Аггравация и симуляция в судебно-психиатрической медицине

Имитировать душевную болезнь — значит вести себя подобно душевнобольному, выглядеть психически нездоровым. Симулятивное поведение может затрагивать все разнообразие (психо-)патологических проявлений: от презентации отдельных симптомов (как, например, мутизм, амнезия, паралич) до поддержания целого нозологического комплекса. Существенно, что поддержание полной картины болезни в течение долгого времени требует огромных волевых затрат. В отличие от истинного больного, погруженного в свою болезнь, симулянт должен удерживать в своем сознании как патологическую симптоматику, так и всю окружающую ситуацию. Это означает, что сознание симулянта искусственно расщеплено и двунаправлено. Эта же расщепленность порождает такое постоянное напряжение и страх, что даже самое кратковременное ослабление внимания (например, во время сна) может привести к разоблачению. Несомненно, что симуляция целого заболевания более тяжела для симулянта, так как требует специальных знаний, а иногда и специальной подготовки. Известным выходом из этой ситуации является переход от симуляции экспозиционной к симуляции нарративной: как объясняется ниже, при имитации психоза задействуется лишь экспозиционная симуляция. Разница в структуре и условиях функционирования двух типов симуляции — это предмет для отдельного рассмотрения. Для нашего исследования важно, что симулянт чаще всего воспроизводит своим поведением не болезнь, а симптомы или, чаще, пучки симптомов, характерные для некоторого заболевания (например, галлюцинации с бредом; депрессия с суицидальными мыслями и т.д.).

Итак, полагаясь на круг представлений о протекании душевной болезни и конкретные задачи, вытекающие из мотива симуляции, мнимый больной маркирует некоторые  из особенностей человеческого поведения/характера/речи как аномальные и воспроизводит их. Какие свойства отбираются при этом и почему? Клинический опыт подсказывает, что чаще прочих фальсифицируются симптомы психотического ряда. Рассмотрим причины такой востребованности. Отличительными чертами психоза служат, в частности, оторванность сознания от реальности; сотворение собственного мира; некритическое подчинение всей жизни субъективной реальности; некорригируемость убеждений; прагматическое безразличие к ситуационному фрейму или сценарию. Наивное сознание выбирает из этого списка внешние критерии: вычурность и нелепость поступков; устойчивость поведенческих аномалий во времени; независимость от коммуникативной ситуации и пр. Предположительно, именно такие состояния в наивном видении являются «истинными» психическими заболеваниями, полностью освобождающими человека от рациональности в поведении, адекватности в общении и, главное, ответственности за деяния. Следовательно, они могут обеспечить максимальную успешность задуманного.

Мы предполагаем и  другую, более значимую для гуманитарного  исследования причину предпочтения психоза как предмета симуляции. По нашему мнению, имитация явлений психотического круга, в сравнении с другой симптоматикой, наиболее полным образом представлена и подготовлена культурным стереотипом симулянта-душевнобольного. Впервые отмечаемый в ветхозаветных писаниях, семиотический комплекс свойств, предназначенных для воспроизведения симулянтом, дошел до наших дней без видимых изменений. Ниже рассматривается несколько примеров, которые принадлежат к разным жанрам, эпохам и культурам и демонстрируют распространенность обсуждаемого явления.

1. «Давид положил  слова эти в сердце своем  и сильно боялся Анхуса, царя  Гефского. И изменил лице свое  пред ними, и притворился безумным  в их глазах, и чертил на  дверях, и пускал слюну по бороде своей. И сказал Анхус рабам своим: видите, он человек сумасшедший; для чего вы привели его ко мне? Разве мало у меня сумасшедших, что вы привели его, чтобы он юродствовал передо мною? неужели он войдет в дом мой?»

1 Царств 21:12-15

2. Русскоязычный солдат Армии обороны Израиля на освидетельствовании у военного психиатра-израильтянина. Врач проводит с солдатом известный психологический тест: просит нарисовать дерево и описать картину. Солдат рисует дерево с цепью, кота и русалку и перефразирует вступление к «Руслану и Людмиле» Пушкина: «Это дуб. На нем золотая цепь. Это ученый кот. Он идет направо — поет песни. Идет налево — рассказывает истории...». Солдат получает освобождение от воинской службы как психический больной.

3. Солдат Армии  обороны Израиля в свободное время регулярно обходит военную базу и подбирает бумажный мусор. Поднимая каждую бумажку, он рассматривает ее и говорит: «Это не оно». За странное поведение его неоднократно вызывают на прием к психиатру, но не находят других видимых отклонений. Солдат продолжает добровольные обходы базы. Наконец его освобождают от службы. Получая приказ о комиссовании, солдат рассматривает документ и говорит: «Вот это — оно!».

