Изображение Севера в малой прозе О. Куваева

   Отсюда, в сущности, и начинается повествование  о молодых ребятах, у каждого  из которых по-своему сложилась жизненная  судьба, пока они не встретились в Восточной тундре. И во многом именно отсюда начинается для них самая важная точка отсчета в их жизни.

   В повести очевидно «снижение» мечты, низведение ее до чисто бытового уровня в сознании подавляющего большинства  куваевских персонажей. В самом деле, и Канаев, и Колька Муханов, и Толик-Птичий Убийца, и Славка Бенд, и Федор Оспатый, быть может, в меньшей степени Глухой и Братка – все они, составившие дедову «республику», очутились на Китаме потому, что «не сошлись на финансовой почве».

   По-разному  складываются судьбы героев ранних рассказов и повестей О. Куваева, очутившихся в поисках своего места в жизни так невероятно далеко от обжитых мест. Они отнюдь не блуждают, даже когда их мечта, подразумеваемая или действительно присутствующая, кажется кому-то не совсем обычной, они шагают вперед с собственным представлением о жизни, которое они хотят выразить в своей собственной манере. Этот герой еще полон воображения, но уже без особых иллюзий смотрит на жизнь, даже подчас прозаично воспринимает суть вещей и событий. В своем решительном отказе от прежних жизненных моделей герой О. Куваева одновременно обладает способностью к сохранению нравственных норм, а чувство долга в нем обострено, интенсивно. И хотя впереди у писателя было немало работы, чтобы в полной мере овладеть искусством индивидуализации, отойти от однотонности характеров, - уже тогда в его герое ощущалось и все более крепло чувство связи с жизнью и понимание происходящего вокруг, свойственное людям, которые в своих действиях руководствуются собственным мнением. Уже тогда свежесть взгляда молодого автора и живость его рассказа соединялись с верой в способность людей распоряжаться собственными судьбами, в принцип личной ответственности за свои поступки. Этим и другим чертам ранних произведений О. Куваева, связанных между собой общим местом действия, настроением, образом героя-рассказчика, а также не сразу бросающимся в глаза сюжетом, развитию и обогащению которого способствовали усиливающийся жизненный драматизм, столкновение позиций, те болевые точки, через которые можно проникнуть во внутреннюю жизнь человека, - этим чертам еще предстояло придать необходимую завершенность, такую степень художественного единства, когда бы мечта переплавилась в живые характеры и лица. За каждым таким лицом стояло мгновение, порыв или тайна, отложившиеся и глубоко запрятанные до времени в памяти писателя, когда наконец он нашел нужные слова для того, чтобы рассказать о них миру. 

   Глава 3. Изображение Севера 
 

   3.1. «Обыкновенная романтика» 

   Север в ранних произведениях О. Куваева романтизирован. А. Шагалов в своей работе, посвященной жизни и творчеству писателя, отмечает, что, «обратившись к северной тематике, О. Куваев сопрягал реализм видения с романтическим повествованием.

   Судя  по издательским аннотациям к ранним книгам О. Куваева, считалось само собой разумеющимся, что они «о романтике дальних дорог» и что принадлежат они перу «неутомимого исследователя и романтика» и так далее. Они, безусловно, являются не более и не менее – конечно, ни при каких обстоятельствах не менее – как художественным свидетельством той, достойной уважения, человеческой активности, которая густо замешана на романтическом начале. Но – и это важно подчеркнуть с особой силой – на романтике не беззаботной, надуманной, а, если говорить обобщенно, деловой и очень конкретной. На романтике, в которой сочетались трезвый, честный, мужественный взгляд на действительность и неискоренимая вера в Приключение. Не на юной, которой свойственно оперировать умозрительными символами и часто живущей в царстве вымысла, а на романтике, так сказать, среднего возраста, когда мир воспринимается таким, какой он есть.

   Можно было бы приводить здесь еще и  еще определения, способные как-то высветить характер куваевской романтики, получившей впоследствии отражение  в героях писателя и в тех ситуациях, которые он изображает. Однако место из рассказа Ю. Васильева, имеющее непосредственное отношение к проблеме, избавляет от этого. Вот что он пишет:

   «Я  бывал с Олегом в тундре, плавал на лодке, чинил развалившийся охотничий  домик на берегу океана. Но если для меня все это было приключением, то Олег вел себя удивительно по-хозяйски в этих необычных для обычного человека условиях. Обживался он на любом клочке земли так уютно и домовито, что в пору было позавидовать. И вот, когда в палатке делалось чисто, тепло, сухо, когда сразу же разгорался костер, кипел чайник, и ловилась рыба, Олег, бывало, хитро подмигивал и говорил:

   - Ну вот. Романтику мы, кажется,  ликвидировали. Теперь можно жить  по-человечески.

