близка к истине.

В работах Руссо  много такого, что, будучи важным с  других точек зрения, не относится  к истории философской мысли. Имеются только дне стороны его  учения, которые я буду рассматривать  в какой-то степени детально. Это, во-первых, его теология, во-вторых, его политическая теория.

В теологии он делает нововведение, которое теперь и громадном  большинстве принимается протестантскими  теологами. До него каждый философ, начиная  с Платона, если он верил в Бога, предлагал рациональные аргументы  в пользу своей веры. Аргументы  могут не казаться нам очень убедительны  ми, и мы можем чувствовать, что  они не кажутся неоспоримыми тому, кто не чувствует уже уверенности  в истинности заключения. Но философ, который выдвигает аргументы, определенно  верит в их логическую обоснованность, и в качестве таковых они должны вызывать уверенность в существовании  Бога в каждом непредубежденном человеке с достаточными философскими способностями. Современные протестанты, которые  убеждают нас верить в Бога, большей  частью презирают старые 'доказательства' и основывают свою веру на определенном аспекте человеческой природа - чувствах страха или таинственности, ощущении справедливости и несправедливости, чувстве стремления и т. д. Этот способ защиты религиозной веры был изобретен  Руссо. Он стал таким обычным, что его происхождение легко может быть не оценено современным читателем, если он не возьмет на себя труда сравнить Руссо, скажем, с Декартом или Лейбницем.

'О мадам! - писал  Руссо одной аристократке. - Иногда  в уединении своего кабинета, когда я закрываю руками глаза,  или ночью (темноте мне начинает  казаться, что Бога не существует. Но взгляните туда: восход солнца, когда оно рассеивает туманы, что покрывают землю, и обнажает  чудесные сверкающие виды природы,  рассеивает и то же время  все мрачные сомнения моей  души. Я снова обретаю веру  своего Бога и веру в него. Я восхищаюсь им, и преклоняюсь  перед ним, и падаю ниц в  его присутствии'.

В другом месте  он говорит: 'Я верую в Бога так  же сильно, как я верю в любую  другую истину, потому что верить и  не верить, - это последние вещи в  мире, которые зависят от меня'. Эта  форма доказательства страдает тем  недостатком, что она субъективна; тот факт, что Руссо не может  не верить во что-либо, не дает основания  для другого лица верить в то же самое.

Он был очень  экспрессивен в своем теизме. Однажды  он угрожал покинуть обед, потому что  Сен-Ламбер (один из гостей) выразил  сомнение в существовании Бога. 'Но, мосье! - гневно воскликнул Руссо - я  взываю к Богу!' Робеспьер, во всех отношениях его верный ученик, следовал за ним  также и в этом отношении. 'Культ  высшего существа' от всего сердца одобрил бы Руссо.

'Исповедь савойского  викария', которая является интермедией  к четвертой книге 'Эмиля', - наиболее  ясное и оформленное изложение  кредо Руссо. Хотя оно представлено  как голос природы, который  вещает добродетельному священнику, страдающему от позора совершенно 'естественной' вины совращения незамужней  женщины , читатель с удивлением  обнаруживает, что голос природы,  когда он начинает говорить, пользуется  разнообразными доводами, почерпнутыми  из Аристотеля, св. Августина, Декарта  и т. д. Правда, их точность  и логическая форма скрадены; это извиняет их за их связь  с аргументами различных философских  систем и позволяет достопочтенному  викарию заявить, что он нимало  не заботится о мудрости философов.

Последние части 'Исповеди...' меньше напоминают о прежних  мыслителях, чем первые части. После  того как он убедил себя в существовании  Бога, викарий продолжает рассматривать  правила поведения. 'Я не буду выводить эти правила, - говорит он, - из принципов  высокой философии, но я нахожу их начертанными природой в глубине  моего сердца неизгладимыми буквами'. Из этого он продолжает развивать  взгляд, что сознание при всех обстоятельствах  является непогрешимым руководством к  правильному действию. 'По милости  Неба мы освободились наконец от этого  ужасающего нагромождения философии. Мы можем быть людьми, не будучи учеными. Избавившись от необходимости тратить  нашу жизнь на изучение морали, мы с  меньшими затратами имеем более  надежного руководителя в этом бесконечном  лабиринте людских мнений', - заключает  он свое рассуждение. Наши естественные чувства, утверждает он, ведут нас  к тому, чтобы служить общему интересу, тогда как я ни разум побуждает  к эгоизму. Мы, поэтому, должны следовать  не разуму, а чувству, чтобы быть добродетельными.

Естественная  религия, как называет викарий свою доктрину, не нуждается в откровении. Если бы человек слушал только то, что  Бог говорит его сердцу, то в  мире существовала бы только одна религия. Если бы Бог являл себя только определенным людям, то это могло бы быть известно только через людские словесные  показания, которые подвержены ошибкам. Естественная религия обладает тем  преимуществом, что она открывается  непосредственно каждому.

Существует любопытный отрывок относительно ада. Викарий  не знает, подвергаются ли нечестивцы вечным мукам, и говорит несколько  высокомерно, что судьба нечестивцев  не особенно интересует его. Но в целом  он склоняется к мысли, что страдания  ада не вечны. Однако возможно, он в  этом уверен, что спасение распространяется не только на членов какой-либо одной  церкви.

