Контрольная работа по "Литературе"

  Причастность Новгорода  к историографии Куликовской  битвы трудно переоценить. Мы  не имели бы теперь вполне  достоверных летописных свидетельств  о важнейших эпизодах сражения, если бы не дошла Новгородская  летопись по списку Дубровского.  Близка ей по степени полноты  сведений о сражении 1380 года Никоновская  летопись, но в нее была включена  не Летописная повесть, созданная  на основе записи рассказа  его участника еще в 1386 году, а компилятивная Киприановская  редакция Повести о Мамаевом  побоище, возникшая литературным  путем в XVI столетии.

Духовное и политическое движение, питающее возрождение православно-славянского  патриотизма, считает памятный день Куликовской битвы началом новой  эпохи. Победа христианского войска над ордами Мамая после полутораста  лет татарского ига стала первым знаком того, что цивилизация, исчерпавшая, казалось бы, свои силы, восстает из небытия. Если в течение предшествующих десятилетий  русские священнослужители нередко  обращались к самим татарам за необходимой светской поддержкой своей  духовной власти, то после Куликовской  битвы они поняли, что могут  рассчитывать на новую военную и  административную силу, зарождающуюся  в русском христианстве. И тут  Церковь мобилизует все свои моральные, материальные, пропагандистские и организаторские  возможности. При поддержке Церкви борьба за независимость и гегемонию  на русских землях, которая в противном  случае ограничилась бы местными рамками, принимает надгосударственный характер. Вся православная славянская Церковь, черпая из духовного наследия своих  наиболее прогрессивных центров, от Болгарии до Москвы, от Сербии до Новгорода, Рязани и Пскова, идет в настоящий  крестовый поход «за землю  за русскую и вѣру крестьяньскую». Если южнославянские ученые вносят вклад в разработку более зрелой религиозной концепции и нового литературного стиля, то местные священнослужители обращаются к древним формулам киевской традиции. Они переносят из рукописей, сохранявшихся и переписывавшихся в годы ига, в новые тексты вдохновляющие слова Илариона и «Повести временных лет», наставления Мономаха и эпитеты, рожденные легендой об Александре Невском.

Литературные сочинения, вдохновленные победой на Куликовом  поле в 1380 г. и отредактированные  в конце XIV - первой половине XV в., составляют цикл, в котором разнообразие эпического, повествовательного, агиографического и ораторского стилей обретают, как  в древнейшей киевской литературе, свой общий знаменатель в летописной технике изложения. В эпоху христианского возрождения в начале XIV в. летописная интонация с типичным для [142] нее чередованием чисто хроникальных элементов (которые лежат в основе всякой «летописи» как чистого «описания лет») и более повествовательных, скорее «романного» характера (откуда и родились «повесть», «роман», «рассказ»), еще раз обобщает на тематическом фоне конкретного исторического отрезка произведения различных авторов и представляет их нам как единую Книгу, древнюю и вечно обновляемую Книгу русской христианской истории.

Летописный отчет (в полном смысле этого слова) о подвиге  на поле Куликовом был создан уже  в конце XIV в. и вошел в Новгородскую Четвертую летопись, а впоследствии и в другие летописные своды. В выражениях, напоминающих воинские повести XIII в. и развивающих их формальные приемы, летописец излагает наступление татарских полчищ Мамая, к которому присоединяется русский князь-предатель Олег Рязанский. Объединившись в святой союз под предводительством великого князя Московского Дмитрия Ивановича, христианские войска нападают на врага и 8 сентября, в светлый день Рождества Богородицы, одерживают победу близ реки Непрядвы. Мамай, на которого напал также татарский предводитель Тохтамыш, бежит в Кафу и там умирает. Дмитрий Иванович в сиянии славы приводит к повиновению восставший город Рязань.

