Образ журналиста в очерках Салтыкова-Щедрина

         Сюжет начинается с того, как  провинциал устремляется к своему старинному приятелю Менандру Прелестнову, состоявшему либералом и публицистом при ежедневном литературно-научно-публицистическом издании «Старейшая Всероссийская Пенкоснимательница». Главным объектом сатиры Салтыкова послужили здесь "С. - Петербургские ведомости", начавшие  выходить еще в 1728 году, как прямое продолжение петровских "Ведомостей о  военных  и иных делах, достойных знаний  и  памяти"  (1703-1727). Еще в университете Менандр Прелестнов написал сочинение на  тему  "Гомер как поэт, человек и гражданин" и этим намеком Салтыков  подчеркивает  тесную  его связь с его реальным прототипом- Редактором-издателем "С. - Петербургских ведомостей" В.  Ф.  Коршем. Корш  в 40-х годах учился  на  историко- филологическом  факультете  Московского   университета. Увлеченность античной и, в частности, греческой литературой он  сохранил  до конца жизни. В  обширном,  вышедшем  под  редакцией  Корша  труде  "Всеобщая история  литературы"  ему  принадлежал  раздел "История греческой литературы". Черновой автограф рассказа "Похороны" подтверждает, что именно В. Ф. Корш явился прототипом  Менандра  Прелестнова. К. К. Арсеньев, один из близких друзей Корша, писал в его некрологе: "Мягкий, гуманный от природы, умеренный по убеждению,  В.  Ф. не был и не мог быть одним из тех бойцов, в которых типично  выражается  дух эпохи;  как  всем  приверженцам  середины,  ему  суждено   было   возбуждать неудовольствие направо и налево". Именем Менандр Салтыков, вероятно, не случайно  связал  своего  персонажа  с действующим лицом сатиры А. Д. Кантемира "О различии страстей человеческих", где изображен сплетник, жадно собирающий  всякого  рода  слухи.

      Провинциал и Прелестнов, поговорив, сошлись на том, что нынче легко дышится, светло живется, а главное — Прелестнов обещает ввести товарища в почти тайный «Союз Пенкоснимателей». Предупреждение   Прелестнова   о необходимости соблюдать "тайну "Союза пенкоснимателей" - сатирический прием, подчеркивающий полную безобидность для правительства  либералов  и  всех  их объединений. Герой знакомится с Уставом Союза, учрежденного за отсутствием настоящего дела и в видах безобидного препровождения времени, а вскоре и с самими его членами, в основном журналистами, сотрудниками различных изданий, вроде «Истинного Российского Пенкоснимателя», «Зеркала Пенкоснимателя», «Общероссийской Пенкоснимательной Срамницы», где, кажется, под разными псевдонимами один и тот же человек полемизирует сам с собой. А так… кто из этих пенкоснимателей занимается родословной Чурилки; кто доказывает, будто сюжет «Чижика-пыжика» заимствован; кто деятельно работает на поддержание «упразднения». Словом, некомпетентность пенкоснимателей в вопросах жизни не подлежит сомнению; только в литературе, находящейся в состоянии омертвения, они могут выдавать свой детский лепет за ответы на вопросы жизни и даже кому-то импонировать. При этом литература уныло бредет по заглохшей колее и бессвязно бормочет о том, что первым попадает под руку. Писателю не хочется писать, читателю — читать противно. И рад бежать, да некуда…

     Создав в "Дневнике" сатирический  образ  пенкоснимательства,  наиболее ярко олицетворенного в Менандре и  его  сотрудниках,  Салтыков  обнажил типичнейшие  тенденции  либерального  мышления  и  поступков.  С  предельной остротой это сделано в "Уставе Вольного Союза Пенкоснимателей" с  его  двумя главнейшими положениями:  "не расплываться"  и  "снимать  пенки",  то  есть всячески ограничивать, суживать круг и значение обсуждаемых явлений.

     По  сути дела,  устав  либеральных   пенкоснимателей  не  так   уж  далеко

отстоит от требований консервативных прожектеров. Это, можно  сказать,  всего лишь грамотная редакция их косноязычных  помышлений.  И  вечер,  проведенный провинциалом среди сотрудников пенкоснимательского органа,  заполнен  такой же   трескучей    болтовней,    какую    он    слышал,    внимая    ораторам "аристократического" салона.

     - И чего церемонятся с этою  паскудною литературой! - негодуют  у  князя

Оболдуя-Тараканова.

     - Я, со своей стороны, полагаю,  что  нам  следует  молчать,  молчать  и

молчать! - с готовностью  отзывается послушливый пенкосниматель.