4. «Все дело сварганил  шурин <...> — Тебе ничего не придется делать, — втолковывал шурин, — ты только должен всем и каждому кричать в уши: «Я Наполеон!», или «Я Эмиль Золя!&q» или «Магомет!», если хочешь».

«<...> новый вице-король Индии снял толстовку, разодрал на себе мадеполамовую сорочку и на всякий случай вылил на голову бутылочку  лучших копировальных железисто-галлусовых чернил первого класса. Потом он лег животом на пол и, дождавшись прибытия санитаров, принялся выкрикивать:

— Я не более, как вице-король Индии! Где мои верные наибы, магараджи, мои абреки, мои кунаки, мои слоны?»

«Но ведь вы поймите, — еще ласковей сказала докторша, — вы не вице-король, все это бред, понимаете, бред!

— Нет не бред, — возразил Берлага, знавший, что первым делом нужно упрямиться».

«При виде посетителей  больные проявили необыкновенную активность. Толстый мужчина скатился с кровати, быстро встал на четвереньки и, высоко подняв обтянутый, как мандалина, зад, принялся отрывисто лаять и разгребать паркет задними лапами в больничных туфлях. Другой завернулся в одеяло и начал выкрикивать:

— И ты, Брут, продался большевикам!

Этот человек, несомненно, воображал себя Каем Юлием Цезарем. Иногда, впрочем, в его взбаламученной голове соскакивал какой-то рычажок, и  он, путая, кричал:

— Я Генрих Юлий Циммерман!

— Уйдите! Я голая! — закричал третий. — Не смотрите на меня. Мне стыдно. Я голая женщина.

Между тем он был  одет, и был мужчина с усами».

«Может быть, можно  переменить бред? — трусливо спрашивал Берлага. — Что если я буду Эмиль Золя или Магомет?

— Поздно, — сказал Кай Юлий. — Уже в истории болезни записано, что вы вице-король, а сумасшедший не может менять свои мании, как носки».

И. Ильф, Е. Петров, «Золотой теленок»

5. Алексей Ленточкин  имитирует безумие, чтобы получить  безнадзорный доступ в закрытый  скит. Приходит в клинику в  тревожном состоянии, нагим, со следами побоев. Без конца повторяет: «Credo, credo, Domini». Кроме того, говорит мало и бессвязно. Поселяется в теплице ботанического сада. Дневное время проводит нагим, преимущественно на ветвях деревьев. Не моется, не стрижет волос. Не принимает еду от людей, питается фруктами с деревьев.

Б. Акунин, «Пелагея и черный монах»

6. Семен Скориков  изображает слабоумного мальчика  Мотю:

«Сенька поежился под  цепким змеиным взглядом, которым  одарил его Упырь, и пустил с отвисшей губы нитку слюны».

«— Бу, бу, — ответил мальчик Мотя и затряс головой, замахал руками. Чтобы потянуть время, произнес целую речь на психическом языке. — Улюлю, га-га хряпс, ардыбурды гулюмба, сурдык-дурдык ого! Ашмы ли бундугу? Карманда! Сикось-выкось шимпопо, дуру-буру гопляля...»

Б. Акунин, «Любовник Смерти»

7. «Бургомистр. <…> Поздравляю вас, у меня припадок каталепсии. (Застывает с горькой улыбкой на лице.) <…> Поздравляю вас, у меня легкое помешательство. (Упирает одну руку в бок, другую изгибает изящно.) Я — чайник, заварите меня! <…> Вскипятите меня! <…> Поздравляю вас, у меня зашел ум за разум. Ум! Ау! Отзовись! Выйди!»

«Бургомистр. Конечно. Хорош сын. Совершенно забыл, как тяжко болен его бедняга отец. (Кричит.) О люди, люди, возлюбите друг друга! (Спокойно.) Видишь, какой бред».

Шварц, «Дракон»

8. «— Легче всего, — сказал один из симулянтов, — симулировать сумасшествие. Рядом в палате номер два лежат два учителя. Один без устали кричит днем и ночью: «Костер Джордано Бруно еще дымится! Возобновите процесс Галилея!», а другой лает: сначала три раза медленно «гав, гав, гав», потом пять раз быстро «гав, гав, гав, гав, гав», а потом опять медленно, — и так без передышки. Оба не выдержали больше трех недель».

