Тема рыцарства в стихах Гумилева

 Но, очевидно, даже и не это самое главное. К Гумилев входил в литературу, когда в ней господствовало убеждение, что поэзия и жизнь являются нераздельными, что образ поэта творится по законам искусства, а потом переносится в жизнь, и уже она начинает строиться на тех же самых основаниях, что и основания поэзии. Из реального мира поэт попадает в особую, порожденную им самим и его сомышленниками реальность, где сплав поэзии и правды становится полно, безо всякого остатка определяющим все дальнейшее — и творчество, и самое жизнь.)

  История  создания жизненных мифов Блока  или Андрея Белого", выросший  из реальной ситуации «Огненный  ангел» Брюсова, ставший потом  определителем судьбы той, которая  послужила прототипом его героини; солнечный аргонавтизм в Москве начала века, когда на Девичьем Поле и в Лужниках искались и обретались кентавры или единороги,— обо всем этом уже написаны статьи и книги, все это известно из мемуаров. Младший современник Гумилева Георгий Иванов свидетельствовал, что легенда об Александре Добролюбове, едва ли не наиболее полно осуществившем в жизни такое представление о человеке искусства, осуществившем своей собственной судьбой, была еще вполне жива в середине десятых годов. И тем более не могло быть подругому для начинающего подступаться к литературе в середине годов девятисотых, в самый расцвет русского символизма.

      Вначале 1907 года жившая тогда в Париже Зинаида  Николаевна Гипиусрас сказала Брюсову о том, какое впечатление произвел на нее появившийся у них с рекомендацией Брюсова и Л. И. Веселитской-Микулич двадцатилетний Гумилев: «Мы прямо пали, Боря имел силы издеваться над ним, а я была поражена параличом. Двадцать лет, вид бледно-гнойный, сентенции — старые, как шляпка вдовицы, едущей на Драгомиовское. Нюхает эфир (спохватился!) и говорит, что он один может изменить мир. „До меня были попытки... Будда, Христос... Но неудачные"»^:. Схоже описал этот визит в своих мемуарах и Белый, но хотелось бы поговорить не об их конкретных впечатлениях, а о той позиции, которую Гумилев попытался перед ними определить и которая в карикатурном виде запечатлелась в письме.

Я конквистадор в панцире железном,

Я весело преследую  звезду,

 Я прохожу  по пропастям и безднам 

И отдыхаю в  радостном саду.

Как смутно в  небе диком и беззвездном!

Растет туман... но я молчу и жду 

И верю, я любовь свою найду...

Здесь перед нами предстает образ классического средневекового рыцаря, и еще не ясно почему именно с ним ассоциирует себя автор.

Я конквистадор в панцире железном.

И если нет полдневных слов звездам,

Тогда я сам  мечту свою создам

И песней битв любовно  зачарую.

Я пропастям  и бурям вечный брат,

Но я вплету в воинственный наряд.

 Звезду долин,  лилею голубую.

      Как видим, лирический герой данного  стихотворения осознает свою избранность, свою полубожественность. Он не столько воин, сколько бродячий поэт, ищущий свой подвиг, во имя мира, во имя искусства. Его не волнует признание при жизни:

И если нет полдневных слов звездам,

Тогда я сам  мечту свою создам

И песней битв любовно  зачарую. 

      Поэту достаточно сознания того, что он оставит после себя не только героический след, но и след медиума, «друида», одним словом, божества, чьи проповеди изменят мир.

         «По выбору тем, по приемам творчества автор явно примыкает к «новой школе» в поэзии. Но пока его стихи — только перепевы и подражания, далеко не всегда удачные»,— писал В. Брюсов о первом сборнике «Путь конквистадоров». В какой-то мере Брюсов был прав. И все-таки юношеские «конквистадорские стихи» имели свой «нерв», свой настрой.

         Название «Путь конквистадоров»  оттеняло новизну избранной позиции.  Идеалы утверждались в «битве»,  огневой, даже кровавой.

       «Путь конквистадоров» состоит из разделов, озаглавленных оксюморонично: «Мечи  и поцелуи», «Высоты и бездны». Сущее сложно, противоречиво. И произведения густо населены трудно совместимыми между собой образами. Гордый король и бродячий певец с «песней больной». «Дева солнца» и суровый, гневный царь. Юная дриада, «дитя греха и наслаждений», и «печальная жена». Но все по-разному контрастные и фантасмагоричные картины овеяны одной мечтой: «узнать сон вселенной», увидеть «лучи жизни обновленной», выйти «за пределы наших знаний». В любом состоянии проявлена цельность мироощущения. Даже когда сомнения теснят мужественную душу, раздается призыв к полному самоотречению: 

Жертвой будь голубой, предрассветной...

В темных безднах беззвучно сгори...

...И ты будешь звездою обетной, 

Возвещающей близость зари.

       Страстная притяженность к грядущим зорям  тесно связала «Путь конквистадоров»  с поэзией начала XX века. В ней, однако, Гумилев проложил свое русло.

                       С тобой я буду до зари,

                       Наутро я уйду

                       Искать, где спрятались цари,

                       Лобзавшие звезду.

                       У тех царей лазурный сон 

                       Заткал лучистый взор;

                       Они —- заснувший  небосклон 

                       Над мраморностью гор.

                       Сверкают в золоте лучей 

                       Их мантий багрецы,

                       И на сединах их кудрей

                       Алмазные венцы.

                       И их мечи вокруг лежат 

                       В каменьях дорогих,

                       Их чутко гномы  сторожат

                        И не уйдут  от них.

                       Но я приду с  мечом своим;

                       Владеет им не гном!

Поиск творческого  идеала всегда был характерен для Н. Гумилева. Он был уверен в том, что сумеет его достигнуть и подарить людям. Это его крестовый поход в искусстве.

       Сборник своих юношеских стихов Гумилев  не переиздавал, считая его несовершенным. Однако выраженные в нем духовные запросы предопределили последующие. Это чувствуется во второй книге  — «Романтические цветы» (1908), при  всем ее коренном отличии от первой. В период, их разделявший, Гумилев окончил Царско-сельскую гимназию, 1907—1908 годы прожил во Франции, где опубликовал «Романтические цветы», из Парижа совершил путешествие в Африку.

       Новые впечатления отлились в особую образную систему. Пережитое обусловило другие эмоции. Тем не менее и здесь ощущается авторская жажда к предельно сильным и прекрасным чувствам: «Ты среди кровавого тумана.  К небесам прорезывала путь»; «...пред ним неслась, белее пены,  Его великая любовь». Но теперь желанное видится лишь в грезах, видениях. Однако не зря Гумилев сказал: «Сам мечту свою создам». И создал ее, обратившись совсем не к возвышенным явлениям.

         Сборник волнует грустными авторскими  ощущениями — непрочности высоких порывов, призрачности счастья в скучной жизни — и одновременно стремлением к прекрасному.

А между тем  позиция эта насквозь литературна, и можно без особого труда  даже указать, откуда она заимствована.

Автор одной  из наиболее основательных работ  о жизни и творчестве Артюра Рембо, американская исследовательница Энид Старки так сформулировала представление  о поэте, сложившееся у нее на основании тщательного изучения его творческого наследия и жизненных документов: «...на вершине своей величайшей творческой активности он поверил, что, подобно Фаусту, посредством магии он достиг сверхъестественной моши...) Он думал, что поэзия является самой существенной составной частью магии, что она была средством проникновения в неведомое и идентифицировалась с Богом. Позднее, когда он пришел к убеждению, что, подобно Люциферу, согрешил гордостью, он увидел, что поэзия является не средством постижения, как для него, а всего лишь тем, чем она была и для всех других,— средством самовыражения» .

"Гумилев разочарования  в магии, идентифицировавшейся  с поэзией, не пережил. До самого конца жизни у него оставалось представление, что во главе общества должны стоять рыцари, друиды, поэты-маги, живущие в нынешнем мире почти отвержено, но предназначенные для исполнения своей высокой, полу божественной миссии где-то в будущем. Читая сборник «Костер», на полях возле строк:

Земля забудет обиды

  Всех воинов, всех купцов,

И будут, как встарь, друиды

Учить с зеленых холмов.

И будут, как встарь, поэты 

Вести сердца к высоте,

  Как ангел водит кометы

  К неведомой им мете,— 

—Блок записал: «Тут вся моя политика, сказал мне  Гумилев»³. Думаю, что дело здесь не только в политике, но и вообще в представлении о роли поэзии в жизни общества, общества любого времени и любой социальной структуры: именно поэты являются хранителями высокого тайного искусства, позволяющего претворить жизнь в нечто новое, выходящее за пределы обыденного, повседневного человеческого опыта.

   В отличие  от своего учителя, Брюсова.  Также интересовавшегося спиритизмом, оккультизмом, магией, мифологическими представлениями о судьбе человечества, но делавшего это с точки зрения позитивиста по натуре, берущегося подыгрывать то одному, то другому, но никогда не верующего ни во что полностью и окончательно, Гумилев уже довольно рано создает для себя определенный идейный запас, основанный прежде всего на поразившей его воображение книге Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра» и на представлениях самых различных (преимущественно французских) деятелей «оккультного возрождения».

   Почему  я с такой уверенностью говорю об этих двух источниках (конечно, совсем не лишено вероятия, что были и другие, до которых исследователи Гумилева еще не докопались)? Да потому, что следы их пристального чтения совершенно явно запечатлелись в стихах Гумилева.

   В комментариях указаны совершенно очевидные параллели, тянущиеся от юношеских опытов до самых последних, самых совершенных его произведений («Поэма начала», «Память»). Но, очевидно, еще более убедительны заимствования почти бессознательные, на уровне ситуаций или отдельных слов, кажущихся полностью принадлежащими только поэту.

      Приведу только два примера, но примера, как  кажется, вполне убедительных. Первый относится к сфере совпадения ситуаций и движений, преломленных в поэзии, естественно, по-своему, но находящих в общем полное соответствие в книге Ницше. Еще в первой своей книге, детски беспомощном «Пути конквистадоров», Гумилев печатает стихотворение «Песня о певце и короле», где уже само название способно вызвать представление о Ницше, у которого Заратустра не только говорит, но и поет, а два короля встречаются ему на пути. Но дело даже не в этом,—такое совпадение вполне могло бы быть случайным. Но вот начало самой песни уже никак не может быть объяснено без обращения к тексту «Так говорил Заратустра»:

Я шел  один в ночи беззвездной

 В  горах с уступа на уступ 

И увидал над мрачной бездной,

 Как  мрамор белый, женский труп.

Влачились змеи по уступам,

Угрюмый рос чертополох,

И над  красивым женским трупом

 Бродил  безумный скоморох.

Согласно Ницше, пути Заратустры пролегают в горах, среди бездн; змея — одно из его  постоянных животных (вместе с орлом). И чертополох есть в его книге: «Я люблю лежать здесь, где играют дети,— у развалин, среди чертополоха  и цветов красного мака», есть и скоморох... Но более всего убеждает сама ситуация, полностью параллельная прологу книги Ницше, где Заратустра оказывается сидящим над трупом канатного плясуна. А позже и сам Заратустра становится плясуном, освящающим свой собственный смех  и уже полностью уподобляющимся гумилевскому скомороху. Такая насыщенность сходством уже никак не может быть случайной.