Подавление философии в СССР

квалификация  идеализма (или псевдоидеализма) XIX—XX веков как «буржуазной философии» — все это не оставляло сомнений в том, каким будет дальнейшее применение принципа партийности в случае благоприятного для большевиков политического развития событий. И вряд ли слишком гиперболична оценка, которую дал «Материализму и эмпириокритицизму» Н. Валентинов: «От этой книги идет уже прямая, хорошо выглаженная бульдозерами дорога к государственной

философии, опирающейся на ГПУ-НКВД-МГБ».

   Патологическая ненависть Ленина к идеализму (как и к религии) хорошо

известна; достаточно красноречивы слова «сволочь идеалистическая» (в адрес Гегеля), начертанные вождем на полях своего конспекта гегелевской «Логики» всего за несколько лет до октябрьского переворота. После прихода большевиков к власти судьба «идеалистической партии» в России не вызывала сомнений.

   Одним из первых результатов применения принципа партийности в послеоктябрьский период, как известно, стала массовая высылка деятелей культуры в 1922 году. Это событие многократно описано и проанализировано. Отмечалось, что, выслав из страны, стоявшей тогда на перепутье, лучших представителей ее интеллигенции, большевизм нанес непоправимый урон отечественной культуре.

   Это так, но о философии нужно сказать особо. Будучи одной из наиболее свободных форм развития человеческого духа, она и пострадала едва ли не более всего. Недаром изгнание 1922 года часто маркируется знаком философии — выражение «пароход философов» стало своего рода символом этого трагического события (среди высланных было много философов, вскоре снискавших мировую славу,— Н. Бердяев, Н. Лосский, П. Сорокин и др.). Дело в том, что философия с ее тягой к свободомыслию, с ее потенциальным неприятием всякого антиплюрализма (в духе основного вопроса философии, а тем более принципа партийности) оказалась

по отношению  к большевизму одним из самых  резистентных элементов русского общественного сознания. По самой своей сути она несовместима с внедрением единомыслия, задуманного в государственном масштабе.

   Прекрасные слова записал в своем дневнике Э. Ионеско: «Думать не так, как другие, это значит просто думать. Другие, которые считают, будто они думают, обычно без всяких размышлений принимают все лозунги и призывы, вынесенные временем, или же становятся жертвой кипящих и всепожирающих страстей».

   Это замечание как нельзя лучше соответствует ситуации, сложившейся в послеоктябрьской России, и поведению тех, кто был изгнан. Они «просто думали», т. е. думали «не так, как все», а точнее — не так, как всем приказано было думать. Их оппозиция большевистской диктатуре носила характер не политического, а нравственно-интеллектуального сопротивления. За редким исключением никто из них не участвовал в «контрреволюционной» деятельности, что со всей очевидностью подтверждается сохранившимися материалами. Так, например, фамилия Бердяева многократно упоминается в протоколах допросов ВЧК, однако инкриминировать ему какие-либо политические противоправные действия так и не удалось. Фабрикация же дел о «шпионаже», «вредительстве» и т. п. тогда не получила еще столь широкого распространения, как впоследствии.

   Иногда задаются вопросом: в какой степени изгнание 1922 года было закономерным и в какой — случайным, связанным с самодеятельностью Ленина, Троцкого, Дзержинского? Вероятно, в той же степени, в какой случайным или необходимым для России стал процесс трансформации марксизма в ленинизм.

   Несколько десятилетий спустя Бердяев объяснял большевистскую примитивизацию марксизма его «русификацией и ориентализацией». Нельзя не признать, что в этом явлении определенную роль сыграли деревенская отсталость России и то, что принято называть ее евразийством. И все же можно утверждать, что в самом марксизме были заложены возможности именно такого («ленинского») его прочтения. Это относится и к основному вопросу философии, который так быстро и успешно был трансформирован в пресловутый принцип партийности. Как бы то ни было, на деле это привело к растянувшемуся на десятилетия процессу фактической дефилософизации России. То, что существовало под названием диалектического материализма, что преподавалось как марксистская (или марксистско-ленинская) философия, в конце концов было примитивизировано до уровня, несовместимого с понятием философии как таковой.

