Тема пророчества в лирике Пушкина

Тема поэта и  поэзии, образ поэта-пророка достаточно широко представлены в русской лирике первой половины 19 века, поэтому именно этот период  будет охвачен в ходе исследования. Мы избрали лирические произведения для анализа, потому как лирика -  это тот род литературы, в котором ярко отражается авторское «я», в котором граница между самовыражением автора и позицией героя не столь отчётлива.

Если мы ставим перед собой задачу поиска и раскрытия в лирике мотива пророчества, то очевидной становится необходимость определить, что подразумевается под самим этим термином. «Пророчество – то, что предсказано»[1]. «… при относительной неясности в частных и второстепенных вопросах истинное пророчество не может быть неопределённым и двусмысленным в главном и существенном своём содержании.»[2] Тема пророчества является одной из наиболее характерных и значимых  для заданного периода, в частности для таких авторов, как В.К. Кюхельбекер («Пророчество» 1822г), А.С. Грибоедов («Давид» 1823 г), А.С. Пушкин («Пророк» 1826г), М.Ю. Лермонтов («Пророк» 1841г) и некоторых других. Необходимо сказать, что между всеми текстами есть историко-биографическая связь. Первым обращается к теме пророка Кюхельбекер в своём «Пророчестве», затем её продолжает Грибоедов, поэтически интерпретируя библейский образ Давида. Пушкин, написавший в 1826 году «Пророка», вновь основывается на библейском тексте: книге пророка Исайи, уже испытав на себе роль поэта-изгнанника, странника, томимого «духовной жаждой». Лермонтов пишет своё одноимённое стихотворение, ориентируясь на пушкинский текст и переосмысляя его.

В нашем реферате, обращаясь к стихотворениям Кюхельбекера, Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, мы акцентируем внимание на исследовании стихотворения «Пророчество» Кюхельбекера, потому как  он первым из названных авторов обратился к теме пророчества, тем самым определив во многом дальнейшее развитие этой темы.  Исследованием темы пророчества в русской литературе первой половины 19 в. занимались литературоведы Б.В. Томашевский, В.С. Непомнящий, И.А. Вацуро, С.А. Фомичёв и многие другие, обращая особое внимание на  стихотворение А.С.Пушкина  «Пророк» (1826г.). Эти исследователи рассматривали пророка как человека, обладающего способностью пророчества, то есть знанием высшей истины,  предназначенной для того, чтобы её познали другие.

Ещё до пушкинского стихотворения мы встречаем авторов, для которых образ пророка в их творчестве оказывается значимым. В том числе В.К.Кюхельбекер, друг и соратник Пушкина, со своим стихотворением «Пророчество», написанным почти за четыре года до пушкинского «Пророка» и А.С.Грибоедов (стихотворение «Давид»). Надо сказать, что традиция отождествления поэта с пророком берёт своё начало в гораздо более раннем периоде, нежели тот, который мы охватываем в ходе исследования, в том числе достаточно определённые  мысли по этому поводу мы находим в статье Кюхельбекера «Отрывок из путешествия по полуденной Франции», написанной в 1821 году: «Поэт – принимаю это слово в самом высоком значении – всегда говорит то, что чувствует: искренность – первое условие вдохновения. Итак, в то мгновение, когда он учит времена и народы и разгадывает тайны провидения, он точно есть полубог, без слабостей, без пороков, без всего земного»[3].

Также в ходе работы мы будем обращаться к творчеству А. С. Грибоедова, а конкретно, к наиболее интересующему нас стихотворению «Давид». Необходимо заметить, что его творчество и взгляды очень высоко ценил Кюхельбекер. И если в отношениях между поэтами Пушкиным и Кюхельбекером присутствовало своего рода соперничество, то Грибоедова Кюхельбекер считал своим литературно — эстетическим и жизненным наставником. В связи с этим, будем учитывать преемственность во взглядах между этими авторами.

Таким образом, целью нашего реферата является исследование темы пророчества в русской литературе первой половины 19 века. Но у каждого автора было своё понимание и истолкование этой темы. Наша задача – найти особенности в раскрытии темы пророчества у Кюхельбекера,  Грибоедова, Пушкина и Лермонтова, которые по-разному трактовали мессианское значение поэзии. Именно эти авторы определили путь развития русской поэзии, основой которого является глубокое духовное, религиозное начало.

Стихотворение Кюхельбекера «Пророчество» было  написано им в Тифлисе в 1822 году и опубликовано в журнале «Мнемозина». С запада к поэту пришла новость о взятии греками Триполиццы – главного города Мореи, который во время войны с турками неоднократно  переходил из рук в руки.

Начать анализ стихотворения целесообразно с его заглавия, несущего основную идею всего текста. «Пророчество по точному его значению есть определённое предведение и предсказание будущих совершенно случайных событий, которые ни сами по себе, ни в своих сокровенных причинах не могли быть предусмотрены из настоящего  и с несомненной достоверностью не предсказаны никаким ограниченным существом, а только по откровению всеведущего существа могли быть сообщены кому-либо из людей»[4]. Исходя из такого определения, можно сделать вывод, что стихотворение посвящено предсказанию будущего, конкретной вести или предвиденью чего-либо.

В произведении можно выделить определённую композиционную структуру и условно разделить его на три части.

Первые строфы  - это обращение Господа, данное через сознание лирического героя.

                                        Глагол Господень был ко мне

                                        За цепью гор на бреге Кира.[5]

Следующие строки, вероятно, несут негативную окраску и даже некоторый упрёк со стороны Господа, такой эффект достигается с помощью слов «мертвящий», «влачишь», «леностный», передающих отрицательные стороны человеческого существования. Более того, леностным в произведении назван мир, в котором находится герой, и его пребывание в нём сравнивается со сном. Явно то, что мир горний, небесный противопоставляется земному, суетному миру. Однако мы видим взаимосвязь между двумя этими сферами:

                                     На толь тебе я пламень дал

                                      И силу воздвигать народы?.[6]

Очевидно, герой, существующий в «мертвящем сне», некогда получил дар свыше – «силу воздвигать народы». Но, следует заметить, до сих пор не воспользовался им, поскольку и сейчас «дни влачит» на земле, среди обыкновенных людей. Слово «влачить» указывает на некоторую бессмысленность и растянутость жизни героя. По Далю, влачить означает «мешкать, медлить, оттягивать дело. Влачить время – то же, что мешкать, убивать по-пустому. Влачить жизнь, (что, несомненно, относится к тексту), - значит маяться, жить не на радость себе»3. Однако жалкому существованию лирического субъекта автор противопоставляет ответственную широкомасштабную миссию – «воздвигать народы», возложенную на героя самим Господом. Полученный призыв к пробуждению проникнут пафосом. При чтении последних строк:

                                 Восстань, певец, пророк Свободы!

                                  Вспрянь, возвести, что я вещал![7]

интонация невольно становится всё торжественнее. Также определённые черты высокого духовного стиля привносит слово «пророк», ассоциирующееся с книгами библейских пророков.

Во второй строфе  речь идёт о борьбе за свободу Эллады. Господь пробуждает Грецию  ото сна, разломив железный хомут рабства, ига, сковавшего человека. Заметим, что Греция наделена душой:

                                          Её душа не дастся аду;

                                          Она очистится мечом[8]

Очевидно, под словом «душа» подразумевается народ, люди, которые вновь поднимут над Элладой символ свободы, и она «возблещет в новой силе!».

Таким образом автор даёт нам понять, что единственный путь к освобождению есть сражение: «очистится мечом» – значит очистится в бою, в схватке. Для того чтобы показать, насколько тяжела и унизительна жизнь народов в неволе, Кюхельбекер сравнивает их мрачное существование с пребыванием в аду. Однако по тексту Господь предвещает воскрешение Эллады и посылает с этой вестью к народу своего пророка. Пройдя через многочисленные страдания, сломив гнёт Османской империи, Греция вновь обретёт независимость и силу. Можно здесь назвать освобождение перерождением, обретением нового смысла жизни. Исходя из воли Господа, можно заключить, что в данном случае назначение пророка конкретизируется и одновременно с этим приобретает глобальный характер: он должен не просто предсказать будущее, но донести до людей известие от Бога об освобождении целого государства.

                                          И, искушенная в горниле,

                                         Она воскреснет предо мной. [9]

Надо сказать, для достижения эффекта старины Кюхельбекер прибегает к частому использованию церковнославянизмов. Поэтому освободительное восстание воспринимается читателем как нечто большее, как духовное очищение и преображение, к которому человечество может прийти, только отдав жизни в бою: «Её подымет смертный бой».