По-видимому, именно отвержение откровения и ада было в первую очередь тем, что глубоко  потрясло французское правительство  и городской совет Женевы.

Отвержение разума в пользу сердца не было, по моему  мнению, достижением. Действительно, никто  не думал о таком способе отвержения разума до тех пор, пока разум выступал на стороне религиозной веры. Руссо и его последователи, как это считал Вольтер, разум противопоставляли религии, следовательно, долой разум! Кроме того, разум был неясен и труден: дикарь, даже когда он был сыт, не мог понять онтологического доказательства, и, однако, дикарь является хранилищем всей необходимой мудрости. Дикарь Руссо, который не был дикарем, известным антропологам, был хорошим мужем и добрым отцом; он был лишен жадности и имел религию естественной доброты. Он был удобной личностью, но если бы он мог следовать доводам доброго викария и вере в Бога, то он должен был бы быть большим философом, чем можно было ожидать от его простецкой наивности.

Кроме вымышленности  характера 'естественного человека' Руссо, существуют два возражения против того, чтобы обосновывать верования  как объективный факт на эмоциях  сердца. Одно из них состоит в  том, что нет никакого основания  полагать, что такие верования  будут истинными. Другое заключается  в том, что возникающие в результате верования будут личными, потому что сердце говорит разные вещи разным людям. Некоторых дикарей 'естественный свет' убеждает в том, что их обязанность - есть людей, и даже дикари Вольтера которых голос разума приводит к  убеждению, что следует есть только иезуитов, не являются вполне удовлетворительными. Буддистам свет природы не открывает  существования Бога, но вещает, что  плохо есть мясо животных. Но даже если сердце говорит одно и то же всем людям, оно не в состоянии сделать  очевидным существование чего-то, помимо наших собственных эмоций. Однако как бы ревностно я или  всe человечество ни желали чего-то, как  бы это ни было необходимо для человеческого  счастья, нет основания полагать, что это нечто существует. Нет  закона природы, гарантирующего, что  человечество должно быть счастливо. Каждый может видеть, что это истинно  относительно нашей жизни здесь, на земле, но странная психическая особенность  превращает наши большие страдания  в этой жизни в аргумент за лучшую жизнь после смерти. Мы не пользуемся таким аргументом в какой-либо другой связи. Если бы вы купили десять дюжин  яиц у человека и первая дюжина была бы вся порченая, то вы не заключили  бы из этого, что оставшиеся девять дюжин обладают превосходными качествами. Однако рассуждения, что 'сердце' даст решение для наших страданий  в том мире, - такого же типа.

Со своей стороны, я предпочитаю онтологическое доказательство, .космологическое доказательство и  остальной старый запас аргументов гой сентиментальной нелогичности, которая берет начало от Руссо. Старые доказательства были по крайней мере честными; если они правильные, то они  доказывали свою точку зрения, если они неправильные, то для любой  критики доступно доказать это. Но новая  геология сердца отказывается от доказательства; она не может быть отвергнута, потому что она не претендует на доказательство своей точки фения. В конечном счете единственным основанием для  ее принятия называется то, что она  позволяет нам предаваться приятным грезам, то не заслуживающая уважения причина, и, если бы я выбирал между  Фомой Аквинским и Руссо, я  выбрал бы Фому Аквинского.

Политическая  теория Руссо изложена в его 'Общественном договоре', опубликованном в 1762 году. Эта  книга очень отличается по своему характеру от большинства его  произведений. Она содержит мало сентиментальности  и гораздо больше логических рассуждений, то учение, хотя оно на словах превозносило демократию, имело тенденцию к  оправданию тоталитарного государства. Но Женева и античность объединились, чтобы заставить его предпочитать город-государство большим империям, таким, как Франция и Англия. На титульной странице он называет себя гражданином Женевы, а во ведении  говорит: 'Как бы ни было слабо влияние, которое может капать мой голос  на общественные дела, для меня, рожденного гражданином свободного государства  и члена суверенного народа, остаточно  самого права голоса, уже возлагающего на меня обязанности вникать в  эти дела'. Имеются часто повторяющиеся  восторженные ссылки на Спарту, как  она изображена в 'Жизни Ликурга' у Плутарха. Он говорит, что демократия - наилучший образ правления в  маленьких государствах, аристократия - в средних, а монархия - в больших. Но следует это понимать так, что, по его мнению, маленькие государства  предпочтительнее, в частности потому, что они делают демократию более  практичной. Когда он говорит о  демократии, то понимает под этим, как  понимали и греки, прямой участие  каждого гражданина; представительное правительство он называет 'выборной аристократией'. поскольку первое невозможно в большом государстве, его восхваление  демократии всегда подразумевает восхваление  города-государства. Эта любовь к  городу-государству, по моему мнению, недостаточно подчеркивается в большинстве  изложений политической философии  Руссо.

Хотя книга  в целом гораздо менее риторична, чем большинство сочинении Руссо, первая глава начинается с фраз, насыщенных риторикой: 'Человек рожден свободным, а между тем везде  он в окопах. Иной считает себя повелителем других, а сам не перестает быть рабом в еще большей степени, чем они'. Свобода есть номинальная цель мысли Руссо, но в действительности такой целью является равенство, которое он ценит и которого он стремится добиться даже за счет свободы.