Мифопоэтический континуум "Дон Кихота" Мигеля Де Севантеса Сааведры

       Освобождение  персонажа от узких рамок жанра  находит у Сервантеса оригинальное, чисто литературное решение: автор позволяет Дон Кихоту свободно менять жанровые парадигмы. Дон Кихот по собственной воле сочиняет миф о своей принадлежности к рыцарскому ордену. Эта трансформация реального сеньора Киханы Доброго в идеального рыцаря происходит открыто, на глазах у читателя: хромая на четыре ноги кляча превращается в боевого коня, заурядная деревенская девица Альдонса – в несравненную Дульсинею Тобосскую, бритвенный таз – в шлем, незатейливое имя Кихана – в звонкое Дон Кихот Ламанчский. Так же открыто вершится и разрушение мифа, и тогда все люди, и вещи, и события снова занимают свои реальные социальные ступени, места и обретают подлинную значимость. Показательно в этом смысле, что Дон Кихот – творец мифов и Санчо – их постоянный разрушитель однажды меняются ролями. В главе десятой второй части Санчо, принимая на себя роль мифотворца, пытается убедить Дон Кихота, что идущие им навстречу крестьянки – это Дульcинея и две сопровождающие ее придворные дамы. «A esta sazón, ya se había puesto don Quijote de hinojos junto a Sancho, y miraba con ojos desencajados y vista turbada a la que Sancho llamaba reina y señora, y, como no descubría en ella sino una moza aldeana, y no de muy buen rostro, porque era carirredonda y chata, estaba suspenso y admirado, sin osar desplegar los labios». [32] («Тут и Дон Кихот опустился на колени рядом с Санчо и, широко раскрыв глаза, устремил смятенный взор на ту, которую Санчо величал королевою и герцогинею; и как Дон Кихот видел в ней всего-навсего деревенскую девку, к тому же не слишком приятной наружности, круглолицую и курносую, то был он изумлен и озадачен и не смел выговорить ни слова».[21]) Дон Кихот, страстно желающий поверить в чудо, не может этого сделать безоговорочно: «Porque te hago saber, Sancho, que cuando llegé a subir a Dulcinea sobre su hacanea, según tú dices, que a mí me pareció borrica, me dio un olor de ajos crudos, que me encalabrinó y atosigó el alma» [32] («Между тем должен сознаться, Санчо, что когда я приблизился к Дульсинее, дабы посадить ее на иноходца, как ты его называешь, хотя мне он представляется ослицей, то от нее так пахнуло чесноком, что к горлу у меня подступила тошнота и мне едва не сделалось дурно». [21])  И далее, уже поверив в выдумку Санчо, он все же спрашивает: «Pero dime, Sancho: aquella que a mí me pareció albarda, que tú aderezaste, ¿era silla rasa o sillón?» [32] («А скажи мне, Санчо, то самое, что я принял за вьючное седло и что ты прилаживал, – что это такое: простое седло или же дамское?» [21]).

       Свобода Дон Кихота – персонажа от литературной парадигмы подчеркивается возможностью выбора: либо уйти из литературы в жизнь, превратившись в Кихану Доброго, либо уединиться на узкой сценической площадке другого жанра. Освобождение Дон Кихота  –   персонажа от жесткой парадигмы можно видеть и в том, что он, в отличие от своих литературных собратьев, обретает способность развития (развивающаяся личность). Чтобы осуществить эту новаторскую задачу, Сервантес должен был представить своего героя как человека деятельного, умеющего бороться и сострадать, проявлять активность в самых сложных, конфликтных ситуациях. Идея развития персонажа-личности не была художественно разработана до Сервантеса. Деяния рыцаря складывались из отдельных поступков и подвигов, перестановка которых ничего не изменила бы в читательском восприятии. Сам герой их не оценивал и не рассуждал по поводу их. В плутовских повестях невзгоды, неудачи, промахи, ошибки парализуют пикаро до такой степени, что он оказывается неспособным к приобретению житейского опыта, не говоря уж об общественном. [22]