После описания  смертельного боя автор показывает не упадок сил, а сияние, блеск и одухотворённость с помощью слова «возблещет», несущего в себе оттенок цвета, даже нотку звука, и означающего светлое торжественное провозглашение победы. Поэт уводит читателя от описания огромных потерь и разрушений, которые обычно сопровождают любую битву. Господь предвещает возрождение Эллады, а страдания и смерть в бою остаются разумеющимися и естественными этапами на пути к жизни. К тому же, после жестокого сражения мы видим не обессилевший  народ, а народ воспрянувший, полный новых сил, на что также указывает и словосочетание «подымет смертный бой».

С завершением второй строфы заканчивается первая часть произведения. Если принять слова Господа в стихотворении за квинтэссенцию пророчества, то, начиная с третьей строфы, мы видим реально происходящие события, которые видит и описывает пророк, как бы подталкивая читателя к мысли о том, что предсказание, переданное им от Бога людям, сбывается. Однако лирический герой не просто указывает нам на действительность, предвещенную им, но и в деталях воссоздаёт масштабную картину сражения:

                                              Беснуясь, варвары текут

                                              Огня и крови льются реки.[10]

Следует заметить, что первое слово строфы – «беснуясь» происходит от слова «бес», означающего чёрта, нечистого. И, исходя из этого, можно сказать, что при описании турецких воинов (вероятно именно их автор определяет как варваров), Кюхельбекер придаёт им явно отрицательную окраску, о чём также говорят слова «кровь», «огонь», «варвары», стоящие рядом в двух стихах. Надо сказать, что слово «варвар» в разных словарях толкуется по-разному, и если у С.И.Ожегова мы не находим оттенков резкой отрицательности и низменности: «Варвар у древних греков и римлян  - пренебрежительное название чужеземца»[11], то в истолковании этого слова В.И.Далем как раз видны категорически отрицательные качества и даже черты животного: «Варвар – человек необразованный, грубый, невежа и невежда; свирепый, жестокий, немилосердный»[12]. В связи с этим мы с уверенностью можем утверждать, что автор поддерживает народ Эллады, а главное, поддерживает восстание за свободу, отрицая, принижая и называя варварами османов.

Напротив, характеристика греков, звучащая  из уст пророка, проникнута одобрительной оценкой, даже в какой-то мере святостью:

                                       На страшный и священный труд

                                       Помчались радостные греки.[13]

Примечательно, что разница в оценке греческого и турецкого народов не есть разница между людьми, просто живущими в разных государствах и столкнувшимися в борьбе за территории, это нечто более глубокое, воспринимаемое как различие поработителей и освободителей. Это различие явно подчёркивается автором, ведь слова «варвары» и «греки» используются в качестве характеристики воинов (с одной стороны греческие, с другой – турецкие); также как и слова «текут» и «помчались» означают – двинулись в бой, а слова «беснуясь» и «радостные» - это характеристика состояния и настроения людей. В ряду этих пар почти противоположных понятий  слова «варвары» и «греки»  автоматически вступают в смысловые отношения антонимов.

Это ещё раз убеждает читателя в том, что данное четверостишие не содержит развития, движения, это противопоставление варваров греческому народу, противопоставление нечистого священному, с ярко выраженной позицией автора. Причём под «священным», возможно, подразумевается свобода, потому как именно во имя  свободы народ идёт на кровопролитие. Здесь мы обнаруживаем мотив свободы, который зарождается ещё в строке «Железный разломил ярем», проходит через всё произведение, сопровождает в нём мотив пророчества и окончательно раскрывается в последней строфе.

Через текст стихотворения мы узнаём,  какова  позиция его лирического героя. В данном случае события описываются героем-пророком, предвещавшим всё происходящее задолго до настоящего времени. Поэтому мы можем заключить, что и сам пророк разделяет людей, которых видит, на варваров, то есть свирепых, жестоких, грубых, и борцов за свободу; следовательно, лирический субъект также является свободолюбивой личностью и одобряет «священный труд» и намерения греков.

Следующие строки раскрывают глобальность происходящего, ожесточённость борьбы.

                                                 Младенец обнажает меч,

                                                 С мужами жёны ополчились.[14]

Несомненно, эти стихи выражают значимость восстания, роль освободительной борьбы для всех людей, начиная с младенца, чья будущая жизнь, возможно, напрямую зависит от исхода сражения. Но достигнут этот эффект не с помощью реалий, а благодаря гиперболизации – приёму, к которому уже прибегал Кюхельбекер: «Огня и крови льются реки» и неоднократно использует далее.