Жены декабристов

      Мария Николаевна Волконская выехала из Петербурга через полгода после Трубецкой. Она была дочерью прославленного героя 1812 года, генерала Н. Н. Раевского. По делу декабристов были привлечены, но вскоре освобождены два ее брата. За мужем за известным генералом, декабристом М. Ф. Орловым, была ее старшая сестра, Екатерина.¹

Волконскому было в то время тридцать шесть  лет. Марии Раевской не было еще и девятнадцати. Молодая девушка понятия не имела о существовании Тайного общества и в своих ранних записках писала:

      «Я вышла замуж в 1825 году за князя С. Г. Волконского, достойнейшего и благороднейшего из людей; мои родители думали, что обеспечили мне блестящую, по светским воззрениям будущность. Мне было грустно с ними расставаться; словно сквозь подвенечный вуаль мне смутно виделась ожидавшая нас судьба…»

      Это было время, когда Волконский с головой  ушел в дела Тайного общества. За весь год он провел с молодой женой не больше трех месяцев. Мария Николаевна, заболев, уехала лечиться в Одессу. Лишь осенью Волконский приехал и отвез ее в деревню Раевских, Болтышку, близ Умани, где стояла его дивизия, а сам уехал в Тульчин, где находилась Главная квартира армии. Здесь у него часто бывали многие товарищи по Южному тайному обществу.²

      2 января 1826 года у Марии Николаевны родился сын, Николенька. Через три дня приехал Волконский, повидался с женой и ребенком и сразу уехал в Умань.

Писем от мужа долго не было. Это казалось неестественным и волновало больную. Когда она спрашивала, где муж, ей говорили, что он находиться в  Молдавии.

Наконец она узнала, что муж арестован, и в апреле 1826 года, в весеннюю распутицу, выехала в Петербург.³

      У Марии Николаевны Волконской все  было совсем не так как у других женщин. Ей пришлось труднее чем  другим.

      19-летней  девушкой покорно, по воле отца, она выходит замуж за князя Волконского, уже не молодого, некрасивого, но весьма знатного и богатого. Участник пятидесяти восьми сражений, имевший множество орденов и медалей, он получил чин генерал-майора за боевые отличия в двадцать четыре года. Портрет Волконского был подготовлен для Военной галереи Зимнего дворца ( после восстания, по распоряжению Николая I, его изъяли).

      Уже до свадьбы она сумела испытать силу своей красоты и своего обаяния; ею был увлечен Пушкин, к ней  сватался польский граф и революционер Олизар. Оказавшись женой немолодого генерала, Мария Николаевна, по существу, не успела даже как следует узнать его до ареста в январе 1826 года, так же как почти совсем не знала до свадьбы: первый год они прожили вместе не более трех месяцев.⁴

      Но  не смотря ни на что, Волконская все равно требует разрешение на свидание и, получив  его, направляется в Петропавловскую крепость.

Полгода шло следствие. Когда приговор был  вынесен, Волконский, уезжая на каторгу, волновался за судьбу жены и ребенка.

      Мария Николаевна в то время готовилась последовать за мужем. Тайно от родных она обратилась к царю с просьбой разрешить ей ехать в Сибирь. Через шесть дней, 21 декабря 1826 года, пришел ответ – бездушный и двуличный. Царь разрешил ехать, но предупредил, что ничего хорошего Волконскую не ждет за Иркутском.²

      Вся семья: отец, мать, братья, сестры –  восстали против этого «безумства». Мешали, как могли ее отъезду.

      Раевский  знал, что в 1825 году выбор был сделан им, а не дочерью, поэтому так и  препятствовал ее поездке в Сибирь. В решении «жертвы невинной» он усматривал «влияние Волконских баб, которые похвалами ее геройству, уверили ее, что она героиня, и она поехала, как дурочка».

      Решение об отъезде в Сибирь Марии Волконской было, по существу, первым проявлением  ее незаурядного характера. Она восстала не только против всех окружающих, но прежде всего против себя самой, своей дочерней покорности, женской инертности и послушания, привитых с детства.⁵

      В Иркутске губернатор Цейдлер, выполняя распоряжение Николая I, стал убеждать Волконскую, как до нее Трубецкую, вернуться: «Подумайте же, какие условия вы должны будете подписать». – «Я их подпишу, не читая». – «Я должен велеть обыскать все ваши вещи, вам запрещено иметь малейшие ценности».⁶ С этими словами он прислал к Марии Николаевне группу чиновников.⁷ Произвели обыск сделали опись всех бывших при Волконской вещей и предложили подписать те же суровые обязательства, которые до нее подписала Трубецкая.⁶

