Содержательная  сторона поэзии Цветаевой складывается под влиянием античной и христианской культур, представление о которых имеет генетическую связь с впечатлениями детства, рассказами отца, чтением литературных памятников, посещением западноевропейских музеев. («Смолы тящеле протекает в вас грусть Саула», «Виноградины тщетно в садах ржавели…»). Форму же ее стихотворений, их ритмомелодику, звукопись можно соотнести с музыкой, в атмосфере которой прошло утро ее жизни. 

     Как хорошо за книгой дома!

     Под Грига, Шумана и Кюи

     Я узнавала судьбы… 

     В очерке «Мать и музыка» (1934) Цветаева вспоминает о своем увлечении и занятиях музыкой и, той, которая щедро дарила ей сокровища своего таланта, – матери Марии Александровне Мейн, прекрасной пианистке, «которая на рояле могла все», сходившей на клавиатуру, «как лебедь на воду», привившей к дочери любовь к Шуману, Бетховену. Моцарту, Верди, Чайковскому. Шопену…

     «Музыка полнила дом радостью», - отмечала сестра Анастасия.

     «Музыка обернулась лирикой», - писала поэтесса, с благодарностью вспоминая музыкальные  вечера в родительском доме, игру матери на рояле, ее пение под гитару удивительных по красоте романсов. Стихотворения Цветаевой напоминают маленькие музыкальны пьесы (особенно Р.Шумана), завораживают потоком гибких, постоянно меняющихся ритмов. Интонационный строй передает всю сложную, порой трагическую гамму чувств поэтессы. Ранняя Цветаева тяготеет к традиционно – классическому стиху: 

     Цыганская страсть разлуки!

     Чуть  встретишь – уж рвешься прочь.

     Я лоб уронила в  руки

     И думая глядя в  ночь:

     Никто. в наших письмах  роясь,

     Не  понял глубины,

     Как мы вероломны, то есть – 

     Как сами себе верны. 

     Зрелая  Цветаева – это пульсирующий, внезапно обрывающийся ритм, отрывистые фразы, буквально телеграфная лаконичность, отказ от традиционной ритмомелодики. «Я не верю стихам, которые льются, - писала поэтесса в этот период. – Рвутся – да!» Выбор такой поэтической формы был обусловлен глубокими переживаниями, тревогой, переполнявшими ее душу. Звуковые повторы, неожиданная рифма, порой неточная, способствует передаче эмоциональной информации.

     Площадка. – И шпалы. –  И крайний куст

     В руке. – Отпускаю. – Поздно

     Держаться. – Шпалы. – От стольких уст

     Усталая – Гляжу на звезды.

     Так через радугу всех планет

     Пропавших – считал-то кто  их? –

     Гляжу и вижу одно: конец.

     Раскаиваться  не стоит.

 

3. Особенности поэтического языка Марины Цветаевой

3.1 Особенности поэтического языка Марины Цветаевой

 

 Всему творчеству Цветаевой присущи романтический  максимализм, мотивы одиночества, трагическая  обреченность любви, неприятие повседневного  бытия, интонационно-ритмическая экспрессивность, метафоричность. Свойственные поэзии Цветаевой исповедальность, эмоциональная напряженность, энергия чувства определили специфику языка, отмеченного сжатостью мысли, стремительностью развертывания действия. Наиболее яркими чертами самобытной поэтики Цветаевой во все периоды жизни явились интонационное и ритмическое разнообразие (она использовала раешный стих, то есть акцентный стих с парной рифмовкой, ритмический рисунок частушки; фольклорные истоки наиболее ощутимы в поэмах-сказках «Царь-девица», «Молодец»), стилистические и лексические контрасты (от просторечия и заземленных бытовых реалий до приподнятости высокого стиля и библейской образности), например:

 Посадила  яблоньку:

 Малым – забавоньку,

 Старому – младость,

 Садовнику – радость.

• и:

Пью –  не напьюсь. Вздох – и огромный выдох.

И крови  ропщущей подземный гул,

Так по ночам, тревожа сон Давидов,

Захлебывался  царь Саул. 

 Другие  особенности поэзии Цветаевой –  необычный синтаксис (уплотненная  ткань стиха изобилует знаком «тире», часто заменяющим опускаемые слова), например, «…Сквозь плиты –  ввысь – в опочивальню –  и всласть!», эксперименты над звуком (например, постоянное обыгрывание паронимических созвучий; паронимы – это близкие по звучанию, но разные по смыслу слова, к примеру, «горячие от горечи»)  и другие.

     В. А. Рождественский писал о цветаевской  поэзии: «Сила ее стихов не в зрительных образах, а в завораживающем потоке все время меняющихся, гибких, вовлекающих в себя ритмов. То торжественно-приподнятые, то разговорно-бытовые, то песенно-распевные, то задорно-насмешливые, они в своем интонационном богатстве мастерски передают переливы гибкой, выразительной, меткой и емкой русской речи… Стихи ее – всегда чуткий сейсмограф сердца, мысли, любого волнения, владеющего поэтом.»

         И наконец, революция: муж с белыми, она – в красной столице, где ее духовное одиночество становится невыносимым: «Все истрепала, изорвала, - только осталось, что два крыла» («На тебе ласковый мой, лохмотья…», 1918).

     А вот финал «Вечера поэтесс», на котором Цветаева в декабре 1920 г. читала свои стихотворения:

     Пригвождена к позорному столбу

     Славянской совести старинной,

     Со  змеею в сердце и с клеймом  на лбу,

     Я утверждаю, что –  невинна.

     Я утверждаю, что во мне покой

     Причастницы перед причастьем,

     Что не моя вина, что  я с рукой

     По  площадям стою –  за счастьем.

     Пересмотрите  все мое добро,

     Скажите или я ослепла?

     Где золото мое? Где серебро?

     В моей руке - лишь горстка  пепла!

     И это все, что лестью и мольбой

     Я выпросила у счастливых.

     И это все, что я  возьму с собой

     В край целований молчаливых. 

     Политехнический музей негодовал, не соглашался, молча  сочувствовал…и преклонялся перед силой духа и таланта поэтессы.⁷

     По  мнению Ю.Терапиано в эмиграционный  период своего творчества Цветаева, как  бы сократила до предела свою речь, порой заменяя ее одной интонацией голоса то, что у нее должно только подразумеваться, так что читаешь лишь с трудом может за ней следовать. Ряд таких «вздохов» и «выдохов», как, например: 

     Конь  – хром,

     Меч – ржав,

     Кто – сей?

     Вождь толп – 

     И тому подобное многим казалось утомительным, особенно в длинных стихотворениях или поэмах.

     Ритмическая стихия порой совершенно овладевала Цветаевой. Она действительно слушала и беспрерывно слышала «музыку» Магия оставалась лишь в отдельных строфах и строчках, в отдельных изумительных образах, а общая ритмическая напряженность и эмоциональная насыщенность целых пассажей срывалась иногда в вопль, в крик, в непрестанное «нажимание падалей».

     Эмиграционный период был самым трагическим. Ностальгия по Родине, частична, а затем –  практически полная духовная изоляция, последовавшая за разоблачением  и бегством сотрудничавшего с НКВД С.Эфрона; неопределенность положения, желание уехать в СССР, чтобы быть рядом с мужем и находившейся уже там дочерью Ариадной; предчувствие новой беды, быть может, гибели (она не могла не знать о существовании книги-предостережения писателя Андре Жида «Возвращение из СССР», о приезде в Париж Ф.Ф.Расколльникова и др.); чувство обреченности – вот составляющие трагедии, финал, который наступил в Елабуге (Прикамье), маленьком городке, в котором Цветаева вместе с сыном оказалась в 1941 г. (а этому предшествовали прибытие в СССР, арест дочери и мужа, атмосфера страха и лжи, царившие в стране, начало войны и др.).

     Н.Гордон вспоминая разговор с поэтессой  накануне отъезда в Елабугу, пишет: «Одну фразу ее я запомнил на всю жизнь: «Нина, милая, не чувствую себя одинокой только в бомбоубежище».

     31 августа 1941 года Марина Цветаева  приняла решение уйти из жизни.  Одиночество, состояние безысходности,  душевные страдания привели ее к гибели, Н.Клюев, Б.Пильняк, О.Мандельштам и многие другие писатели считают, она стала жертвой сталинского тоталитарного режима.

     Вскрыла жилы: неоставимо,

     Невосставимо  хлещет жизнь.

     Подставляйте  миски и тарелки!

     Всякая  тарелка – будет  мелкой,

     Миска – плоской. Через край – и мимо –

     В землю черную, питать тростник.

     Невозвратно, неостановимо,

     Невосстановимо  хлещет стих 

     Как считает Б.Ширяев «Марина Цветаева поглощена всецело тем, чтобы  изумлять читателя своей талантливостью и брать с него дань удивления, ничего взамен не давая. Сказать Цветаевой нечего. Ее искусство похоже не зияющую, пустую каменоломню. И не случайно лучшие, самые удачливые ее стихи были посвящены великому фокуснику Казанове»⁸.

     Так характеризует поэзию Марины Цветаевой  И.Тхоржевский в своей замечательной работе «Русская литература».

     Марина  Цветаева принадлежала к поколению  революционного перелома всего бытия  в России в целом и мерности развития ее творчества в частности. Марина Цветаева видела жизнь не такой, как она есть, но такой, какой она хотела ее видеть, хотела не волевым устремлением свободного человека, но зигзагом девичьего каприза. Таким же капризом определялось и ее отношение к слову, к сочетанию слов, к их содержанию. Отсюда стремление к изыску, излому, неизбежно повлекшим за собой вывих, для творческой личности травму. Вывихи словесной формы, вывихи ее идейного содержания, вывихи духовных устремлений, таким, где они все-таки были, громоздились в клубах безыдейных словесных туманов, против которых неутомимо боролся современник Марины Цветаевой и властитель дум современной русской молодежи по обе стороны железного занавеса – Н.Гумилев.

     Таким образом, можно сделать вывод, что отличительной особенностью лирики раннего периода поэтессы является близость к традиционно классическому стиху, а поздний же период характеризуется пульсирующим, внезапно обрывающимся ритмом, отрывистыми фразами, телеграфной лаконичностью, отказом от традиционной ритмомелодики.

 

     3.2 Анализ ритмической  организации стихотворения  Марины Цветаевой  «Ученик» 

      По холмам – круглым и смуглым,

     Под лучом – сильным  и пыльным,

     Сапожком  – робким и кротким  –

     За  плащом – рдяным и рваным. 

     По  пескам – жадным и ржавым,

     Под лучом – жгучим и пьющим,

     Сапожком  – робким и кротким  –