То же повествовательное  «плетение», с лирико-эпическими фигурами, отражающими заботу о форме, проявившуюся более явно, нежели в летописном тексте, мы наблюдаем и в более  позднем произведении, к которому уже несколько десятилетий проявляют  интерес современные филологи. Речь идет о сочинении, известном нам  в шести рукописных редакциях, созданных  в разное время (XV, XVI    и XVII в.) и, по-видимому, не восходящих к единому протографу. Как правило, заглавием «Задонщина» обозначают все редакции эпопеи, хотя в некоторых рукописях фигурируют и иные заглавия: «Слово о великом князе Дмитрее Ивановиче и о брате его князе Владимире Андреевиче, яко победили супостата своего царя Мамая», «Похвала великому князю Дмитрию Ивановичю и брату его Володимеру Ондрѣевичк)». Судя по надписям, предшествующим некоторым рукописям, сочинение было первоначально отредактировано рязанским монахом Софонием, который был, по-видимому, свидетелем изложенных событий.

Мы имели уже случай говорить о «Задонщине» в связи  со «Словом о полку Игореве». Поскольку  в «Задонщине» восхваление победы на Куликовом поле повторяет образы и стилистические формулы знаменитой и столь много обсуждаемой  поэмы об Игоре Святославиче и его неудачном походе против половцев, большинство критиков сочло «Задонщину» плагиатом или переработкой. Эти повторы и переклички доказывают предшествование и, следовательно, [143] подлинность «Слова». Учеными противоположного лагеря, отрицающими оригинальность «Слова о полку Игореве», была выдвинута гипотеза, что как раз «Задонщина» является моделью, которой, дескать, воспользовались возможные плагиаторы XVIII в. Мы не собираемся здесь затевать дискуссию о различных аспектах этого вопроса. Ограничимся тем, что подчеркнем правомерность версии «плагиата» в свете традиции литературной техники, которую мы до сих пор изучали. В «Задонщине» нас больше интересует не столько точное определение ее связи со «Словом» и характер его влияния, сколько то, как выражалась возрождающаяся энергия изложения XV в. Считать ли зачин Софония («... удчи бо нам, брате, начати повѣдати иными словесы... о полку великого князя Дмитрея Ивановича и брата его князя Владимера Андрѣевича. ...похвалим вѣщаго Бояна[11] горазна гудца в Киеве. Тот бо вѣщий Боянъ, воскладоша горазная своя персты на живыя струны...»+) оригинальным или же признать в нем перевес отголосков более древнего произведения — стилистическая сущность его и значение остаются неизменными. «Братия и друзи и сынове рускии», — к которым обращается автор «Задонщины» должны присоединиться к его хвалебному гимну, выдержанному в типичной для XV в. манере, подхватывающей интонацию древних риторических обращений местного эпоса и «плетущих словеса» писателей южнославянской школы. Говорит Софоний, и нам слышится отголосок слов Епифания Премудрого: «Слово плетущи и слово плодящи, словом почтите мнящи нареку...»

Между «Словом» и «Задонщиной» есть много общего, но между «ими существуют и принципиальные различия: в то время как «Слово» все пропитано элементами язычества, «Задонщина» находится в большем соответствии с известной нам общей древнерусской традицией (и, в частности, с патриотически-религиозным духом начала XV в.) и полностью построена на христианских темах. Дмитрий Иванович и его воины не только жаждут битвы и подвигов (хотя и они, как Игорь Святославич, мечтают испить «шеломомь своимь воды быстрого Дону»), но особенно важно для них намерение не пощадить «живота своего за землю за Рускую и за вѣру крестьяньскую» и наступить «с своими сильными полкы на рать поганых».

