Автор работы: Пользователь скрыл имя, 29 Февраля 2012 в 13:37, реферат
В нашем реферате, обращаясь к стихотворениям Кюхельбекера, Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, мы акцентируем внимание на исследовании стихотворения «Пророчество» Кюхельбекера, потому как он первым из названных авторов обратился к теме пророчества, тем самым определив во многом дальнейшее развитие этой темы. Исследованием темы пророчества в русской литературе первой половины 19 в. занимались литературоведы Б.В. Томашевский, В.С. Непомнящий, И.А. Вацуро, С.А. Фомичёв и многие другие, обращая особое внимание на стихотворение А.С.Пушкина «Пророк» (1826г.). Эти исследователи рассматривали пророка как человека, обладающего способностью пророчества, то есть знанием высшей истины, предназначенной для того, чтобы её познали другие.
Ещё один приём, который используется в стихотворении, это приём контраста. Например, «Огня … льются реки», что в принципе, невозможно; труд «страшный и священный» - здесь мы также видим совмещение несовместимых понятий, более того, они не просто находятся рядом в строках, но вместе характеризуют одно и то же.
Отметим также, что автор вновь внедряет в характеристики греков (очевидно в данной строфе речь идёт о греческом народе, идущем на всё в борьбе за независимость) явно положительные и превозносящие оттенки:
Среди пожаров, казней, сеч.[15]
Здесь автор использует приём сравнения, привнося в описание воинов особую доблесть. Как принято считать, лев – царь зверей, символизирующий силу, смелость, стойкость и власть. Поэтому, кюхельбекеровский герой, из чьих уст звучит эта фраза, как бы пророчит греческому воину победу. К тому же, описывая целеустремлённость греческих мужей, пророк говорит, не «превратились», не «обратились», а преобразились. Это слово как у Ожегова, так и у Даля трактуется почти одинаково, но обратим внимание на существенную деталь толкования Ожегова: «Преобразить – значит сделать лучше». Исходя из этого, можно заключить, что «преобразившись во львов», воины стали лучше.
В нескольких последующих строках следует отметить обилие церковнославянизмов, по поводу использования которых Кюхельбекером существуют различные мнения как поэтов – современников, так и критиков. Например, Пушкин, поначалу протестовавший против старинного славянского стиха, однажды довольно резко выразился в адрес своего товарища в письме от четвёртого сентября 1822 года: «Читал стихи и прозу Кюхельбекера – что за чудак! Только в его голову могла войти жидовская мысль воспевать Грецию, великолепную, классическую, поэтическую Грецию, Грецию, где всё дышит мифологией и героизмом, - славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремии. Чтобы сказал Гомер и Пиндар? – но что говорят Дельвиг и Баратынский?»[16] Однако даже в самый острый период протестов и насмешек Кюхельбекер настаивал на своём мнении о необходимости использования славянизмов для живости языка. Он считал, что слог поэта хорош тогда, когда «ознаменован истинным вдохновением, и по сему самому мощен, живописен, разителен; а в красноречии – когда будет истинно увлекателен; что же касается до слов, употребляемых писателем, мы не станем различать, новые ли они или древние, гражданские ли или церковные, но в точности ли выражают мысль автора и употреблены ли кстати…»[17]. Таким образом, мы видим, что церковнославянизмы, по мнению Кюхельбекера, могут усиливать и возвышать слог поэзии.
Самые первые строки четвёртой строфы изобилуют словами старославянского произношения, непонятными на первый взгляд читателю, устаревшими:
Но, несмотря на это, внимание сразу же привлекает вновь использованная автором, яркая и свойственная пророку гиперболизация. Как и прежде, с приёмом гиперболы соседствует аллегория, иносказание. Потому как преувеличение настолько велико, что его нельзя связать с действительностью. Следовательно, для автора не столько важна достоверность описываемых пророком событий, сколько присутствие славянского слога и колорита для расширения границ происходящего. Строка «Костьми усеялося море» означает сражение на море кораблей противников и многочисленные потери и разрушения.