       Существует  мнение, явно ошибочное, о том, будто  Дон Кихот как персонаж и как  личность лишен черт развития. Многие полагают, что книгу «Дон Кихот» можно читать в любом порядке, так как в этом произведении герои не развиваются, а события просто нанизываются одно на другое, они равны друг другу по своей значимости и допускают любого рода перестановки. Смерть Дон Кихота ничем не подготовлена и никак не оправдана. Следует, однако, обратить внимание на тот факт, что серия приключений Дон Кихота начинается сражением с ветряными мельницами, а одним из завершающих и кульминационных эпизодов является столкновение с герцогской четой. Совершенно очевидно, что общими в этих двух столкновениях – механическом и идеологическом  – являются стереотипные рыцарские побуждения и одинаковый неудачный результат. Но очевидно и то, насколько более принципиальным, сложным, психологичным оказывается второе столкновение. Из приключения с мельницами Дон Кихот не извлек никаких выводов, они никак не вошли в его личный опыт. Встреча с герцогской четой заставила рыцаря сделать печальное, но решительное заключение о том, что «la vida que en aquel castillo tenía era contra toda la orden de caballería que profesaba, y así, determinó de pedir licencia a los duques para partirse a Zaragoza» [32] («его жизнь в замке идет в разрез со всем строем рыцарства и того ради попросить ... дозволения покинуть сей кров» [21]). Наделив своего главного героя свойствами развития, Сервантес превращает рыцарский персонаж в активно действующую личность.

       Основная идея романа раскрывается Сервантесом не только при помощи столкновения идей, лиц, их характеров и поступков, но и противопоставлением языковых манер выражения («социальных диалектов»), что становится важным онтологическим свойством текста романа, стилистическим принципом, активно формирующим структуру произведения. Смена языковых манер выражения, их оценки автором и персонажами помогает представить выбор «социального диалекта» как поступок и придать ему этическую, эстетическую и идеологическую значимость. В качестве примера можно привести  нелепые повторы народной формы устного рассказа: «Digo, pues -prosiguió Sancho-, que en un lugar de Estremadura había un pastor cabrerizo (quiero decir que guardaba cabras), el cual pastor o cabrerizo, como digo, de mi cuento, se llamaba Lope Ruiz; y este Lope Ruiz andaba enamorado de una pastora que se llamaba Torralba, la cual pastora llamada Torralba era hija de un ganadero rico, y este ganadero rico...» [32] («В одном местечке Эстремадуры, - повествует Санчо, - жил козий пастух, т. е. я хочу сказать, что он пас коз, и этот самый пастух или козопас, о котором я рассказываю, прозывался Лопе Руис, так вот этот Лоне Руис был влюблен в одну пастушку, которую звали Торральба, и эта самая пастушка Торральба была дочерью одного богатого скотовода, а этот богатый скотовод...» [21]). Дон Кихот, воспитанный на рыцарских романах и высоко оценивающий затейливую игру в слова, свойственную этому жанру, не только не сумел оценить естественную простоту рассказа Санчо (точное воспроизведение интонации разговорной речи – факт, беспримерный в литературе того времени, во всяком случае в испанской), но и не принял ее: «Si desa manera cuentas tu cuento, Sancho,… repitiendo dos veces lo que vas diciendo, no acabarás en dos días» [32] («Если ты таким образом будешь рассказывать свой рассказ, Санчо, ... повторяя дважды то, что ты рассказываешь, так ты его в два дня не кончишь». [21]). На это Санчо отвечает: «De la misma manera que yo lo cuento,… se cuentan en mi tierra todas las consejas, y yo no sé contarlo de otra, ni es bien que vuestra merced me pida que haga usos nuevos». [32] («Да я рассказываю точь-в-точь так же,... как рассказывают эти сказки у нас в деревне, по-другому я не умею рассказывать, да вашей милости и не следует требовать, чтобы я вводил новые обычаи» [21]). На фоне сталкивающихся манер речи – естественной, «натуральной» и искусственной – выбор Дон Кихота предстает перед читателем именно как поступок, столь же непонятный окружающим, как и другие его действия. Встретившись однажды с крестьянами, он объясняет им, кто он по званию и роду занятий, и замечает, что он странствующий рыцарь, ищущий приключений во всех частях света. «Todo esto para los labradores era hablarles en griego o en jerigonza». [32] («Для крестьян все это было так же понятно, как греческий язык или какая-нибудь тарабарщина». [21]). Обитатели постоялого двора, слушавшие речь Дон Кихота, едва могли уловить ее смысл: «Confusas estaban la ventera y su hija y la buena de Maritornes oyendo las razones del andante caballero, que así las entendían como si hablara en griego, aunque bien alcanzaron que todas se encaminaban a ofrecimiento y requiebros; y, como no usadas a semejante lenguaje, mirábanle y admirábanse». [32] («В смущенье слушали хозяйка, дочь ее и добрая Мариторнес слова странствующего рыцаря, которые были столь же им понятны, как если бы он говорил по-гречески, хотя и видно, было по всему, что речь шла о каких-то благодарностях и любезностях. Не привыкнув к такой манере выражения, они только смотрели на него и дивились». [21]).Несколько иной эффект производили речи Дон Кихота на образованную публику. Студенты, например, люди более образованные и начитанные, нежели пастухи, крестьяне и прекрасные дамы с постоялого двора, «entendieron la flaqueza del celebro de don Quijote» [32] («поняли Дон Кихота и сразу же смекнули, что он не в своем уме». [21]).