Даже если считать «Задонщину» вариацией на темы, более полно разработанные в «Слове», нельзя отрицать значительную оригинальность в самой «имитации». Плачу Ярославны о поражении и пленении Игоря соответствует в «Задонщине» плач вдов по павшим на Куликовом поле. Подобно Ярославне, они обращаются к реке. Если бы мы не ссылались на «модель» «Слова», нам и в голову не [144] пришло бы видеть в «плагиате» какие-то отрицательные черты, и мы оценили бы всю его гармонию: «И воспѣли бяше птицы жалостные пѣсни — всплакашася вси княгини и боярыни и вси воеводские жены о избиенных. Микулина жена Васильевича Марья рано плакаша у Москвы града на забралах, (44) а ркучи тако: "«Доне, Доне, быстрая река, прорыла еси ты каменные горы и течеши в землю Половецкую. Прилѣлѣй моего господина Микулу Васильевича ко мнѣ!» А Тимофѣева жена Волуевича Федосья тако же плакашеся, а ркучи тако: «Се уже веселие мое пониче во славном граде Москве, и уже не вижу своего государя Тимофея Волуевича в животѣ!» А Ондрѣева жена Марья да Михайлова жена Оксинья(45) рано плакашася: «Се уже обѣмя нам солнце померкло в славном граде Москвѣ, припахнули к нам от быстрого Дону полоняныа вѣсти, носяще великую бѣду: и выседоша удальцы з боръзыхъ коней на суженое мѣсто на полѣ Куликове на речке Непрядве!»"+

«Задонщина» вся построена на древних мотивах, ученых и народных, сплетенных с большим мастерством. Чтобы понять их смысл, нам следует не выискивать отдельные «новые» значения, но, скорее, — оценить совершенный синтез формы. В прославлении Куликовской битвы оживают века литературной и идеологической тенденциозности, и, как некогда, вновь пульсирует кровь славяноправославного патриотизма. Восторг, вызванный удачным крестовым походом на степь, возрождает мотивы киевской эпохи: о борьбе с печенегами и половцами «Задонщина» вспоминает, именуя «половецкой землей» пространства, где теперь свирепствуют татарские орды. Воспроизводятся принадлежащие дедовскому наследию образы и слова, звучавшие не только в «Слове о полку Игореве», но и в летописях и «Словах» о победах и горестях земли Русской. Пафос «Задонщины» — в восхвалении жертв, прославлении тех, кто на поле Куликовом, по словам великого князя Дмитрия Ивановича, «положили есте головы своя за святыя церькви, за землю за Рускую и за вѣру крестьяньскую».

Главная сложность анализа  этого произведения связана, однако, не с перекличкой его со «Словом  о полку Игореве», а скорее всего  с тем, что по шести дошедшим до наших дней разным рукописям затруднительно реконструировать единый текст; который  с достаточной достоверностью можно  считать первоначальным. В этом плане  предпринимались неоднократные  и вполне достойные уважения попытки, но глубокий анализ не позволяет считать  их в полной мере удавшимися. Практически  у нас нет до сих пор одной  «Задонщины», а имеется несколько «Задонщин», что лишний раз [145] демонстрирует, сколь далека была древнерусская цивилизация от концепции индивидуального литературного творчества. Каждый текст как в летописных сводах постоянно переделывался, резался, сливался с другими произведениями.

Развитие Куликовского цикла (т. е. создания все новых и новых  вариантов изначального летописного  рассказа о битве с Мамаем и  победе над ним) представлено не только «Задонщиной», но и другим произведением, также дошедшим до наших дней в нескольких рукописных редакциях, наиболее пространная из которых восходит к XVII в. Это произведение, известное под названием «Сказание о побоище Мамаевом с князем Дмитрием Ивановичем», черпает материал частью из «Задонщины», частью — из других устных и письменных источников, — их авторы далеко не всегда известны. Возможно, богатство его мотивов объясняется более поздней синтетической обработкой всего Куликовского цикла, из которого мы знаем только несколько отдельных текстов.

Первая победа в освободительной  борьбе против Орды закладывает основу не только возрожденного русского христианского  сознания, но и нового мифа, связанного с личностью великого полководца. Как и во времена Александра Невского, восхваление любимого героя влечет за собой слияние эпико-повествовательных  и агиографических элементов, стилизующих  фигуру князя-воина в образ некоего  «светского святого».