Горе, грядущее на Византию, как будто ссылается на то, что оно было предсказано, напророчено Господом. Одновременно с этим в следующих стихах чувствуется гордыня с элементом возмездия. К тому же, благодаря сочетанию слов и использованию устаревшего деепричастия «вздымая», создаётся образ великана, посланного с небес, дабы обрушить на Византию смерть и беды:
Грядёт на Византию горе.[19]
Мы находим в этой строфе нечто, сравнимое с небесной карой, с судом над варварами. Пророк говорит о том, что настало время отмщения и освобождения. Для того чтобы речь героя-пророка была убедительной, ритмичной и интересной, Кюхельбекер вдобавок к славянизмам использует в своём произведении ямб – двусложный стихотворный размер.
Следует заметить, что Кюхельбекер наделяет своего героя весьма сложной и распространённой речью. Однако если внедрение в язык церковнославянизмов затрудняет и иногда даже отягощает текст, то распространённые предложения, определения, сопровождающие почти каждое слово, облегчают труд читателя и позволяют представить не абстрактную войну, а конкретное сражение в мельчайших деталях. «Приспели грозные часы» - отсюда мы сразу же заключим, что долгожданное возмездие, предопределённое Богом, уже близко и несёт грозу на противника.
Кроме того, в речи пророка присутствует не только полнейшая визуальная характеристика, но и передача звуков. Такого эффекта слышимости автор достигает с помощью аллитерации в следующем четверостишии:
Приспели грозные часы:
Обратим внимание на часто повторяющиеся звуки [р] и [с], именно благодаря им создаётся впечатление рыка и свиста.
Начиная со следующей строфы, мы ощущаем большую близость к реальности стихотворного текста, большее соответствие с событиями и идеями, окружавшими Кюхельбекера. Например, в строках
Он правых, он свободных щит![21]
Возможно, речь идёт о монархическом строе, за преобразование которого выступали декабристы. Критиковал самодержавие и автор произведения. Вдобавок к этому, мы вновь находим в этих строках мотив свободы, причём, если в предыдущих фрагментах текста мы встречаем в большей степени мотив освобождения от гнёта, то здесь речь идёт о гражданской свободе. Автор с уверенностью вкладывает в уста своего героя слова о том, что Бог защищает идеи восставших, а значит, (в реальности) идеи декабристов. Однако такая явная связь с декабристским движением исчезает в последующих строфах и чувствуется далее только в финальной строфе.
После обращения к настоящему времени, в котором существует автор, он вновь возвращает читателя в то временное пространство, где существует пророк. Лирический герой описывает картину жестокого сражения, прибегая к образным сравнениям, эпитетам, гротеску. При характеристике противника пророк всё также использует слова, несущие в себе резко отрицательную окраску. Например, «неверный», «злодей», «вражьи».
Следует заметить, что в основной части произведения часто меняется временной пласт:
В полях волнуется туман[22]
Здесь изложение, бесспорно, ведётся в настоящем времени, но уже через одну строфу всё меняется, и мы как будто видим результат – то, что уже произошло в прошлом:
детей и дев, сирот и вдов![23]
Затем лирический герой переносится в будущее, а читатель находит в следующих строках как бы «пророчество в пророчестве». Пророк предвещает Турции и турецкому народу падение, страдание и вечный страх:
Тебя замучают владыки;
На чад твоих наляжет страх[24]
Таким образом, становится ясно, что ввиду частых смен временного плана, читателю не удаётся проследить чёткое развитие событий и элементы сюжета. Мы лишь можем сказать, что, переносясь во времени, герой–пророк значительно расширяет границы своего пророчества, благодаря чему оно становится вечным, то есть не только исполнившимся в прошлом, но действительным в настоящем и распространяющимся на будущее.