     Оценить  всю  убийственность  этой  щедринской  характеристики  помогает свидетельство современницы - Е. А. Штакеншнендер:

     "Существует  особая  комиссия,  созванная   для   того,   чтобы   снова

рассмотреть законы о печатном деле, - записывает она  в  дневнике  1  декабря

1869 года, - и потому  находят, что  литература  лучше   всего  сделает,  если

будет себя держать  как можно тише и как можно  меньше внушать поводов к новым стеснительным законам"¹. Однако "молчать" в устах пенкоснимателей  совсем  не  значит  буквально безмолвствовать. Напротив, с их перьев  низвергаются  целые  водопады слов, фраз и статей,  но  все  они  начисто  лишены  сколько-нибудь  значительного содержания.   Чем   мельче   предмет   разговора,   тем   более    горячится пенкосниматель.

     "Наступившая  весна, испортив петербургские  мостовые до крайних пределов безобразия, на этот раз, сильнее чем когда-нибудь, напомнила тем. кому о том ведать надлежит, что пора наконец подумать о скорейшем разрешении вопроса об единообразном, своевременном, усовершенствованном и сосредоточенном в  одном управлении мощении города" - это не щедринская пародия, а  вполне  серьезное рассуждение, почерпнутое из "С.-Петербургских ведомостей" (1872, Э  109,  22 апреля).

     В   данном  случае  нельзя  не  согласиться  с   той   оценкой   русской

журналистики, которую  дала, подводя итоги 1872 года, газета  "Русский  мир": "...предметом газетных  и журнальных  суждений  являлись  по  преимуществу вопросы второстепенного и частного значения, причем нельзя было не заметить, что большинство газет даже и об этих вопросах высказывалось весьма уклончиво и поверхностно, как бы опасаясь углубиться до той почвы, на которой суждение о частном явлении действительности переходит в спор о принципе" (1873, Э  5, 6 января).

     Щедринские  пенкосниматели - Неуважай-Корыто и   Болиголова,  досконально исследующие, "макали ли русские цари в соль  пальцами,  или  доставали  оную посредством ножа", публицисты Нескладин и Размазов - все  они  хором  издают какое-то  непрерывное   монотонное   жужжанье   убаюкивающего   свойства   и превосходно выполняют пожелание автора упомянутого консервативного  прожекта "О необходимости оглушения в   смысле   временного   усыпления   чувств": "Необходимо, чтобы дремотное состояние было не токмо вынужденное,  но  имело характер деятельный и искренний". Лозунг пенкоснимателей — «Наше время — не время широких задач». Этот лозунг  - одна из главнейших «формул»  салтыковского обличения идеологии либералов, взятая из  их  основного органа  -  «С.-Петербургских  ведомостей».  В передовой статье «С.-Петербургских  ведомостей»  (1873,  Э 317,  17  ноября) было сказано следующее: «Несколько лет тому назад наша газета сделала верное замечание  о  настоящем времени, сказав, что наше время -  скорее  время  практических,  чем  общих, широких, теоретических задач <...>  В  литературе  появилось  немалое  число статей и беллетристических очерков, разрабатывавших ту же самую тему». Далее редакция  отмечала,  что «один  из  наших толстых   журналов»,   то   есть «Отечественные записки», «вот уже два или три года» цитирует эту «безвредную фразу», «сопровождая свои цитаты грубыми и вздорными толкованиями».

     Ядовитое разоблачение пенкоснимательства сделано Салтыковым в той части "Дневника", где провинциал, думающий, будто он  находится под арестом по политическому обвинению, решает скрасить свой досуг  сочинением  статей  для газеты Менандра.

     "Я, - рассказывает провинциал, - упивался  моей новой деятельностью, и до того всерьез предался ей,  что  даже  забыл  и о своем заключении...». Так пенкосниматель приходит к полнейшему согласию с  действительностью, которая нисколько не препятствует разработке излюбленных им тем  и  сюжетов. Он создает как раз ту  "литературу",  о  которой  метко  выразился  в  своем дневнике А. В. Никитенко: "Хотеть иметь литературу, какую  нам  хочется,  то есть Управлению по делам печати, значит не иметь никакой"².

Сатирический  образ "пенкоснимателей" выявил наиболее вредные тенденции русского либерализма, его "готовности", послужил предупреждением о том,  что они приведут его к откровенному прислужничеству "хищникам". Салтыков  больше,  чем  кто  иной,  знал  тяжесть   положения подцензурного  русского  публициста  "с  длинными,  запутанными  фразами,  с мыслями, сделавшимися сбивчивыми и темными, вследствие усилий  высказать  их

как можно  яснее".  Поэтому,  еще  раз  возвращаясь  к  судьбе  Менандра,  он

высказал  догадку,  что  "это   индивидуумы   подневольные,   сносящие   иго

пенкоснимательства  лишь потому, что чувствуют себя в каменном мешке". Извиняющийся голос этого "индивидуума" слышится нам и теперь, когда  мы

перечитываем  некоторые  строки  либеральной  прессы   того   времени.   Вот характерное место из передовой "С.-Петербургских ведомостей" (1872,  Э  109, 22 апреля): "Общественная жизнь, подобно морю, имеет свои приливы и отливы...  Факт тот, что начался период отлива; море... далеко отошло от берега, и, гуляя на этом берегу, мы  можем  только  любоваться  на  то,  что  выброшено  великой стихией,  на  все  эти  раковины,  морские  растения,  креветки   и   бочком двигающихся раков.