   Вот ведь как получилось. Олег, чьи книги  сразу же были приняты молодыми романтиками, сам к этому слову относился с подозрением. Видимо, дело в том, что в хорошем понятии «романтика» много есть наносного, песенного, с гитарой и костром на снегу, много тут бутафории и просто людей, которым быть романтиками вовсе и не хочется: это ведь трудно, холодно и опасно, а быть похожим на романтика – легко и нехлопотно.

   И вот, несмотря на то, что в произведениях  Олега Куваева не встретишь слова  «романтика» в обычном смысле этого слова, кто-то из друзей однажды  сказал, что Олег – романтик по национальности. По-моему, это очень метко. Исландец или эскимос не задумывается, почему они живут так, а не иначе, почему их тянет к морю и почему белая туша айсберга им милей и понятней, чем пальма».

   Вызывавшая  подозрение у некоторых критиков розовая чайка в произведениях О. Куваева меньше всего означает «розовую коллизию», а романтика поиска в представлении героев его непременно связана с конкретным делом. Иными словами, понятия нравственной обязанности, нравственной ответственности, нравственного долга, которые очень сильны в сознании героев О. Куваева, хотя и не декларируются ими публично, определялись как раз реальными обстоятельствами жизни.

   При всей оторванности от мира цивилизации  бежать им было некуда. И хотя их все  также влечет к себе недостижимая или трудно достижимая для других цель, координаты ее находятся на карте земли. И даже когда их окружают тени давно умерших, как, к примеру, в наиболее романтическом рассказе О. Куваева «С тех пор, как плавал старый Ной», сами эти призрачные фигуры – знаменитого в прошлом пирата Джеймса Брука, безымянного «бородатого мужичонки» и арабского купца Эль Куфа, - даны как вполне реальные люди с сугубо практическим взглядом на вещи.

   Казалось  бы, Брук или тот же Эль Куф, воспринимаемые сквозь толщу времени героем рассказа – молодым палеонтологом, наперекор «железным пунктам инструкций» отправившимся в одиночку на один из незаселенных полярных островов и лишенным возможности вернуться обратно, казалось бы, именно они должны были предстать перед нами в неких романтических одеждах и, если хотите, с желаниями дерзостными и дерзновенными, именно они должны всецело одобрить и поддержать нашего современника в его рискованном предприятии. Вот, в частности, какой примечательный разговор происходит между героем О. Куваева и Джеймсом Бруком:

   « - Зачем плыть на шлюпчонке? –  равнодушно спрашивает Брук.

   - Так. Романтика заела.

   - Сладкое молочко для слабосильных  твоя романтика, - хрипит Брук  в ответ.

   - Полегче, - вскидываюсь я. – Смысл  жизни...

   - Смысл жизни в том, чтобы всех и всегда оставлять в дураках, - чеканит Брук.

   Я резко поворачиваюсь к нему, но Брук вдруг отпрыгивает от бревна и сует руку за спину. Огромный музейный пистолет смотрит на меня широченным дулом.

   - Что нашел? – спрашивает Брук.

   - Череп быка примигениуса.

   - Врешь! – шипит он и осторожно  пятится за береговой выступ. В темноте его фигура напоминает  маленькую взъерошенную обезьянку.  – Врешь, - слышу я лихорадочный  шепот, - все врут».

   Автор рассказа «С тех пор, как плавал старый Ной», где факт и вымысел тесно переплетаются между собой, рисует еще одну ситуацию, когда молодой человек вроде бы намеренно создает себе неудобства и трудности, чтобы испытать свой характер. Для того чтобы создать остров для своего героя, писателю мало лишить его шлюпки, ему еще надо так построить повествование, чтобы проблема временного одиночества не стала драмой неосуществившейся личности. Но это одна сторона дела. Другая же заключается в том, что Куваев, судя по всему, склонен к иронии над повышенным оживлением, от которого еще не вполне избавился его романтически настроенный герой. И использует он при этом, казалось бы, не совсем обычный для данного случая способ, когда образы дальнего прошлого наделяет чуждым романтике скептицизмом.

   Романтика в произведениях О. Куваева, - продолжает А. Шагалов, - принадлежит к такому роду литературы, которая черпает – пусть поначалу несколько односторонне – знание действительности из самой жизни. Она способна не только на высокие порывы, но и на изображение повседневного, хотя и далекого в представлении читателя от привычной для него повседневности. Чтобы разыскать эту романтику, по мысли автора, надо покинуть городские улицы, где небольшое отклонение от заведенного порядка и то воспринимается как досадное, а порой даже шокирующее неудобство, и отправиться в утомительное путешествие по бурной реке, как это происходит, например, в «Доме для бродяг», побывать в тундре или «просто» очутиться на острове, как это сделал герой рассказа «С тех пор, как плавал старый Ной». Она способна заглядывать в самые потаенные уголки и там за простыми фразами обнаружить сердечную боль и неизгладимые воспоминания.

   Ему приходилось писать о ней сжато, лаконично, жестко ограничивать себя в  и без того скупом синтаксисе, который  использовал, стараясь добиваться выразительности за счет жизненности впечатлений, посредством точности штрихов, выявления истинного начала в человеке, живописания суровой природы Севера».

   Куваева-художника привлекало, прежде всего, яркое нравственное проявление человеческой личности в трудных и необычных условиях Дальнего Севера. По мнению Ю. М Шпрыгова, такая эстетическая позиция в некоторой мере противоречива. Она ограничивает возможность художественного исследования психологического многообразия человеческих индивидуальностей, и, по сути дела, невольно приводит к некоей стандартизации литературных персонажей, вступая порой в логическое противоречие с явным стремлением писателя показывать "нестандартного человека". Отрицательные герои оказываются тем самым заранее вычеркнутыми, за очень редким исключением, из списка персонажей почти всех рассказов и повестей Куваева. Пожалуй, в этом проявилась некоторая доля романтизации "рыцарей тундры", всецело преданных своему делу, трудолюбивых, бескорыстных, открытых душой и сердцем, порой по-мальчишески простых и наивных. 
 

      3.2. Влияние Севера на человека 

   Тема  преображения характера человека вследствие влияния суровых условий Севера раскрывается, по наблюдениям Р. В. Епанчинцева, в повести «Весенняя охота на гусей», в ней отмечается воспитательное воздействие этой природы, непосредственно связанное с какой-то необъяснимой мистической властью данного пространства. В повести происходит духовное преображение главного героя – Славки Канаева, который из мелкого жулика превращается в честного человека. Он обретает свое место в мире, приходит к осознанию роли «людей, приспособленных для грузовика» - первопроходцев Севера. Канаев остается в этих местах, сам «впитывая» лучшие качества этих людей, которым чуждо все мещанское; романтиков, способных жить в цивилизованном мире; людей, для которых собственное благополучие не является главной целью жизни.

   А. Шагалов отмечает, что «в той бытовой и человеческой реальности, которую он (Куваев) изображает, автора «Весенней охоты на гусей» интересует прежде всего нравственный смысл описываемого. Те сдвиги в человеческой психологии, что явились результатом трудного опыта жизни. Психологически верно дана в повести сама ключевая драма, когда декларируемые героями желания безвозвратно рушатся: старик, которому они доверяли, жестоко обманул их самих, их надежды на будущее: причитающиеся за улов рыбы общие деньги он тайно от всех клал на собственную сберегательную книжку, а потом неожиданно заболел, был госпитализирован да так и не вышел из больницы. Сама рисуемая в повести драма оказывается жизненной потому, что автор изображает столкновение позиций, или, точнее, конфликт характеров. Композиция повести осложнена ретроспективными вставками – прием, который получит еще большее распространение в «Территории» и в какой-то мере в «Правилах бегства». Скупые, но выразительные средства, применяемые писателем для обрисовки характеров и существа ситуаций, компактность сюжета, внимание к предметной детали, подчеркнутая роль диалога, сама интонация повествования заставляют читателя не просто оценивать и осмыслять героев и обстоятельства, но оценивать и осмыслять их в сопоставлении с той жизненной реальностью, в которой они действуют.

   Сюжет «Весенней охоты на гусей» не для  туристических проспектов. Романтика  ее самая что ни на есть обыкновенная, трудная романтика: тракторные сани, бочки с бензином, рогожные мешки с солью, рыба, берущая все силы, снег в июле и «мерзлая чугунная грязь» в ноябре. Северная экзотика не волнует воображение героев. Действительность предстает во всей ее реальности, жестокой необходимости. И она накладывает свой отпечаток на сознание людей, во всяком случае тех из них, кто обладает критическим складом ума и кому деньги не закрыли главного в жизни. «Все фонарики ищешь? – зло говорит Муханов Саньке Канаеву на его несогласие идти работать в колхоз после того, как раскрылся обман деда. – Я тоже за колесом и фарами гонялся. А как видишь, нету фар у моей машины. Только фонари во лбу, когда об стенку стукнусь: штрафбат, шурфы, дед. Нет фар». По мнению Ю. М. Шпрыгова, Дальний Север в произведениях писателя является своего рода полигоном, где происходит испытание человеческих душ, совершается жизненная и нравственная закалка людей, возмужание их характеров, становление личности. Север, по мнению писателя, производит отбор человеческого материала. Устами одной из героинь повести "Весенняя охота на гусей" он отрицает возможность адаптации в условиях Севера ненавистных ему разного рода мещан, трусов и проходимцев: "Народу здесь мало. Разные есть. Умные есть, глупые, посерединке. Но сволочей нет. Сволочи здесь не жить – ничего здесь не скроешь. Все на виду".