       Использование разножанрового языкового материала  в одном тексте несет у Сервантеса важную идейную и методологическую нагрузку. Однажды Санчо, сетуя на колдовское преображение Дульсинеи, восклицает: «Bastaros debiera, bellacos, haber mudado las perlas de los ojos de mi señora en agallas alcornoqueñas, y sus cabellos de oro purísimo en cerdas de cola de buey bermejo». [32] («Мало того, негодяи, что вы превратили жемчуг с очей моей сеньоры в чернильные орешки и ее волосы из чистейшего золота – в щетину рыжего бычьего хвоста». [21]). Выражение «cabellos de oro purísimo» («волосы из чистейшего золота») относится к клишированным формам описания женской красоты, составляющим поэтические наборы в некоторых литературно-художественных системах (в частности, в рыцарском романе): лицо – солнце, глаза – изумруды (звезды), шея – белый мрамор (алебастр, слоновая кость), губы – рубины и т. д. «Las perlas de los ojos» («жемчуг очей») Санчо ваял, видимо, не из той поэтической наборной кассы, ибо сравнение глаз с жемчужинами никак не подходит к системе даже очень условных оценок женской красоты. Дон Кихот заметил эту несообразность и решительно исправил нарисованный оруженосцем портрет: «Me pintaste mal su hermosura, porque, si mal no me acuerdo, dijiste que tenía los ojos de perlas, y los ojos que parecen de perlas antes son de besugo que de dama; y, a lo que yo creo, los de Dulcinea deben ser de verdes esmeraldas, rasgados, con dos celestiales arcos que les sirven de cejas; y esas perlas quítalas de los ojos y pásalas a los dientes, que sin duda te trocaste, Sancho, tomando los ojos por los dientes». [32] («Ты плохо описал ее красоту, ибо, настолько я помню, ты сказал, что у нее были жемчужные очи, а глаза, которые похожи на жемчуг, бывают скорее у красноперого спара, чем у женщин, и мне кажется, что глаза Дульсинеи должны быть из зеленого изумруда, рассеченные пополам и осененные двумя небесными сводами, которые служат ей бровями; а жемчуг твой не приставляй к глазам, но прибереги для зубов, наверное, Санчо, ты ошибся и глаза принял за зубы». [21]). Здесь следует отметить два принципиально важных момента. Во-первых, ни Санчо, ни Дон Кихот не видели Дульсинею Тобосскую, что не мешает, однако, оруженосцу описывать ее красоту, а рыцарю  – дать исправленный и дополненный вариант описания. Сервантес, как мы видим, критикует самые основы художественного конструирования образа, принятые в рыцарском романе: заведомую несоотнесенность этого образа с реальной моделью в жизни. Если обратиться к формуле Кеведо, по которой осуществляется акт творчества, «оригинал  – художник – кисть – копия», то можно сказать, что в произведениях нереалистического, «идеального» направления нет жизненного оригинала, как нет и копии, воспроизводящей, отражающей конкретный жизненный материал. Санчо хорошо усвоил этот принцип несоотносимости и несоотнесенности с реальностью, превратив чернильные орешки в жемчуг очей, а щетину рыжего бычьего хвоста – в волосы из чистейшего золота. Во-вторых, Санчо со своей точки зрения сделал «непротиворечивое описание» несравненной Дульсинеи. Его ошибка, с точки зрения Дон Кихота (кстати, он не сразу ее заметил и обратился к этой теме только в следующей главе), состояла в том, что он нарушил законы жанра. Сравнение волос с золотом законно в рыцарском романе, а глаз – с жемчугом возможна в общенародном употреблении. Слово «жемчуг» имеет в общем языке значение чего-то драгоценного, хорошего, красивого. Внешний вид жемчуга (форма, цвет) не является тем признаком, который помешал бы употребить слово «жемчуг» в переносном значении.

