Поэзия о военной жизни

     Стихов, посвящённых реальным героям, с их именами, даже с номерами полевой  почты было написано очень много. Поэты выступали в них как  пропагандисты героизма. Они создавали  своего рода «доски почета», посвященные как знаменитым героям фронта, так и безвестным бойцам. В такой лирической поэзии огромное место принадлежало, разумеется, голосу автора. 

     В этом отношении поэзия А. Суркова  сыграла заметную роль. Наряду с  А. Твардовским, К. Симоновым, М. Исаковским он ввел в лирику эпическую — по своему смыслу — тему народа. 

     Одной из первых лирических книг 1941 г. был  сборник А. Суркова «Фронтовые стихи». В него вошли произведения, написанные в июле – августе этого года. По этой книге, заключавшей в себе многое из проблематики того времени, интересной по своеобразию художественных решений, можно судить об основной направленности тогдашней поэтической работы. 

     Стихи написаны на дорогах отступлений, в  огне затяжных боев. Прерывистое дыхание  тяжелой битвы хорошо передано в этой книге, состоящей, как правило, из коротких, похожих на записи во фронтовом блокноте произведений. 

Стихи А. Суркова 1941 г. подчинены были одному всепронизывающему  чувству — чувству священной  ненависти. 

За кровь на асфальте, за женщин в слезах, 

За ужас в  бессонных ребячьих глазах, 

За взорванный бомбами детский уют, 

За каждый кирпич, что они разобьют, 

За каждый квартал, укутанный в дым, 

Мы страшной расплатой врагу воздадим!* 

«Я пою ненависть» — так называлась одна из его тогдашних книг. 

     В стихах А. Суркова, часто фрагментарных, немногословных, запечатлевавших войну, по его выражению, прямыми и страшными  словами, военная действительность представала во множестве точно  схваченных деталей, «остановленных»  жестов и движении, бегло, но твердо намеченных фигур и поз, — все это графическое разнообразие, напоминающее фронтовой блокнот, держится пронзительной силой поэтического чувства, объединяющего в себе священную ненависть к врагу и безмерную — страдающую — любовь к Отчизне. 

Человек склонился  над водой 

И увидел вдруг, что он седой. 

Человеку было двадцать лет. 

Над лесным ручьем он дал обет: 

Беспощадно, яростно  казнить 

Тех людей, что  рвутся на восток 

Кто его посмеет  обвинить, 

Если будет  он в бою жесток? 

Или 

Он мне сказал, отходя ко сну: 

— Черные тени в  глазах рябят. 

Только забудусь — вижу жену, 

Только забудусь — вижу ребят. 

Мертвые дети мерещатся  мне. 

Дрожь пробегает  с волос до пят. 

...Вот почему  в ночной тишине 

Крепкие, зубы его  скрипят. 

     Внешне  — это зарисовки, т. е. как бы «газетная» поэзия, родственная и блокнотной записи, и очерку, но на самом деле газетная тема здесь уже перешла на язык лирического высказывания. 

     А. Сурков не чуждался грубых натуралистических  деталей, справедливо полагая, что  война груба, страшна и натуралистична, но в его «прямых и страшных» словах не было того оттенка болезненной и отчасти все же «литературной» противопоставленности сегодняшней грубой яви вчерашним романтическим «видениям», как это было нередко свойственно некоторым молодым: поэт вводил натуралистические детали в силу и в меру реалистической потребности и необходимости в правде. Считая себя солдатским, «окопным» поэтом, он полагал, что обязан доходить до сердца своего соседа по окопу посредством самых обычных слов, говоря только правду, фиксируя то, что видят глаза обоих — поэта и рядом находящегося солдата. Только при этом условии (во всяком случае, вернее, чем при других ухищрениях искусства) — его голос услышат, возможно, и все остальные собратья–фронтовики. В одном из достаточно редких у него тогда стихотворений–манифестов, раскрывая свою эстетическую позицию, он писал: 

Привычной меркой без толку не мерьте 

Все, что грозой войны потрясено. 

Тому, кто ходит  близко возле смерти, 

На свете видеть многое дано. 