   Начало «философского возрождения» исследователи связывают с возвращением идей плюрализма и датируют шестидесятыми годами. Но до «возрождения» основной вопрос философии и принцип партийности успели как следует «поработать».

4.    Философия была втянута в политический водоворот так называемого

социалистического строительства и вкупе с другими  общественными науками подверглась жесточайшему идеологическому прессингу. Апогей этого процесса приходится на 30—50-е годы. Лишь в самом конце 50-х годов под влиянием общеполитической «оттепели» стали оттаивать и некоторые участки философского ледника.

   В публикациях последнего времени, где в общем-то с достаточной полнотой и объективностью рисуется картина деградации отечественной философии в указанный период, нет-нет да и проскальзывают попытки усмотреть нечто рациональное во взглядах отдельных идеологических функционеров, например A. Деборина. Однако достаточно беглого знакомства с материалами так называемых дискуссий 30-х годов, одним из самых активных участников которых был Деборин, чтобы убедиться в их псевдофилософском характере.

   По мнению B. Вернадского (кстати сказать, выступавшего против избрания Деборина академиком) , советская философия этого времени занималась по преимуществу тем, что выискивала «сознательные и бессознательные ошибки и ереси, уклонения от официально признанной государственной философии». Сочинения партийно философских функционеров были пронизаны не только не скрываемым, но, напротив, культивируемым духом «классовой борьбы», причем главным объектом массированных атак был, разумеется, идеализм — реальный или (чаще) мнимый.

   Итак, основной вопрос философии не был забыт, он то и дело воспроизводился в разнообразных политических контекстах (о чем свидетельствует нелепейшее по смыслу словосочетание «меньшевиствующий идеализм»).

   Удивительно, но факт: Н. Бухарин, находясь в тюрьме и, быть может, почти уже не заблуждаясь относительно своей дальнейшей участи, пишет «Философские арабески», главным содержанием которых является все та же критика идеализма. Публикацию отдельных глав этой работы журнал «Вопросы философии» снабдил вступительной статьей, автор которой, как может представиться, слегка фантазирует, пытаясь усмотреть в ней некие глубокие подтексты (впрочем, и подтексты-то политические).

   Работа Бухарина не лишена определенных литературных достоинств, и уже одно это ставит ее выше сотен безликих, безграмотных, косноязычных статей и брошюр периода так называемого социалистического строительства с их псевдофилософским содержанием. Но, внимательно перечитав опубликованные фрагменты, нельзя обнаружить в них каких-либо особых достоинств, имеющих отношение к философии. Надо ли добавлять, что «Арабески» писались тогда, когда были сочтены дни П. Флоренского и Г. Шпета, арестован и отправлен в лагеря А. Лосев, отлучены от науки и высшей школы сотни «буржуазных» ученых. Отчетливое «педалирование» идеи взаимосвязи между философией и политикой в «Арабесках», хотел того Бухарин или нет, фактически оправдывало практику преследования философского инакомыслия. (Здесь, вероятно, уместно заметить, что академик И. Павлов относился к Бухарину примерно так же, как Вернадский — к Деборину. Павлов достаточно хорошо знал философию; особенно ценил Р. Декарта и Г. Спенсера, считая их предтечами создания теории рефлекторной деятельности живого организма. Однако он был невысокого мнения о философии Маркса и его российских последователей. Согласно одному из мемуарных источников, Павлов голосовал против избрания Бухарина академиком.)

   Уже к началу 30-х годов уличение в идеализме рассматривалось как едва ли

не равносильное обвинению в контрреволюционной деятельности со всеми вытекающими  из этого «организационными» последствиями. Это было страшное обвинение, его боялись не только философы, но и все, кто занимался интеллектуальной деятельностью.

   Вторая половина 30-х годов ознаменовалась появлением еще одного «великого произведения творческого марксизма».

   В виде параграфа известного учебника по истории ВКП(б) публикуется работа И. Сталина «О диалектическом и историческом материализме», которая спустя некоторое время была названа «подлинной вершиной марксистско-ленинской философской мысли». Не стоило бы ни комментировать эту оценку, ни даже упоминать саму работу, если бы она не представляла собой еще одну наипримитивнейшую вариацию на тему двух дихотомий: «материализм—идеализм» и «диалектика—метафизика».   Антиидеалистические заклинания становятся после этого почти ритуальными для каждой философской статьи, брошюры, монографии, для каждой лекции. В конце 40—начале 50-х годов под аккомпанемент этих заклинаний осуществляются и все философские агрессии на территориях иных наук (борьба с генетикой, кибернетикой и т. д.).

   Что касается философии и особенно истории философии, то и здесь может быть зафиксирован любопытный сдвиг в сторону усиления принципа партийности (в ленинском понимании термина). По-видимому, на партийно-политическом Олимпе было сочтено, что правило жесткой дихотомической классификации не соблюдается с должной степенью строгости, и оно было введено в само определение предмета истории философии как науки.

   Это произошло в 1947 году на известной дискуссии по книге Г. Александрова «История западноевропейской философии». Соответствующее определение — фактически на уровне идеологического постулата — было дано А. Ждановым, главным партийным идеологом того времени. Вот как об этом «выдающемся» событии говорится в одном из солидных историко-философских сочинений: «А. А. Жданов... дал определение предмета истории философии, согласно которому история философии есть история зарождения, возникновения и развития научно-материалистического мировоззрения и его законов, а поскольку содержанием истории философии является борьба материализма с идеализмом, постольку история философии есть история борьбы материализма с идеализмом». В течение длительного времени ждановское определение в качестве преамбулы прилежно воспроизводилось во всех работах по истории философии, включая самые авторитетные академические издания.

   После этого любой философ всех времен и народов, по определению, как принято говорить в математике, должен был быть отнесен к материалистическому или идеалистическому направлению.

   Эта, если можно так выразиться, дефиниционная обреченность истории

философии на борьбу материализма против идеализма (с прогнозируемой неизбежной победой первого над  вторым!) оказалась одним из самых  стойких элементов отечественной философии, включая даже постперестроечный период. Еще какой-нибудь десяток лет назад солидные монографии посвящались «великой конфронтации» материализма и идеализма.

   При этом основной вопрос философии не только характеризовался как великое открытие Энгельса, но и по-прежнему связывался с ленинским принципом партийности: «Маркс и Энгельс... установили существование буржуазной философии», а «разработанное ими философское учение они назвали философией пролетариата»... «Противопоставление партийности и научности, столь характерное для буржуазных исследователей, выражает основные особенности буржуазной деятельности, которая по природе своей ненаучна»...

   «Партийность философии — это ее социальный пафос, конкретно-историческая направленность, которая определяет все ее содержание».

Разумеется, события  конца 80-х начала 90-х гг. не могли не повлиять на общий подход к противопоставлению материализма и идеализма в истории философии. Сразу и полностью отказаться от принципа партийности было не так-то легко, но с некоторых пор ссылки на него стали сопровождаться оговорками разного рода.

   Так, в одном из ВУЗовских учебников конца 80-х начала 90-х гг. говорится: «Фронтальное противостояние направлений (материализм—идеализм, диалектика—метафизика) и социальную ориентированность философских взглядов В. Ленин называл партийностью философии. Это не надо понимать упрощенно — как непременную принадлежность философа к той или иной партии или ориентацию на определенные социальные силы общества. Социальная обусловленность концепций носит сложный опосредованный характер». По-видимому, это было одной из последних апелляций к принципу партийности, одним из последних его «обозначений» в более или менее позитивном контексте.

   Возвращаясь к истокам этого идеологического атавизма, следует констатировать, опубликованная статья В. Исакова, основанная на материалах рассекреченных партийных архивов, показывает, что Сталин непосредственно контролировал дискуссию и, в частности, редактировал доклад А. Жданова. Одна из его поправок относится к вопросу о предмете истории философии, что главным его стимулятором был провозглашенный в марксизме инструментальный подход к философии, гипертрофированный в ленинизме. Согласно этому подходу, философия должна была принять непосредственное участие в «изменении мира».