      На  другой день Волконская прибыла в  Благодатский рудник, во глубине которого работал ее муж.⁸

      К удивлению местного начальства и  его неудовольствию,  Волконская довольно быстро нашла сочувствующих  среди ссыльнокаторжных, среди тех  самых людей о которых было сказано в правительственных  бумагах, что они на все способны и что власти не берут на себя ответственности за их поведение, ежели им вздумается причинить дамам зло. Ничего, кроме уважения и доброго отношения, не увидели Волконская и Трубецкая от них, более того, отверженные от белого света, люди, свершившие тяжкие преступления, оказались чище и благороднее местных пьяниц-чиновников и офицеров охраны. И деятельная натура Волконской не осталась безучастной. Не без риска для себя, а стало быть и для мужа, она оказывает поддержку беглым, с помощью влиятельных знакомых в Петербурге добивается сокращения сроков наказания и даже освобождения из Сибири кое-кого из каторжан.⁹

      Так перевернулась еще одна страница в большой, исполненной подвига  и героизма книге жизни М. Н. Волконской. Вся ее короткая прошлая жизнь в отчем доме, счастливая и радостная, начала постепенно отходить в область воспоминаний.¹⁰

      Обстановка  и общие условия жизни угнетали. На протяжении почти года здесь шла  непристанная тяжелая борьба за жизнь, за свое человеческое достоинство –  безнадежная смена дней, недель, месяцев. Не по часам, а по звону кандалов жены узнавали, что уже пять часов утра и мужья отправляются на работу.

Лишь  здесь, живя в покосившейся крестьянской хижине, под которой «во глубине сибирских руд» работали их мужья, они познали, на что обрекли себя, уехав за тысячи верст в Сибирь.

      Нужна была глубокая вера в правоту дела, за которое осуждены были на вечную каторгу декабристы, чтобы унылые, безрадостные и мрачные рудники  явились для Волконской «землей  обетованной». Чтобы, оказавшись на каторге, жены декабристов почувствовали себя счастливыми в жалкой, затерявшейся в Сибири хижине. Чтобы добровольно расстаться с родными, покинуть Петербург и навечно похоронить себя в далекой Сибири…

      Совершая  по вечерам прогулки к маленькому сельскому кладбищу, Волконская и  Трубецкая не раз спрашивали друг друга: «Не здесь ли нас похоронят?» Это было грустно и безотрадно. Но они не когда не раскаивались о том, что приехали сюда.

      Волконская  никогда не высказывала грусти. Мягкая и обоятельная, она была любезна  и приветлива с товарищами мужа, но горда, взыскательна и неприклонна во взаимоотношениях с комендантом и тюремщиками.¹¹

      В суровых условиях сибирской каторги  две молодые женщины, Трубецкая  и Волконская, начали налаживать свою собственную жизнь и улучшать каторжный быт своих мужей  и их товарищей. Но во многом они полностью зависели от Бурнашева, человека злого, грубого, жестокого и несправедливого.

      Приезд  Трубецкой и Волконской сразу  отразился на положении декабристов. Обе они тайно переписывали и отсылали их письма к родным, чинили их платье и белье, готовили  и приносили им в тюрьму пищу.¹⁰

      Жизнь на каторге в условиях николаевского режима научила жен декабристов быть сдержанными в своих письмах. Они знали, что письма их проходят через третье отделение, и потому не часто касались в них наиболее тяжелых сторон своей личной жизни. Свои мысли они излагали так, чтобы к ним не мог придраться ни царь, ни Бекендорф.¹²

      Каждой  женщине приходилось писать десять, а то и двадцать писем в неделю. Обширный круг Волконской и Трубецкой  объяснялся тем, что они были лично знакомы со многими родственниками каторжан: их норма доходила и до тридцати писем в «почту».¹³

      Волконская  была особенно сдержана. Она часто  писала в Петербург, но в основном ее письма были обращены к матери, сестре мужа и к жене младшего брата, Николая Раевского. Ее письма к братьям были редки: они до конца дней не могли примириться с ее решением оставить ребенка и уехать в Сибирь и к ее мужу, Сергею Григорьевичу относились неприязненно. Лишь старшая сестра, Екатерина, сама пережившая тревогу за мужа, декабриста М. Ф. Орлова, больше других членов семьи Раевских сочувствовала младшей сестре и осмелилась поднять голос в ее защиту, когда та боролась за отъезд к мужу в Сибирь. И только младшая сестра, Елена Раевская, не забывала добавить в письме к Марии Николаевне поклон – «Сергею». Это  внимание так же дорого ценилось Волконской, как больно огорчало не внимание и враждебное отношение братьев.¹⁴

Приезд  в Читу и пребывание там.