Мы стали все придирчивей и резче, 

Изведав треволнения  войны. 

Для нас теперь поступки, люди, вещи 

Дрожащим светом битв освещены. 

Мы видим все  отчетливей и дальше 

В годину потрясений и разрух. 

Ревниво ловит  дребезжанье фальши 

В литых словах наш обостренный слух. 

Когда снега  багрились кровью ало, 

С души солдатской, что таить греха, 

Как мертвый  лист по осени, опала 

Красивых слов сухая шелуха. 

Душа бойца  взыскательна, сурова. 

Не ей витийству  пышному внимать. 

Мы стали молчаливей. С полуслова 

Привыкли мы друг друга понимать. 

На сквозняке  больших событий стоя, 

В звезду свою поверив  до конца, 

Лишь слово  правды, честное, простое, 

Готовы мы принять  в свои сердца. 

И если ты встаешь  под наше знамя, 

Сядь рядом  с нами у костра в ночи. 

Тот, кто печаль и радость делит с нами, 

К душе солдатской подберет ключи. 

     Разумеется, было бы, конечно, неверно думать, будто  лирика А. Суркова ограничивалась, как  можно заподозрить по его полемически  заостренным высказываниям, так  называемым окопным бытом или, тем  более, замыкалась в своем кругозоре на каком-либо ограниченном пространстве. Уже сама символика его образов, внутренняя патетичность голоса, историческая широта взгляда, просвечивающая в стихах и придающая им необходимый масштаб, — все это свидетельствовало, что лирика «окопного» поэта А. Суркова была поэзией больших чувств и мыслей. 

     Потребность в глубоком лирическом осмыслении эпохи, ратного подвига народа выявлялась, естественно, по-разному, но в ее конкретно-образной реализации можно отметить и некоторые  сходные черты. 

     Образная  символика и трагедийность, «концентрированный»  реализм изображения, стремление идти от сердца к сердцу с помощью простых, задушевных и, если надо, «прямых» и  «страшных» слов — вот некоторые  тождества, переклички и знаменательные совпадения, которые можно обнаружить у самых разных художников Великой Отечественной войны. 

     Характерна  в этом отношении военная лирика М. Исаковского. Светлый колорит  его предвоенных песен и стихотворений  с началом войны надолго исчезает, сменившись трагедийными, сумрачными красками, мелодиями резких заклятий, гневных призывов, песен-плачей и т. д. И лишь во второй половине войны в его поэзию вместе с приближающейся победой возвращается светлое начало, однако и оно в 1945 г. уступило место самому, пожалуй, трагедийному произведению поэта — стихотворению «Враги сожгли родную хату...». Одновременно с А. Твардовским, запечатлевшим на последних страницах «Василия Теркина» образ «солдата-сироты», М. Исаковский в своем лирическом шедевре, ставшем впоследствии народной песней, осуществил средствами лирики то же, что и его собрат-эпик. Оба в самом конце войны почувствовали, как и все тогда, великую, безмерную, поистине трагическую цену Победы. 

     Словом, М. Исаковский в годы Великой Отечественной  войны выступает прежде всего  как лирик трагического склада, что, разумеется, не означает какого-либо ослабления внутренней, поистине народной жизнестойкости его мироощущения, но ныне поэтическое слово художника звало к победе и провидело ее через великую народную боль. Подобно А. Суркову и отличаясь в этом отношении от более повествовательного и сдержанного А. Твардовского, М. Исаковский создает некоторые свои стихотворения военной поры, особенно в ее начальный период, с помощью слов «прямых» и «страшных». Таково, например, стихотворение «Мстители» с его жутким перечнем фашистских злодеяний: 

Как позабыть, когда  пылали хаты, 

Когда качались мертвецы в петле, 

Когда валялись малые ребята, 

Штыками пригвожденные  к земле? 

Как позабыть, когда  слепого деда, 

В зверином исступлении  своем, 

К двум танкам привязали людоеды 

И разорвали  надвое живьем?... 