Гашек, «Приключения бравого солдата Швейка»

9. Эдгар, персонаж  «Короля Лира», спасается от гнева отца и притворяется «полоумным Томом» из Бедлама. Прикрывает наготу одним лишь передником, приплясывает. Его речь воспринимается собеседниками как бессмыслица:

«Злой дух свищет соловьем бедному Тому в уши. Гопденс пляшет в животе у него и бурчит: «Дай селедку, дай селедку!» Кыш, нечисть, не квакай! Не дам ничего».

Реплика «в сторону» о короле Лире выдает Эдгара: «Я слезы  лью так искренне о нем, / Что ложный вид свой ставлю под опасность».

10. Во французской  легенде о Тристане и Изольде Тристан притворяется безумцем, дураком, чтобы не быть узнанным при дворе короля Марка и встретиться с возлюбленной. Он меняет рыцарские доспехи на платье бедняка, отказывается от обуви, выбривает на голове крест. В речах перемежает «бред» с правдой.

В анализе традиционных воззрений на имитацию психического расстройства крайне важно размежевывать  близкие мотивы безумия и симуляции. Исторически концепция симуляции, несомненно, строилась в свете  представлений о сущности болезни  per se. Однако в фольклорной, мифологической и культурной традиции мотив безумия, сумасшествия восходит к идее хаоса, ущербной неполноценности, вины, наказания (Фуко 1997). Мотив симуляции — это частный случай лжи, обмана, предпринимаемых для достижения некоторой цели (раздел «К» в указателе Томпсона: напр., притворная болезнь ради изведения пасынка/падчерицы, изображаемая немощь для последующей победы в поединке и пр.). В данной статье мы сознательно обходим протяженную эволюцию образа душевнобольного в культурном и бытовом сознании. Мы также обходим смежный вопрос о коррелятах мотива болезни. Как симуляция вторична по отношению к болезни, так и мотив симуляции вторичен по отношению к мотиву болезни; однако персонаж «мнимого сумасшедшего» давно и самостоятельно бытует в культуре и заслуживает отдельного рассмотрения.

При разнообразии источников впечатляет сходство описываемых поведенческих  стратегий. Действительно, знаковыми  для всех фрагментов являются следующие (взаимосвязанные) приметы аномальной личности:

• Воспроизведение маркированного, нетипичного для нормы действия или состояния: слюнотечение, отсутствие одежды, бессвязная или однообразная речь, немота, загрязненная одежда, отказ от гигиенических процедур, преувеличенное внимание к санитарии и пр. Маркированность может следовать из неожиданности, оторванности действий от контекста, с одной стороны, или из алогичной временной последовательности, «разорванности» поступков;
• Сохранение непротиворечивости и цельности выбранного образа: собака лает и скребет лапами пол, Цезарь ораторствует, голая женщина закрывается от взглядов и т.д.;
• Несменяемость и регулярность выбранной стратегии в течение всего наблюдения: неустанное повторение звуков, слов, фраз или поступков, систематичность в осмотре бумажного мусора, запрет на адаптивную смену образа. Реакция на окружающий мир происходит только в логике выбранного образа, а не в логике здравого смысла.

Очевидно, несоблюдение этих правил нивелирует эффект симуляции: тем и объясняется неубедительность презентаций, скажем, в примерах (4) и (7). Симулянт должен сигнализировать о своем расстройстве некоторыми неадекватными действиями: и действительно в каждом примере мы встречаемся с отклонением от ожидаемой (в предлагаемом сценарии) линии поведения. Необходимость настойчиво поддерживать однообразную симптоматику неоднократно подчеркивается в приведенных текстах; также считается важным концептуальное единство всех предъявляемых наблюдению поступков и речений. Далее, литературный симулянт должен обозначать свое безумие, но и отрицать его наличие. Душевнобольной не может признать себя больным: эта деталь, вероятно, восходит к философской концепции, сформулированной еще Декартом, что безумие автоматически означает невозможность мыслить. Способность к мыслительной работе, в частности, идея о собственном сумасшествии, автоматически аттестует психическое здоровье субъекта (Фуко 1997). Итак, непризнание собственной болезни является столь устойчивым признаком ненормальности в бытовом сознании, что отрицание расстройства зачастую становится неотъемлемой частью симуляции. Поэтому, скажем, Бургомистр, который объявляет свой диагноз до симптоматики, едва ли всерьез воспринимается в качестве больного.

Из трех названных  показателей в «литературном» симулятивном поведении наибольший вес имеет  первый. Выбор зоны, где поведенческая норма будет нарушена, определяет характер и частоту симптоматических явлений. В примерах отмечаются следующие речевые и/или акциональные отклонения, заведомо отмеченные как аномальные: