Образ журналиста в очерках Салтыкова-Щедрина

    Известен резкий отзыв Стасова о Салтыкове, вызванный, вероятно, обидой на комментируемые страницы «Дневника провинциала». В письме к В. П. Буренину от 8 октября 1873 года он охарактеризовал Салтыкова как «противного и тошнительного автора», отличающегося будто бы «стальной холодностью и бессердечностью», а в его произведениях находил «манерность, суесловие и скалозубленье», а также «недосказанность слов», которая вытекает из «недосказанности мысли» и т. д.

     Фамилия Неуважай-Корыто давно стала нарицательной: так говорят о невежде и о невеже, человеке грубом, с низменными интересами. И это совсем не удивительно: уже звучание предполагает нарицательный смысл.

      В журналисте Болиголове также воплощены  крайности   историко-литературного   компаративистского   метода, наиболее рельефно выраженного в трудах Александра Николаевича  Веселовского. 7 мая 1872 года, то есть за месяц до появления в печати этой главы "Дневника провинциала", им  была  защищена  в  Петербургском  университете  докторская диссертация "Славянские сказания о Соломоне и Китоврасе и западные легенды о Морольфе и Мерлине".  Веселовский в течение нескольких  лет занимался научными изысканиями в европейских библиотеках и архивах -  в  том числе  и  испанских.  Это  обстоятельство   далее   особенно   акцентируется сатириком.  

ГЛАВА III. ЦИКЛ ОЧЕРКОВ «В СРЕДЕ УМЕРЕННОСТИ И АККУРАТНОСТИ»

     Злую сатиру на либеральную прессу, явно повернувшую в конце 70- х годов к монархизму, содержит цикл «В среде умеренности и аккуратности». Цикл «В среде умеренности и аккуратности» рисует консервативную Россию в период русско-турецкой войны (1877—1878). Сатирик показывает торжество грибоедовских молчалиных в литературе. После Алексея Степаныча Молчалина, воспринятого от Грибоедова, второе место по степени уделенного ему внимания и остроте сатирической обрисовки занимает в «Господах Молчалиных» представитель литературного молчалинства, издатель либеральной газеты «Чего изволите?». 
Прототипом газеты «Чего изволите?» и ее редактора, Молчалина 2-го, явился 
Суворин, издатель газеты «Новое время». Молчалина-журналиста, как и всех других Молчалиных в очерке, характеризует общая черта — послушание начальству, доведенное до автоматизма. Эта черта решительно доминирует над всеми остальными. Молчалин-журналист своим трепетным страхом перед властями подобен всем Молчалиным, и в то же время он отличается от классического типа тем, что не довольствуется скромной долей безвестного молчальника, а жаждет славы на поприще публичного либерального словоблудия. Сцена в редакции газеты «Чего изволите?» (глава четвертая), где рассказчик и Алексей Степаныч Молчалин помогают Молчалину 2-му в редактировании статей, принадлежит к наиболее ярким во всей салтыковской сатире страницам, разоблачающим беспринципность и пресмыкательство либеральной прессы.

      Сатирик вводит читателей во все тайны редакционной кухни и пародийно раскрывает сущность основных жанров буржуазной газеты: передовой статьи, фельетона, корреспонденций. Пустословие возведено здесь в принцип, и только одна мысль беспокоит редактора: как бы при всем либерализме дать каждой фразе такой оборот, чтобы не осталось и тени недоверия к начальству!

       «Чего изволите?» прославляет «благодеяния полицейского надзора». В непропущенной цензурой главе Щедрин показывал борьбу Молчалина — редактора со всяким свободомыслием. Злобно осуждая идею республики, Молчалин противопоставляет ей в качестве идеального общественного строя всеобщую кутузку. Знакомя читателя с Молчалиным, Салтыков-Щедрин подчеркивает его органическую чуждость литературе с ее «образовательным призванием». Алексей Степанович Молчалин весьма своеобразно рекомендует своего тезку: «Литератор – не литератор, а в военно-учебном заведении воспитывался, так там вкус к правописанию получил... Прежде он просто табачную лавку содержал, накопил деньжонок да и посадил их в газету...» (стр. 343). «Посадив» накопленные деньжонки в газету, он боится за них. «Так боится, так боится, что вся его жизнь – лихорадка одна...». Отношения его с людьми определяются, прежде всего, копейкой, стремлением заполучить подписчиков. Да он и сам признается, что ему в сущности безразличны интересы общества, государства, народа. Он доверительно говорит автору: «Мне, собственно говоря, подписчик нужен» (стр. 369). Предполагая возможность заполучит выгодного работника, Молчалин становится предупредительно любезным. Автор пишет: «... Ко мне Молчалин второй отнесся так радушно, что я без труда прочитал в его глазах: 5 копеек за строчку без обмана! – и будь мой навсегда» (стр. 344). Политические убеждения, философские и литературные взгляды для Молчалина – предмет торговли, средство достижения области умеренности и аккуратности. Либерализм – наиболее удобная для него система взглядов потому, что она отвечает духу молчалинства и обеспечивает наибольшее число подписчиков. Либерализм в изображении Салтыкова-Щедрина есть не что иное, как политическое молчалинство. Либералу Молчалину присуща крайняя беспринципность и связанная с ней политическая трусливость. Молчалин первый несколько снисходительно сочувствует своему тезке: «...газету «Чего изволите?» издает. Да, на беду и газету то либеральную. Так ведь он день и ночь словно в котле кипит: все старается как бы ему в мысль попасть, а кому в мысль и в какую мысль – и сам того не ведает...» (стр. 342), а потому и находится все время в состоянии страха, «...перед невидимым каким-то духом трепещет» (стр. 362).

        Во взглядах Молчалина-литератора  Салтыков-Щедрин обнаруживает тенденцию  максимального сближения либерализма  с реакцией, характерную для либерализма  70-х и 80-х годов. Так, в  вопросах философии, начиная с  рассуждения о том, что «одна  материя вечна», Молчалин приходит  к уточнению: «Материя вечна!  Но... она хоть видоизменяется... дух  же – никогда! Вот в чем... преимущество духа и ... дух  всегда торжествовал и будет  торжествовать над материей...».  Молчалину очень хочется повести  разговор о материализме, прежде  всего потому, что «новых подписчиков  прибавилось бы из-за одного  того, что слово «материализм»  упомянуто без аккомпанемента  непечатных слов!» (стр. 363). Существо  материализма ему вовсе непонятно,  он легко впадает в идеализм  и, в конце концов, вообще отказывается  от философских рассуждений, вполне  соглашаясь с Молчалиным первым, что звания «философ» «у нас  не полагается» (стр. 338). Его глубоко  огорчает только мысль о том,  что несостоявшаяся философская  статья может принести убыток.

         Реакционными по существу являются  политические взгляды Молчалина  – либерала. Он начинает с туманных, робких рассуждений о республике: «...Ну, да, конечно, разумеется, я  ... Само собой, что по мнению  моему, республика...» Но мысль  свою не может довести до  конца и тут не впадает в  противоречие: «... Однако согласитесь,  что не при всех же обстоятельствах... Да и народы притом не все... Не все, говорю я, народы...» (стр. 345). Но и этот сумбурный, полный оговорок и противоречий лепет кажется слишком крамольным в устах Молчалина, он сам боится его и торопится убедиться в том, что самое надежное средство от бед – не говорить о «народах» и почаще посматривать на «Управу Благочиния», сиречь – полицейское отделение.

         Политическую реакционность либерализма, его готовность служить самодержавию, Салтыков-Щедрин заклеймил нарочито нелепой патетической репликой Молчалина: «...положение либерального органа печати я резюмирую в следующих немногих словах: «Мы готовы прийти к вам, - говорю я: - но укажите нам пути и сохраните нам нашу независимость!» (стр. 358). Эта мысль еще уточняется верноподданническим заверением в полемике с «Бреющим Шилом»: «Мы говорили о «народосодействии», а оно – заставляет нас употребить выражение «народоправства». А мы даже и не понимаем этого выражения! Но вы, читатель! Понимаете ли вы, какая масса гнусного предательства заключается в этом мошенническом сопоставлении принципа единоначалия (вполне нами признаваемого и чтимого_ с принципом какого-то фантастического (и, притомнами непонимаемого ) народоправства?». Реакционность политической мысли либерала-литератора Молчалина настолько обнажена, что его благонадежный тезка в порыве восторга заключил: «...Такими, брат, статьями христосоваться с начальством можно...» (стр. 360).

       Салтыков-Щедрин, иронизируя над молчалинским либерализмом, заставляет Молчалина с восторгом говорить о том, что интересно «будет видеть, как селение будет отдавать само себя под надзор полиции...» (стр. 361), и мечтать об усилении власти становых, приставов и разрешении им «телесных упражнений».

        Писатель подчеркивает паразитизм либералов-молчалиных, живущих за счет народа и всемерно старающихся обмануть его. Ложь либеральной печати, легко подменяющей страшную истину изображения жизни народа розовой патокой либерально-молчалинской болтовни, Салтыков-Щедрин разоблачает путем сопоставления двух редакций фельетона, предназначенного для газеты «Чего изволите?».

