Власть и общество в публицистике XVIII века

     Необычайно  важен вопрос, который ставит себе автор: «К чему же потребен я в обществе?». Одним из первых в русской литературе спросил себя об этом дворянский интеллигент  Николай Новиков и ответил на него наиболее достойным образом: «Без пользы в свете жить тягчить лишь только землю, сказал славный российский стихотворец (А.П. Сумароков). Сие взяв в рассуждение, долго помышлял, чем бы мог я оказать хотя малейшую услугу моему отечеству. Думал иногда услужить каким-нибудь полезным сочинением, но воспитание мое и душевные дарования положили к тому непреоборимые препоны. Наконец вспало на ум, чтобы хотя изданием чужих трудов принесть пользу моим согражданам».

     Отвергнув все служебные карьеры, Новиков находит для себя возможным только один вид деятельности – издание трудов своих сограждан, «особливо сатирических, критических и прочих ко исправлению нравов служащих», ибо намерение его – исправлять нравы. Перед нами – сложившаяся программа действий. С виду шутливое предисловие к «Трутню» на самом деле оказывается глубоко продуманным изложением прочно устоявшихся взглядов Новикова и, более того, является напутствием для всех его дальнейших трудов на ниве русского просвещения.

     Первые  же номера «Трутня» показали, насколько серьезно понимал свой журналистский долг Н.И. Новиков, какими сильными сатирическими средствами он пользовался и как ожесточенно выступала против него «Всякая всячина».

     Позиция, занятая «Всякой всячиной», вызвала ответную реакцию.. В листе V журнала от 26 мая было помещено письмо на имя издателя «Трутня» от некоего Правдулюбова. В письме преподанные екатерининским журналом правила подвергались резкой критике: «Многие, слабой совести люди никогда не упоминают имя порока, не прибавив к оному человеколюбия. Они говорят, что слабости человекам обыкновенны и что должно оные прикрывать человеколюбием; … но таких людей человеколюбие приличнее назвать пороколюбием… Любить деньги есть та же слабость; почему слабому человеку простительно брать взятки и набогащаться грабежами. Пьянствовать также слабость или еще привычка; однако пьяному можно жену и детей прибить до полусмерти и подраться с верным своим другом. Словом сказать, я как в слабости, так и в пороке не вижу ни добра, ни различия».

     В номере 66 «Всякой всячины» императрица  ответила «Трутню» в резких тонах. Называя  критические замечания Правдулюбова «ругательствами», она инкриминировала  «корреспонденту» Новикова желание  «истребить милосердие» и «за  все да про все кнутом сечь». Претендовавшая на человеколюбие и терпимость издательница «Всякой всячины» не стеснялась при этом в выражениях. Полемика началась.

     Новикова  не смутили выдвинутые против него обвинения. Он продолжал наносить чувствительные уколы «Всякой всячине», не щадя самолюбия ее издателей. О смелости, с какой Новиков парировал нападки руководимого императрицей журнала, можно судить по характеру ответа, помещенного в листе VIII «Трутня» от 16 июня: «Госпожа Всякая всячина на нас прогневалась и наши нравоучительные рассуждения называет ругательствами. Но теперь вижу, что она меньше виновата, нежели я думал. Вся ее вина состоит в том, что на русском языке изъясняться не умеет и русских писаний обстоятельно разуметь не может».

     Говоря  о неумении «Всякой всячины» изъясняться  по-русски, Новиков имел в виду прежде всего Екатерину II, недостаточное владение которой русским литературным языком было общеизвестно. О том, что Новиков был хорошо осведомлен о высоком положении издательницы «Всякой всячины», можно судить по едва заметным, но достаточно едким намекам, сопровождавшим разбор ошибок в стиле его оппонента: «Госпожа Всякая всячина написала, что пятый лист Трутня уничтожает. И это как-то сказано не по-русски; уничтожить, то есть в ничто превратить, есть слово самовластью свойственное, а таким безделицам, как ее листки, никакая власть неприлична».

     Екатерине было явно не справиться с Новиковым. Вместо ожидаемого идеологического  лидерства ей пришлось защищаться, отбиваясь от нападок остроумного  и язвительного противника.

     В листе II «Трутня», вышедшем 5 мая, Новиков поместил письмо дяди к племяннику с рекомендацией поступить в «приказную службу», т.е. стать чиновником. «Ежели ты думаешь, что она по нынешним указам ненаживна, так ты в этом, друг мой, ошибаешься. Правда, в нынешнем времени против прежнего не придет и десятой доли, но со всем тем годов в десяток можно нажить хорошую деревеньку». Это письмо, говорившее о том, что в судах процветают взятки, не понравилось «Всякой всячине»: Екатерина II считала, что с началом ее правления недостатки аппарата монархии уже уничтожены.