Общий смысл так называемой основной части сводится к тому, что на всё есть воля Божья, что те, кто полагаются на Бога, - правые. Отметим, что на первый план в данном произведении выходит Господь, а не сам пророк, потому как, во-первых, с самого начала читатель «слышит» глас Бога, именно его пророческую речь, а уже потом речь Божьего провозвестника. Во-вторых, здесь само пророчество даётся не как состояние героя, но как сила Господа. В-третьих, в ходе описания освободительного восстания ни разу не упоминается сам герой, не подчёркивается мысль о том, что именно герой-пророк предсказал, предвидел всё происходящее задолго до настоящего момента, в то время как воины неоднократно упоминают небесные силы, взывают к ним, надеются на защиту Всевышнего: «Главу вздымая до небес», «Бог зыблет и громит престолы», «Но Кара в облаках несётся». Сила предвидения не даётся здесь герою, она принадлежит Богу, а пророк – лишь посредник между миром небесным и земным. К тому же, образ господа не случайно появляется в начале стихотворения и в его финале, таким образом Кюхельбекер создаёт эффект власти и постоянного присутствия Бога.
Последняя строфа как будто отделена от всех предыдущих и относится уже не к пророчеству, не к сражению, даже не к герою-пророку, а скорее, к самому Кюхельбекеру. Создаётся впечатление, что здесь автор говорит непосредственно от себя, и сам в некоторой степени становится пророком. «Кюхельбекер в 1822 году страшным пророчеством опережает свою участь:
А я – и в ссылке, и в темнице –
Глагол Господень возвещу:
О, боже, я в твоей деснице!
Я слов твоих не умолчу![25]
Это писалось в Тифлисе в 1822 году, а кажется написанным узником Шлиссельбургской, Динабургской, Ревельской или Свеаборгской крепостей».[26]
Таким образом, мы понимаем, что Кюхельбекер во многом отождествляет себя со своим лирическим героем, отождествляет поэта и пророка, выявляет истинное назначение поэта. «Поэт некоторым образом перестает быть человеком: для него уже нет земного счастия. Он постигнул высшее сладострастие, и наслаждения мира никогда не заменят ему порывов вдохновения, столь редких и оставляющих по себе пустоту столь ужасную! Он блуждает по земле, как изгнанник, ищет и никогда не находит успокоения».[27]
Идея победы правых, а не сильных, идея всемогущества Божьего и Божьей воли, тесная связь между поэтом и пророком прослеживаются также в стихотворении А. С. Грибоедова «Давид», написанном в 1823 году, то есть почти сразу же после кюхельбекеровского «Пророчества».
Грибоедов не выделяет тему пророчества в своём произведении, не говорит о ней напрямую. Автор раскрывает тему пророчества через обращение к библейскому образу царя Давида. Давид – царь Израильско-Иудейского государства (10 век до н.э.), ветхозаветное повествование о котором предало ему черты эпического героя, царя – воителя, а христианская традиция связала с ним мессианские чаяния. В стихотворении используются факты из жизни Давида., который сперва был пастухом, а потом был призван к Царю Саулу как певец-гусляр, чтобы успокаивать того игрой, когда царя тревожил злой дух. У Грибоедова этот эпизод переосмысляется:
Пастух превращается в певца благодаря Божественному волеизъявлению, для того чтобы воспевать Создателя. Как и библейский Давид лирический герой сражается с Голиафом, названным здесь иноплеменником, и побеждает его:
Следует отметить, что в «Давиде» в меньшей степени присутствует автобиографичность, конкретика, так как о пророке Грибоедов рассуждает, обращаясь к библейскому тексту. Но стихотворение написано от первого лица, и, несмотря на вышеупомянутые факторы, мы можем сказать, что в какой-то степени поэт отождествляет себя с героем, к тому же здесь процесс преображения героя сходен с процессом становления человека поэтом – лирический субъект творит, то есть уподобляется Богу, становится ближе к нему, когда его руки сами создают орган, а персты – псалтырь.