       Стиль связан не только с онтологическими  свойствами текста, но и с функциональной характеристикой произведения, с  его прагматической направленностью. М.Б. Храпченко пишет по этому поводу: «Стиль следует определить как способ выражения образного освоения жизни, способ убеждать и увлекать читателей». [27] Иными словами, читатель есть та оценочная инстанция, на которую автор непременно должен ориентироваться. Стиль произведения выполняет, таким образом, функцию двояковогнутой линзы между художником и публикой. Именно обращенность к читателю (наряду со спецификой выбора объекта описания, темой, идеей) требует от писателя выработки определенной стратегии (выбор метода) и тактики (создание определенного тона, стиля). Хотя читатель самостоятельно оценивает произведение и даже участвует в процессе сотворчества, пролагая собственные пути для восприятия и постижения запечатленных образов и целых образных систем, все же многое для него остается скрытым. В связи с этим автор, как бы не полагаясь на читательскую прозорливость, берет на себя задачу раскрыть основные стратегические (методологические) и тактические (стилистические) принципы. Для этой цели служат обычно прологи, предуведомления, предисловия, которые, кстати сказать, пишутся не до создания произведения, а в конце труда над ним. В Прологе к первой части «Дон Кихота» говорится о том, что история, изложенная в книге, должна предстать перед читателем «monda y desnuda» («чистой и нагой»). «Un amigo» («приятель»)  автора, «gracioso y bien entendido» («человек остроумный и здравомыслящий»), обращаясь к нему, формулирует задачи художника следующим образом: «Sólo tiene que aprovecharse de la imitación en lo que fuere escribiendo; que, cuanto ella fuere más perfecta, tanto mejor será lo que se escribiere». [32] («Ваше дело подражать природе в ваших писаниях, ибо чем искуснее автор ей подражает, тем совершеннее его творение» [21]). Главная задача, считает он, состоит в том, чтобы  «pintando, en todo lo que alcanzáredes y fuere posible, vuestra intención, dando a entender vuestros conceptos sin intricarlos y escurecerlos». [32] («изобразить во всем, чего вы касаетесь и насколько это возможно, ваш замысел, доступно излагая ваши мысли, не запутывая и не затемняя их» [21]). Здесь же рекомендуется и форма изложения, свойство которой состоит в том, чтобы «con palabras significantes, honestas y bien colocadas, salga vuestra oración y período sonoro y festivo» [32] («слова были содержательными, пристойными и хорошо расположенными, а фразы и периоды звучными и остроумными» [21]). Выслушав эти соображения и осознав, что «Дон Кихот» построен именно на этих принципах, автор поверил в то, что история Дон Кихота Ламанчского дойдет до читателя «tan sincera y tan sin revueltas» [32] («без всяких обиняков, во всей своей непосредственности» [21] .