     Как бы упреждая выступления «Трутня», «Всякая всячина» в 19-м номере поместила  письмо Афиногена Перочинова, направленное против критики и сатиры вообще. Автор рассказывает о своей встрече  с человеком, который везде видел пороки, «где другие, не имев таких, как он, побудительных причин, насилу приглядеть могли слабости, и слабости, весьма обыкновенные человечеству». Конец письма содержит требования: «1) Никогда не называть слабости. 2) Хранить во всех случаях человеколюбие. 3) Не думать, чтоб людей совершенных найти можно было, и для того 4) просить бога, чтоб нам дал дух кротости и снисхождения».

     Однако  этого редакции показалось мало, и  потому письмо было усилено таким  постскриптумом: «Я хочу завтра предложить пятое правило, а именно, чтобы впредь о том никому не рассуждать, чего кто не смыслит; и шестое, чтоб никому не думать, что он один весь свет может исправить».

    На  страницах «Трутня» Новиков представил читателю несколько кратких и  выразительных характеристик господ, которые мучат крепостных людей и не признают за крестьянами права на человеческое достоинство – Змеяна, Недоума, Безрассуда и др.

    Не  ограничиваясь этим, он развертывает в «Трутне» типичную картину взаимоотношений  помещика с крепостными, публикуя переписку барина со старостой принадлежащей ему деревни. Писательское умение Новикова сказалось здесь в драматическом эпизоде с Филаткой, в безысходности тона крестьянского письма, в жестокости параграфов помещичьего указа.

    Затем, в листе XXX, Новиков опубликовал  письмо Филатки господину и копию с помещичьего указа, отправленного в деревню. Перед читателем раскрывается –впервые в нашей литературе – правдивая во всех деталях и страшная в своей простоте картина крестьянской жизни. Филата подкосило несчастье: «Робята мои большие и лошади померли, и мне хлеба достать не на чем и не с кем, пришло пойти по миру, буде ты, государь, не сжалишься над моим сиротством. Прикажи, государь, в недоимке меня простить и дать вашу господскую лошадь, хотя бы мне мало-помалу исправиться и быть опять твоей милости тяглым крестьянином». Бедняк обращается к барину с горячей просьбой, называет отцом, умоляет: «Неужто у твоей милости каменное сердце, что ты над моим сиротством не сжалишься?».

    Писатель  не щадит сатирических красок, описывая дворянские нравы, особенно резко возражая против увлечения иностранщиной и презрения к русскому, что было очень заметным явлением в привилегированном обществе этой эпохи. Он высмеивает модников, вертопрахов, щеголих, зато с большим уважением говорит о «среднего рода людях», разночинцах, которые не обладают преимуществами аристократического происхождения, но имеют такие высокие способности и твердые моральные принципы, что оказываются достойными государственного доверия. В листе IV своего журнала Новиков представил читателям трех кандидатов на важное служебное место, попросив угадать, «глупость ли, подкрепляемая родством с боярами, или заслуги с добродетелью наградятся?» И вовсе не надо обладать особой проницательностью, чтобы человек, мало-мальски знакомый с жизнью, после этого сказал: «Конечно, место будет отдано глупому, но знатному дворянину...».

    Смелая  социальная сатира «Трутня» вызывала сильное недовольство «Всякой всячины», не раз выступавшей с прямыми  угрозами ему. Другие журналы также  принимали участие в завязавшейся полемике, причем почти никто из них не поддерживал «бабушку» изданий 1769 г. Журналисты, несомненно, понимая, с кем они имеют дело, под маской анонимности изданий, заявляли, что «бабушка» выжила из ума, стала учиться «лягушечья языка», что она желает ко всем «причитаться в родню», о чем вовсе не просят, и т.д. Это обижало редакцию «Всякой всячины», пытавшуюся, и всегда неудачно, отвечать насмешникам и спорить с ними.

    «Всякая всячина» перешла и на 1770 г. и на протяжении января–апреля выпустила 18 номеров. Содержание их было совсем ничтожным: печатались нравоучительные рассуждения, не представлявшие никакого интереса для читателей, так что окончание выхода «Барышка Всякой всячины» прошло незамеченным.