      Позже было получено известие от Александрины Муравьевой, которая находилась в Читинском остроге, где уже пребывали ее муж и несколько других заключенных, привезенных по обыкновению в почтовой телеге, под конвоем жандармов при фельдъегере. Александрина сообщила о прибытии коменданта Лепарского с его свитой и о том, что всех скоро переведут в Читу.¹⁵

      В Чите жизнь ссыльных улучшилась, женщины  смогли видеться во время прогулок в окрестностях деревни, мужчины  вновь смогли общаться со старыми  друзьями. В тюрьме было очень тесно: между постелями было небольшое  расстояние, постоянно был слышен шум цепей. На большом дворе, каждый из заключенных имел небольшой клочок земли, который он мог обрабатывать, но зимой это было невозможно.

      В один день спокойствие было нарушено появлением фельдъегеря, который приехал, чтобы отвезти одного из арестантов в Петербург для нового допроса. Волконская очень боялась, что это может оказаться ее муж, но приехали за Корниловичем, который пройдя через ненужный допрос, был заключен в одну из крепостей Финляндии, где умер несколько лет спустя.¹⁶

      Первое  время своего изгнания Волконская думала, что оно закончится через пять лет, потом говорила себе, что оно кончится через 10 или 15 лет, но после 25 лет она перестала ждать. Она хотела только одного, чтобы ее дети смогли уехать из Сибири. В Чите Мария Николаевна узнала о смерти своего сына Николая, а через год получила известие о смерти отца. Эти события очень сильно потрясли Волконскую, и она заболела.

      Петровский  завод.

      В то время комендант строил большую  тюрьму, с отделениями без окон и когда тюрьма была достроена, заключенным было приказано готовиться к отъезду.¹⁷

      В Петровский завод декабристы шли  пешком. Комендант Нерчинских рудников Станислав Романович Лепарский  был человеком сравнительно либеральным: исполняя царскую службу, он все  же понимал, что у многих его подопечных остались близ правительства родственники и друзья, тайно сочувствующие декабристам, кто знает, от какого случайного словца, к месту сказанного может перемениться и твоя судьба. Сверх того генерал понимал, что приняв на себя власть над «друзьями 14 декабря», ступил он на такую межу, где простирается слово «вечность», - вступать на нее с клеймом сатрапана – позорить свой род в веках.

      Немалую роль в подобного рода размышлениях генерала сыграли дамы. Чуть что, они  бомбардировали письмами графа Бекендорфа, причем не стеснялись в описании картин жизни изгнанников. Письмах их создавали общественное мнение, с которым вынужден был считаться император.¹⁸

      Находясь  в дороге, на последней станции, не доезжая Петровска, заключенным  были переданы письма из России и газеты. Именно тогда Волконская и другие жены, и заключенные узнали об Июльской революции.

      Петровская  тюрьма была мрачной: ни одного окна не выходило наружу, по форме здание напоминало подкову, и было покрыто красной крышей.¹⁹

      В Петровском заводе жизнь для каждой из жен декабристов сложилась по разному, но все они жили дружно, во всем помогали друг другу и тем сглаживали печаль и тяготы каторги. Горе и страдание сблизили их.

      Несколько небольших деревянных домиков, выстроенных  женами декабристов, явились своего рода женским отделением тюрьмы Петровского завода. Здесь дышалось легче и свободнее. Мужьям еще не разрешено было жить с женами в их домиках, но когда кто-нибудь из жен заболевал, муж мог временно переселиться к ней и ухаживать за больной до ее выздоровления. И заболевшим мужьям было разрешено переходить в домики жен, если болезнь могла быть опасной для окружающих.²⁰

        Из Читы все женщины писали графу Бекендорфу, прося его разрешения жить в тюрьме вместе со своими мужьями. Им это было дозволено. Каждая из жен  старалась устроить свой «дом», по возможности лучше. Очень сильно угнетало заключенных отсутствие окон, но вскоре было разрешено пробить окна, но только под потолком, так что пришлось сделать специальные подмостки к окнам, чтобы иметь возможность читать. И только год спустя семейным сосланным было разрешено жить вне тюрьмы.¹⁹