     Удел публицистики в период  отлива, преимущественно, исследовать  все эти frutti di mare {дары моря.}. Рыболовами, забирающими в свои  сети  то,  что выбрасывается русским житейским морем, пришлось быть преимущественно органам нового нашего суда".

     Пародийные заглавия  столичных либеральных органов ("Вестник Пенкоснимания" и др.), вероятно, направлены по определенному  и  очевидному  для  современников  "адресу".  В статье  "Несколько  полемических  предположений"  Салтыков-Щедрин  указывает,  что, обличая "вредные и ненужные  журналы",  не  следует  создавать  им  рекламу, называя  их,  и  что  поэтому  они  должны  быть   окрещены   "какими-нибудь псевдонимами", и это предоставит возможность "начать уже  изобличать  их  со всею безопасностью!"  (т.  5,  стр.  268).  Под  "Вестником  Пенкоснимания", вероятно, подразумевался либеральный ежемесячный  журнал  "Вестник  Европы", тесно связанный с "С.-Петербургскими ведомостями".

      Эфемерность   и мизерность   интересов,    бессодержательность, случайность, болтовня, фельетонизм - вот  типические  черты прессы того времени, метко охарактеризованной  сатириком  литературой пенкоснимания,   которая   стала переполняться краткословными и краткомысленными представителями...  Очертить характер той литературы злее и метче, чем это сделал  сатирик,  вряд  ли можно.

        Отдельной блестящей пародией на существовавших в то время в изобилии псевдоученых являются образы Неуважай-Корыто и Болиголовы. Щедрин дал их портреты не только в самых именах-кличках, но и через пародию на научное исследование, написанную таким языком, каким писали и теперь еще пишут буржуазные псевдоученые. Оба они до такой степени ползают на брюхе перед заграницей, что отказываются в ее пользу от всего русского фольклора. Свое «Исследование о Чурилке» Неуважай-Корыто оснащает «архивными изысканиями». Поставив перед собой несуразную задачу, он с идиотским упорством пытается обосновать ее во что бы то ни стало, не считаясь с фактами действительности. Рисуя тип этого ученого-космополита, Щедрин сознательно подчеркивает его бездушие, тупость, деревянность. Он «долбит носом в дерево и постепенно приходит в деревянный экстаз от звуков собственного долбления». Говорит и пишет он деревянным, тоскливым языком: «Не только полагаю, но совершенно определительно утверждаю..., что Чуриль, а не Чурилка, был не кто иной, как швабский дворянин VII столетия. Я, батюшка, пол-Европы изъездил, покуда, наконец, в королевской мюнхенской библиотеке нашел рукопись, относящуюся к VII столетию, под названием: „Похождения знаменитого и доблестного швабского дворянина Чуриля’’... я положительно утверждаю, что и Добрыня, и Илья Муромец — всё это были не более, как сподвижники датчанина Канута!». Эта речь гармонирует с внешним обликом «деревянного дятла». Не случайно и окружающие с удивлением смотрели «на обличителя Чурилки, как будто ждали, что вот-вот придет новый Моисей и извлечет из этого кремня огонь». В этом «пенкоснимателе», носящем гоголевскую фамилию (Петр Савельевич Неуважай-Корыто — крепостной помещицы Коробочки) сатирически заострены некоторые черты характера и научно-литературной деятельности сотрудника «С.-Петербургских ведомостей» известного критика и искусствоведа В. В. Стасова, который имел прямое отношение к созданию и существованию не только "Могучей кучки", но и всей культурной жизни России конца XIX века. Стасов принадлежал тогда к числу наиболее рьяных и последовательных сторонников компаративистской теории. Крайности этой теории и высмеивает прежде всего Салтыков в образе Неуважай-Корыта. В конце шестидесятых годов в своей объемистой монографии «Происхождение русских былин» , выводы которой получили непосредственное отражение в настоящем эпизоде, Стасов доказывал монгольское и тюркское происхождение наиболее выдающихся памятников русского народного эпоса и его основных героев — Еруслана Лазаревича, Добрыни Никитича, Ильи Муромца и др. Салтыков пародирует следующие утверждения В. В. Стасова в его монографии "Происхождение русских былин": "Наш Еруслан Лазаревич  есть не кто иной, как знаменитый Рустем персидской поэмы "Шах-Намэ"" (ВЕ, 1868, Э 1, стр. 175); "Наш Добрыня -  не  кто иной,  как индийский Кришна  <...> Похождения нашего Добрыни - это не что иное, как те же самые рассказы <...>, которые посвящены описанию похождений Кришны..." (Э 2, стр.  644)  и  т.  п.