        Автор-фельетонист, используя жанр народного сказа, пишет о бедствиях народа. Уже в самом преподнесении этого стилизованного описания чувствуется горькая щедринская ирония над склонностью некоторой части журналистов лить горькие слезы над крестьянством.

        Так, фельетонист пишет: «...Оседлаю я коня быстролетного, запрягу я его в саночки-самокаточки и поведу к нему такую речь: конь мой, конь ретивый...» облети степи-поля неохватные, леса-долины неоглядные! Пусть прольется передо мной море бездонное,немерянное, море горького русского гореваньица, море бесконечно льющихся русских слез! Одним словом, помоги мне написать фельетон, в котором было бы ровно двенадцать столбцов и который одинаково понравился бы и читателю и цензурному ведомству...» (стр. 372).

       Последняя приписка явно рассчитана на то, чтобы подчеркнуть, что и на горе народном, эксплуатируя его, можно поживиться.

Молчалин признает, что в начале фельетона ничего нецензурного нет. Однако на грустные размышления наводит плач, и Салтыков-Щедрин пишет: «Молчалин второй не выдержал и заплакал. – Ты чего, спрошу тебя, рюмишь? – обратился к нему Алексей  Степанович.

- Так, братец, взгрустнулось! Невеселую ведь  картину представляет наша бедная  Русь православная. Он закручинился, склонил голову набок и как-то  нелепо запел: «Тихие долины, плоские  равнины, барские руины, гнусные  картины!».

- Вона! Вон что  загородил! – засмеялся Алексей  Степанович: то-то сейчас видно,  что давно ты предостережениев  не получал. Небось, мужичка жалко  стало...» (стр. 373).

         Упоминание о предостережении  мгновенно изменило настроение  Молчалина второго. Как ни жаль  мужичка, но... «своя рубашка»...».

          Тут же появилось соображение  о том, что «слишком уж горько, краски густы, светотеней нет...»,  и началась работа по перекраске. В итоге родился сладкорозовый  опус: «...ах, зачуял ты того ангела  светлого, нашу нужду народную  крылом своим осеняющего, утешеньицем  по земле русской тихо летающего,  в беленькую рубашечку русского  мужичка одевающего!... Уж как тот ли светлый ангел про бескормицу услышит – вырастают кругом его закрома, полные, выдают из них хлеб члены земских управушек!...» (стр. 274).

           Новая редакция фельетона играет  в повествовании Салтыкова-Щедрина  двоякую функцию. Она подчеркивает абсолютную беспринципность и хамелеонство Молчалина-редактора и, вместе с тем, своим слащаво-притворным тоном вызывает эмоции, диаметрально противоположные тем, которые должна бы вызывать. Продолжая разоблачение либерального молчалинства, сатирик воспроизводит характерное для либералов сетование Молчалина на славянскую распущенность: «А всему виной наша славянская распущенность...» (стр. 375). Эта фарисейская реплика завершается предательским в отношении народа славословием начальству: «Увы! Все тяготы самоуправления по-прежнему продолжают тяжелым бременем лежать на начальстве! Оно одно простирает нам руку помощи, оно одно не остается равнодушным зрителем постигающих нас бедствий!». Так замыкается круг молчалинского языкоблудия. Начиная со слез о горе народном, оно кончается восторженной хвалой начальству.

            В «Господах-Молчалиных» Салтыков-Щедрин  вводит эпизод, в котором рассказчик-проситель  попадает в компанию «пописывающих»  благоденствующих чиновников –  Молчалиных. Находясь в благодушном  состоянии, они приглашают рассказчика,  которого они знают как писателя  и даже «почитывают», запросто  заходить на их литературные  пятницы. Они хвастливо замечают, что у них бывают многие. Салтыков-Щедрин  подчеркивает, что в молчалинском  литературном кругу собираются  те, кто прочно закрепил за  собой в истории репутацию  полицейских шпионов и доносчиков.

        Такое глубокое омерзение вызывает в сатирике мир литературных Молчалиных, что даже старый знакомец Молчалин первый кажется образцом непорочности. Помойной ямой представляется читателю молчалинско-либеральный литературный «нужник». Впечатление это усугубляется «добродушным» заверением Алексея Степановича: «С непривычки это, мой друг! Такие ли помойные ямы бывают! Вот я бы тебе помойные ямы показал, так те уж полтораста лет чистят, да и еще, пожалуй, на полтораста же лет чистить осталось!» (стр. 378).