    «Трутень», наученный опытом своей литературно-политической борьбы, в 1770 г. должен был несколько убавить резкость нападок и сатирических выступлений. Причину такого ослабления тона Новиков указал в новом эпиграфе журнала. Там стояло: «Опасно наставленье строго, где зверства и безумства много», и смысл этих строк Сумарокова как нельзя лучше характеризовал обстановку второго года издания «Трутня».

    Новиков охотно подчеркивал вынужденность  такой перемены тона. Он напечатал  несколько писем читателей, в  которых выражалось недовольство ослаблением  журнальной сатиры (лист XV), а через номер заявил о прекращении издания.

В заключительном листе Новиков писал: «Против  желания моего, читатели, я с вами разлучаюсь; обстоятельства мои и  ваша обыкновенная жадность к новостям, а после того отвращение тому причиною». Можно без большой ошибки полагать, что «Трутень» закрылся под административным нажимом: к этой разгадке ведут и общее направление и лучшие материалы журнала. Но к своему концу «Трутень» пришел, если можно так сказать, и естественным путем: он был создан Новиковым для противодействия фальшивым разглагольствованиям «Всякой всячины», для того чтобы противопоставить ее ханжеским фразам о «милосердии» к крепостным крестьянам истинную картину их состояния. Как только закрылся журнал императрицы и отпала нужда в том, чтобы парализовать его вредное влияние на общество, прекратилось и издание «Трутня».

     Таким образом мы можем сделать вывод, что сатирический  журнал «Трутень»  являлся первым изданием в отечественной  журналистике, которое осветило на своих страницах такую важную проблему, как крепостничество. 

 Новикову  писал о взяточничестве, процветающем в различных ведомствах среди чиновников, о жестокостях помещиков по отношению к крестьянам, о безысходности крестьянской жизни. Большая часть публикаций – это отклики на выступления “Всякой всячины”, полемика с этим журналом, несогласие с его методикой освещения проблем и выбором тем для публикаций. Это очень смелый шаг в условиях жесточайшей цензуры и жесткого регламента, который определила императрица и озвучила журнале «Всякая всячина», как уже было отмечено выше.

Союзники  «Трутня»

Борьба  новиковского «Трутня» с Екатериной II проходила не один на один. Одновременно издававшиеся сатирические журналы не могли не откликнуться на нее. Пример Новикова заражал других, и его смелость внушала смелость другим. Новиковский журнал оказался центром притяжения оппозиционных сил в литературе. Правда, находились люди, которые считали для себя держать сторону власти. Так журнал Рубана «Ни то, ни се» вполне оправдывал свое название всем своим содержанием, покорно следовал указаниям правительственного издания, так же, как и издававшийся тем же Рубаном в 1771 году журнал «Трудолюбивый муравей». Но зато журналы Эмина явно тяготели к поддержке Новикова. Эмин позволял себе резкую сатиру и в особенности часто сатиру «на лицо», сатиру на конкретных лиц. В «Адской почте» он выступил против духовенства, его распущенности и жадности, и эту же тему перенес в «Смесь». В «Смеси» и в «Адской почте» он нападал на бюрократию, на петиметров, защищал третье сословие. Очень сильна статья «Смеси», названная «Речь о существе простого народа».

     Здесь в пародийно- сатирической форме  разрешается вопрос - людьми или  животными являются крестьяне. «Чем далее кто начнет рассуждать, тем  более будет находить, что по сим основаниям нет разума в простом народе. Имеет ли он добродетель? И того не знаю. Затем, что стихотворцы прославляют добродетели лирическим гласом, однако я никогда не читал похвальной оды крестьянину, так же как и кляче, на которой он пашет. Но простой народ терпелив: он сносит голод, жар, стужу, презрение от богатых, гордость знатных, нападки от управителей, разорение от помещиков, одним словом, от всех, кои его сильнее...» «Если же простой народ оказывает одно только естественное стремление во всех своих хороших качествах, то же самое видно и в его пороках. Ударь крестьянина, то он бросится сам на тебя, так точно, как дикий зверь. Но благодарная душа иногда и снесет от тебя обиду, дабы по времени тебе хорошенько отомстить, или, вынув шпагу, честно тебя заколет. Простые разбойники грабят, терзая людей наподобие тигров; и их за то наказывают. Но разумные люди знают, что надобно иметь хороший чин, защиту и место, и тогда уж начинают грабить, ибо приняв все нужные предосторожности, не опасаются наказания…» После руссоистского изображения русского  крестьянина в качестве «естественного» человека, свободного в самозащите и первобытно добродетельного, в противоположность развращенному цивилизацией дворянину, автор вводит читателя в круг воспоминаний античных демократий и подводит к выводу: