Проза Булата Окуджавы в зеркале критиков

     Вот Окуджава пишет "о великом князе  Михаиле Романове" Но Михаил Романов  был не великим князяем, а царем, от Ивана Грозного уже шестым по счету, родоначальником династии Романовых, которые вообще были вовсе и не княжеского, а боярского происхождения. Враждебно настроенные к нему поляки не хотели называть Михаила  царем "всея Руси", настаивали, чтобы  он именовался царем "своя Руси", т. к. тогда еще не все русские земли были под его властью, однако же и поляки, лютые враги Михаила, не отказывали ему в том, в чем ныне отказывает Окуджава. С другой стороны, наследника-цесаревича Александра, сына Николая Первого, романист еще при жизни отца величает государем, что было совершенно немыслимо. Смекнем-ка, друзья, с чего бы все это? Какая идейно-художественная собака здесь зарыта?

     Главный герой убеждает себя: "Молчи, Мятлев, притворяйся счастливым и храбрым... пей спирт на панихидах!"... На панихидах? Ведь это, чай, не поминки. Самые из перехрабрых  храбрые от веку на панихидах не пивали. Вот и еще работа для  нашего серого вещества: какую цель преследовал автор, вводя столь  необычный мотив? И зачем он в  том же духе продолжает рассказывая, как некий "батюшка Никитский" над покойником читал акафист"? Ведь, во-первых, акафист не читают, а поют; во-вторых, акафист это  не заупокойная служба по усопшему, это торжественно-хвалебная служба в честь Христа, Богоматери, святых угодников; в-третьих, над покойниками  не акафисты поют, а псалтырь читают. Немыслимо представить, чтобы исторический романист, знаток русской старины  путал поминки с панихидой, а  псалтырь с акафистом. Тут, конечно, опять какая-то замысловатая игра ума..

     Ничуть  не меньше мозговой работы предстоит  читателю там, где автор уснащает повествование фактами историко-литературными. Например, читаем: "литература достигла обнадеживающих высот в строках (!) Пушкина и ныне здравствующего господина Тургенева, выше которых (Сообразим-ка: высот? строк Пушкина  и Тургенева?) уж ничто невозможно". Заметим, что "ныне здравствующему Тургеневу" в описываемую пору едва исполнилось  двадцать шесть лет, был он в два  с лишним раза моложе нынешнего Окуджавы и еще не написал ничего такого, что позволяло бы ставить его  в один ряд с умершим Пушкиным. Почему же поставлен? Да уж, видно, неспроста!

     Если  теперь в интересах большей полноты  картины обратиться к вещам иным - к фактам и обстоятельствам быта, нравов прошлого века, как они рисуются в романе? Удивительные задачки ждут нас и здесь.

     Вот некий барон и камергер явился в гости к князю. Вначале они  пьют чай, а потом, напузырившись, принимаются  за водку, причем пьют ее тоже, как чай - "отхлебывая". Князь к тому же отхлебывает из "посудины". Поскольку даже ямщики в трактирах  всей России и извозчики в чайной на Зацепе никогда так не пивали, то вот вопрос, читатель: какие жизненные  наблюдения или литературные источники  могли послужить автору основанием для данной сцены из быта русских  аристократов?

     Однако  оставим вопросы истории, литературы, старинного быта и нравов. Обратимся  к вещам уж вовсе простым, элементарным, сугубо житейским. Даже и тут не перестанем мы изумляться изобретательности нашего романиста в фабрикации загадок.

     Пишет:"По случаю Рождества на кресла надели праздничные чехлы". Откуда он это  взял? Никаких праздничных чехлов для мебели не существует. Дело обстоит  совсем по другому: по случаю праздника  или гостей чехлы снимают, чтобы  обнажить красивую обивку. Или: два  приятеля расположились "в покойных креслах", обитых "голландским  ситцем", сидели "подобно кочевникам", пили водку, и "крепенькие молодые  огурчики свежего посола" хрустели у них на зубах. О, это так по-русски - водка и огурчики! Такие детальки любовно разбросаны автором по всему  роману. Но, черт возьми, как это - в  креслах сидеть подобно кочевникам? И откуда взялись молодые огурчики свежего посола, если на дворе - октябрь? Наш знаменитый аграрий Борис  Можаев говорит: А арники!" Ну, правильно, было тогда в России три парника  и две оранжерей.

     А когда мы читаем, что уже в начале, в середине мая между Петербургом  и Тверью на покосах стоят "стога  с (!) сеном", в лесах - поспела земляника, а в садах в середине июня цветут одновременно сирень, нарциссы и ромашки, "дочери степей", - то разве это  не дает еще одну бодрящую встрепку нашим обленившимся умам, привыкшим глотать разжеванное? Ведь здесь-то - думать да думать, что за каждой деталью сокрыто.

     Сюда  примыкает и сообщение о том, что в сентябре весь Арбат утопает  в запахе "вишневых пенок" - варят  вишневое варенье. В сентябре! Подумай, читатель, что имел в виду автор, говоря о вишне. Не клюкву ли?

     А сколько в романе и дальше ее, этой вишни-клюквы в сферах флоры  и фауны, быта и нравов, в описании героев статских и военных! Автор  все бодрит за взбутетенивает наши умы, снабжает их богатейшим материалом для размышлении, то упоминая, например, о серых аистах, хотя до сих пор  всем известны только белые да черные; то об орловских рысаках, кои, наоборот, чаше всего серые, либо вороные да гнедые, а в романе - белые; то давая  нам понять, что само название этих рысаков пошло от Орловской губернии, а ведь всегда считалось - от имени  графа А. Г. Орлова, который выпел  эту породу в Воронежской губернии.

     Особенно  много захватывающе интересного  Б. Окуджава сообщает об оружии - о холодном и огнестрельном, о старинном  и по времени новейшем. Еще из "Бедного Авросимова" мы узнали, что в русской армии офицеры  носили шпагу у правого бедра. Теперь читаем, как некий персонаж смотрит на картину, на которой изображены первые конквистадоры, и укоризненно-поучительно  замечает: "Завоеватели в руках  держали копья и мечи, что было явной данью невежеству".

     Вот уж действительно, как сказал другой персонаж романа, "невежество возводится в систему!" Ведь мы-то, жертвы помянутой  системы, признаться были уверены, что  первые конкистадоры это конец 15-го века, а меч оставался в Европе на вооружении воиск до конца 16-го, копье  же - и того дольше, такая его разновидность  как пика пережила даже первую мировую  войну, едва не дотянула и до второй.

     Многие  герои романа имеют личное огнестрельное  оружие -пистолеты, что вполне естественно, ибо они офицеры, они воюют. Но вот стреляют они из своих пистолетов самым невероятным образом - путем  нажатия на курок! Как таким образом можно произвести выстрел, эго еще одна загадка. Мы считали, что как теперь, так и раньше, чтобы выстрелить из пистолета, надо нажать на спуск, но Окуджава уверяет, что в минувшую войну он и сам на фронте стрелял именно так, как его герои.

     Тема  или лучше сказать мотив личного  огнестрельного оружия проходит через  весь роман. У главного героя князя  Мятлева уже в 1851 году имеется "шестизарядный  лефоше", который упоминается  в тексте много раз и всегда с неизменным эпитетом "благородный". Как он у князя очутился - неизвестно, ибо изобретен был парижским  оружейником позже, первый его образец  относится к 1853 году. Почему он назван благородным тоже неизвестно, так  как это был первый револьвер, заряжавшийся с казенной части, и, естественно, еще весьма несовершенный, например, стреляные гильзы выталкивались  в нем шомполом. Более того, его  патроны с весьма хитроумной и  капризной взрывной шпилькой, а значит в заряженном состоянии и сам  револьвер, так и называвшийся шпилечным, были довольно небезопасны. Приняв все  это во внимание, надо признать одной  из самых загадочных сцен романа ту, где описывается путевой ночлег главных героев. Перед, тем, как лечь на незаконное любовное ложе с чужой  женой, Мятлев "взял стальную игрушку, поставил на боевой взвод и сунул  его под перину..." Ну, понятное дело, сунул не "его", т. е не взвод, а "ее" - "игрушку". Но до таких ли тут мелочей! Это был  медовый месяц любви-бегства, и  молодая женщина на ночлегах, естественно, нередко выказывала нетерпение. Это  на перине-то, под которой лежит "благородный  лефоше", поставленный на боевой взвод! И в нем семь патронов, которые  способны выстрелить даже без удара  бойка, от одного неосторожного нажима на шпильку. Словом, любовники не могли  ежесекундно не ждать: вот-вот бабахнет!

     Сдается, что сценой, которую можно было бы озаглавить "Между пылким князем и благородным лефоше", Б. Окуджава стремился не только обратить непросвещенное внимание советского читателя на прихотливость  помянутой сферы жизни, но и ликвидировать  хотя бы частично наше отставание в этом вопросе от итальянцев и других преуспевающих здесь наций. Но это, конечно, только гипотеза. Читатель, разумеется, волен предложить свое толкование сей содержательной и неоднозначной сцены.*

     За  читателем остается полная свобода  в объяснении и всех других удивительных фактов и обстоятельств, о коих повествует романист. Например, устами своего главного героя он заявляет, что от Петербурга до Москвы восемьсот верст. Но откуда столько набралось? Все же известно, что по прямой, как проложена железная дорога, тут всего шестьсот.