Вскоре после смерти победителя Куликовской битвы в стиле  «плетение словес» агиографами болгарско-сербской школы было создано его житие под заглавием «Слово о житии и о преставлении великаго князя Дмитриа Ивановича, царя рускаго». В конце XIV в. великий князь Московский еще не носил титула «царя», но, по-видимому, автор сочинения (или, скорее, его более поздний редактор) называет Дмитрия Донского властителем всех русских земель, чтобы исторически оправдать позднейшие амбиции его династии. Во всем изложении жития полководца доминирует идея миссии Москвы: мощь Москвы вызывает зависть и гнев Мамая; она же обеспечивает в итоге триумф Веры. В «Слове о житии и преставлении Дмитрия Ивановича» более, чем в других произведениях этой тематики, подчеркивается противопоставление христианской Москвы Мамаю, врагу Церкви и фанатичному приверженцу Магомета: «...от всток и до запад хвално бысть имя его, от моря и до моря, и от рѣкъ до конець вселеныа превознесеся честь его. Царие земстии, слышаще его, удивишася, и многыа страны ужасошася.

Врази же его взавидѣша ему, живущии окрестъ его, и навадиша на нь нечьстивому Мамаю, так глаголюще: «Дмитрий, великый князь, себе именует Руской земли царя, и паче честнѣйша тебе славою, [146] супротивно стоит твоему царствию». Он же наваженъ лукавыми съвѣтникы, иже христианскы вѣру дръжаху, а поганых дѣла творяху, и рече Мамай княземъ и рядцамъ своим: «Преиму землю Рускую, и церкви христианскыя разорю, и вѣру их на свою преложу, и велю покланятися своему Махмету. Идеже церкви были, ту ропаты(8) поставлю и баскаки(9) посажаю по всѣм градомъ рускымь, а князи рускыа избию».+

В противоположность нечестивцу Мамаю Дмитрий Иванович - живой  символ христианской чистоты. Готовясь к битве, он уповает на божественное покровительство и заступничество Богородицы больше, чем на силу своего войска. Молитва, обращенная к Богоматери, клятва верности, произнесенная его  воинами перед битвой, вмешательство  сражающихся ангелов вносят в  «воинскую повесть» тон «жития святых»: "Слышавше же князь Дмитрий, и въздохнув из глубины сердца к Богу и к пречистѣй его Матери, и рече: «О, пресвятая госпоже Богородице-дево, заступнице и помощнице миру, моли Сына своего за мя грѣшнаго, да достинъ буду славу и живот свой положити за имя Сына твоего и за твое, иноя бо помощница не имамы развѣе тебе, Госпоже...

...И призва велможя своя и вси князи Рускыа земля, сущаа под властию его, и рече к ним: «Лѣпо есть намь, братие, положити главы своя за правовѣрную вѣру христианскую, да не преяти будут гради наши погаными, ни запустѣют святыа Божиа церкви».... И отвѣщашя ему князи рускые и велможя его: «Господине рускый царю! Ркли есмя, тобѣ служа, живот свой положити, а нынѣ тебе дѣля кровь свою прольемь, и своею кровию второе крещение приимемь»"+.

Автор «Слова о житии» заботится  о том, чтобы представить великого князя Московского не только избранным  защитником веры отцов, но и продолжателем  династической традиции, восходящей к Киевской Руси и Владимиру. Эти  исторические ссылки недвусмысленно показывают, в какой степени сохраненное  Церковью русско-христианское наследие питало московские устремления: «И въсприимъ Авраамлю доблесть,(13) помолився Богу и помощника имуще святителя Петра,(14) новаго чюдотворца и заступника Рускыа земля, и поиде противу поганаго, аки древний Ярославь, на злочестиваго Мамаа, втораго Святоплъка.(15) И срѣте его в татарскомь полѣ, на рѣцѣ Дону. И сступишяся плъци, аки тучи силнии, и блеснушася оружиа, аки молниа в день дождя. Ратнии же сѣчахуся за рукы емлюще, по удольем же кровь течаше, и Донъ рѣка потече с кровию смѣсившеся, и главы татарьскы акы камение валяшеся, и трупиа поганыхъ акы дубрава посѣчена. Мнози же достовѣрнии видяху аггелы Божиа, помогающа христианомъ. И поможе Богъ князю Дмитрию, и сродници его, святаа мученика Борис и Глѣбь; и окааный Мамай от лица его [147] побѣже. Треклятый же Святоплъкъ в пропасть побѣже, а нечьстивый Мамай без вѣсти погыбе...»+