       «Дон  Кихот» Сервантеса являет собой блестящий пример «образного освоения жизни» и высочайшего искусства «убеждать и увлекать читателей». Огромное общественно-эстетическое воздействие романа о Дон Кихоте, традиционном литературном персонаже и личности, ставшей новым персонажем новой литературы, не иссякает с бегом времени, ибо «Дон Кихоты были возможны с тех пор, как явились человеческие общества, и будут возможны, пока люди не разбегутся по лесам» (В.Г. Белинский). [22] 
 
 
 
 
 

       ЗАКЛЮЧЕНИЕ

       Перед нами стояла задача  понять то, чего автор хотел добиться, создавая данный текст; рассмотреть смысл текста как высказывания в контексте творчества автора и одновременно как реплики в полилоге национальной и мировой литературы.

       В результате нашего исследования мы пришли к выводу, что не только Сервантес привел Дон Кихота в мир, но и сам Дон Кихот приложил руку к славе Сервантеса. Более того, Дон Кихот, не спрашивая разрешения у своего создателя, «вышел» из романа в реальный мир и зажил своей, отдельной от родителя жизнью. И стал знаменит не менее Сервантеса. Так и стали существовать вместе и отдельно «Дон Кихот» и Дон Кихот, Алонсо Кихано Добрый, Санчо Панса, Дульсинея и многие другие герои этого романа.

       Проанализировав мнения мирового сообщества и различные  интерпретации образа Дон Кихота, мы имели возможность убедиться в том, что все варианты прочтения романа, возникавшие на протяжении его четырехвековой жизни в истории культуры, так или иначе тяготеют к двум противоположным подходам. Первый подход акцентирует сугубо комическую сторону похождений и бесед Дон Кихота и Санчо Пансы. Второй основан на представлении о том, что за внешним комизмом разнообразных ситуаций, в которых оказывается знаменитая пара сервантесовских героев, за авторской иронией и пародией на рыцарские романы скрывается серьезное, если не трагическое содержание, побуждающее читателя не столько смеяться над Рыцарем Печального Образа, сколько сострадать ему.

       После создания этого великого произведения появился такой термин как «донкихотство». Донкихотство – понятие многообразное, его толкуют по-разному. Многие называют донкихотством отсутствие чувства реальности и человека, лезущего на рожон, лишенного ощущения действительности, а потому несуразного, нелепого, жалкого и смешного. А также под донкихотством понимают нежелание приспосабливаться к прозе жизни, стремление преобразить и преобразовать жизнь, упорное и даже героическое следование мечте, верность возвышенной цели, сколько бы цель не противоречила глубокой логике реальных обстоятельств. С подобными характеристиками в современном мире можно найти много таких людей «донкихотов».

       Обращаясь к рассмотрению мифопоэтической  концепции «Дон Кихота», можно сказать, что это неисчерпаемое гениальное произведение по сути своей «открыто» и диалогично, так как оно снова и снова заставляет людей задумываться о главном: о себе, о человеческой судьбе и судьбе человечества. Оно как зеркало, в котором каждый новый век видит себя. Не удивительно также, что люди, познакомившиеся в детстве с «Дон Кихотом», перечитывая его в более зрелом возрасте, воспринимают мировоззренческую картину совершенно иначе.  Атмосфера романа пронизана многочисленными мифами, которые мгновенно создаются и так же быстро разрушаются, но тем не менее успевают дать нам «пищу» для размышлений о вечных вопросах бытия.