     Или взять тот факт, что герои романа бегут из Петербурга в Москву на перекладных. Почему? Ведь дело происходило  в мае 1-851 года, а еще два года назад уже началось железнодорожное  движение между Петербургом и  Чудовым (111 верст) и между Вышним Волочком и Тверью (еще 111 верст). Николаевская железная дорога сдавалась в эксплуатацию и начинала работать по частям, ко времени  бегства наших героев действовала  уже почти на всем протяжении: до ее торжественного открытия оставалось месяцев пять. Допустим, аристократ Мятлев брезговал новым видом  транспорта или боялся его, но ведь и жандармские чины гонятся за беглецами на лошадях.

     - Чтобы романист, описывающий "п  у т е ш е с т в и  е", не знал, какое расстояние  между важнейшими пунктами этого  "путешествия" - между двумя  столицами, а не между Тетюшами  и Елабугой? Чтобы ему было  неведомо, о возможности преодолеть  поспешающими героями это расстояние  иным, гораздо более быстрым способом? Не могу и это поверить! Нет  и нет! Здесь какой-то кому-то  на что-то о чем-то намек.  Нам просто не дано его раскумекать.  Но мы еще постараемся. 

     В романе Б. Окуджавы великое множество  всяких внезапностей и неожиданностей. Внезапно появляются и исчезают многие герои, неожиданно случаются разного  рода события, меняется обстановка: "все  было именно так, как в друг"... "что-то такое вдруг произошло, что-то изменилось"... "дело принимало  дурной оборот, по тут, откуда ни возьмись"... "удар был так внезапен"... "скорби нашей не было границ, как вдруг"-... "внезапно он отпустил извозчика",..

     "внезапно, как снег на голову, свалилось  письмо от Кассандры"...

     Иной  читатель, очевидно, полагает, что такой  переизбыток впезаппостей от осознанной или подспудной боязни трудностей реалистического  письма. Нелегко, мол, показать, например, как мысль или чувство зреют  в герое или как он хворает, а потом выздоравливает. Тут нужны  мотивировки, зримые картины, невозможные  без жизненных знаний и литературного  умения. Куда как проще и легче  констатировать внезапности.

     Думается, дело обстоит не совсем так. Вернее, суть скрыта глубже. Она в том, что  роман Б. Окуджавы крайне драматичен, он буквально нашпигован роковыми страстями, бурными событиями, взлетами и падениями; это мир хаоса, сумбура и произвола, и только герои, сфабрикованные из "вдруг", "внезапно" и "как снег на голову", могут выжить в этом специфическом  мире, более того - судьбами, жизнями, поступками только таких героев автор  может распоряжаться и руководить в этом мире. И Б. Окуджава делает это более чем успешно. С какой  легкостью, например, он заставляет своих  вдруг -героев встречать самые драматические  события, с какой простотой сообщает даже об их смерти. Например:

     "графиня  разрешилась от бремени худосочным  младенцем", который тут же  умер. А вот уже не одна смерть, а две - жены и ребенка главного  героя, но и это не меняет  тона романиста: "Инфлуэнца, прицепившаяся  к Наталье... расширилась (!), углубилась (!!) и в четыре дня прикончила (!!!) княгиню с ребенком". Думается, только при очень уж самобытном  и незаурядном таланте можно  вот так, походя, в двух фразах, в трех строках "приканчивать" своих персонажей вместе с  их детьми.

     О мастерстве Б.Окуджавы, о его художнической  раскованности еще разительнее, пожалуй, свидетельствует то, что  порой об одном и том же персонаже  он говорит разные вещи, и это  однако ничуть не нарушает цельности образа и не вредит нашему безразличию к нему. Даже главный герой Мятлев не избежал подобной участи. Автор много раз вспоминает о тяжелом ранении, полученном Мятлевым на Кавказе, но первый раз мы читаем, что это была рана в живот, второй - в бедро, третий - в бок... И каков же результат всего этого разнобоя? А никакой. Образы созданы столь мощной художнической дланью, что им не страшны подобные пустяки. Как слонам дробинки. Можно заметить, что даже Лев Толстой при всем его величии не обладал такой художнической свободой, такой творческой безоглядностью. Он не мог себе позволить, например, чтобы в первом томе "Войны и мира" говорилось, что Волконский был ранен на Праценских высотах в голову, а во втором-допустим, в грудь, а в третьем-в ногу... Не мог. И в этом его сословие-классовая ограниченность, от которой свободен наш романист.