     Как и у А. Суркова, эти страдания  и смерти кончаются у М. Исаковского  страстным призывом к мести, к  отплате, к страшной каре. Его проклятия  и заклятия, почти рыдающие по своей  интонации, инструментованы в духе и стиле народных плачей, однако без какого-либо оттенка специальной стилизации «под фольклор», но совершенно естественно — на языке современного крестьянина, с помощью обиходной, привычной и распространенной лексики. 

... Пусть высохнут  листья и травы, 

Где ступит нога палачей, 

И пусть не водою  — отравой 

Наполнится каждый ручей. 

Пусть ворон  – зловещая птица – 

Клюет людоедам глаза, 

Пусть в огненный дождь превратится 

Горючая наша слеза! 

Пусть ветер  железного мщенья 

Насильника в  бездну сметет, 

Пусть ищет насильник  спасенья, 

И пусть он его  не найдет. 

И страшною казнью казнится, 

Каменья грызя  взаперти… 

     Особенно  горестными были песни М. Исаковского  о неволе, о муках советских  людей на оккупированной территории и в «неметчине». Он первым вслед за устными народными произведениями и одновременно с неизвестными ему поэтами-узниками концентрационных лагерей начал разрабатывать эту тему. В песне «Не у нас ли, подруженьки...» угнанные на фашистскую каторгу девушки, плача, рассказывают, как 

Гармонистов повесили, 

А девчат опозорили. 

Дни и ночи без  отдыха 

Всех работать заставили, 

За колючую  изгородь 

На мученье  отправили. 

Насмерть бьют нас прикладами, 

Рвут руками нетрезвыми, 

Поливают нам  головы 

Все дождями  железными… 

     В своих лирических песнях («В прифронтовом лесу», «Огонек»), пользовавшихся в  годы войны огромной популярностью, поэт сосредотачивался сердцем и  словом на тех минутах, пусть иллюзорного; но все же отдыха и душевного затишья, какие случаются и у труженика войны. Эти произведения возвращают лирического героя к его оставленному дому, любимой, детям, матери, но и их внутренняя «сверхзадача» заключается для М. Исаковского в том, чтобы, напомнив о мирном счастье и любви, семейном очаге и родной пашне, укрепить волю, подготовить к предстоящему бою — к бою за пашню, за очаг, за любовь. 

Так что ж, друзья, коль наш черед, — 

Да будет сталь  крепка! 

Пусть наше сердце не замрет, 

Не задрожит рука… 

     Что же касается «плачей» М. Исаковского, его песен о неволе, то в них поразительно сходство этих произведений с песнями самих узников, песнями (стихотворениями, балладами, плачами), которые фактически были ему в то время почти неизвестны. Как истинно народный поэт он пришел к этому сходству, не заботясь о том специально, а подчиняясь чувству глубочайшего сострадания, давшего ему возможность почувствовать далекую боль как свою. 

     Произведения  узников концлагерей стали в  большинстве своем известны (конечно, только какая-то их часть) лишь после окончания войны. Стихотворения Мусы Джалиля передал в Советский Союз его друг-антифашист, другие произведения были найдены в разобранных стенах казематов, под развалинами концлагерей, иные оказались кем-то в свое время записанными и случайно сохранились. Они, эти произведения, являют собою неотъемлемую и гордую страницу в истории поэзии Великой Отечественной войны. В стихотворных строчках, чудом спасшихся от огня, от забвения и небытия, запечатлелось величие человеческого духа. Их авторы в большинстве своем погибли, а другие — за редким исключением — остались неизвестными, но поэты-узники поражают воображение уже тем, что находили в себе силу высекать искру поэзии рядом с адским пламенем газовых печей и бережно хранить ее в смутной надежде на будущее. Один из таких поэтов А. С. Криворучко, оставшийся в живых и имевший счастье вновь оказаться в рядах Советской Армии, писал: «Мне хотелось бы представить вашему вниманию несколько своих стихотворений, написанных в страшные дни фашистской неволи. Не мне судить о их достоинствах и недостатках. Скажу одно — я не мог не писать. Писались они не за письменным столом, писались, когда в глазах мутилось, ноги подкашивались от слабости, а голод тянул желудок канатом, когда каждую минуту пуля, штык, дубина могли прервать жизнь...»