Повесть временных лет как аналог Святого Письма

Интелектуальная история украины.  
Контр. На тему. Повесть временных лет как аналог Святого Письма.

Степанова Т. О.

Введение

Летописцы, создававшие и редактировавшие Повесть временных лет и предшествующие ей летописные своды,  опирались не только на устные предания,  но и на письменные источники  (естественно,  переводные).  Практически все они установлены на основании текстологических параллелей  (буквальных совпадений),  которые удалось выявить. Основная работа в этом направлении была проведена А.А. Шахматовым.

Вся русская литература –  от древности до современности –  связана с Книгой книг, опирается  на ее истины и заветы, нравственные и художественные ценности, соотносит  с нею свои идеалы, приводит ее изречения, притчи, легенды.

Еще в Древней Руси Библия вошла в народное сознание, в повседневный быт и духовное бытие, в обыденную  и высокую речь; она не воспринималась как переводная, но как родная и  умеющая  роднить  людей всех языков.

На Русскую землю Библия пришла вместе с христианством, первоначально  в виде сборников книг из Ветхого  и Нового Завета.

Прежде всего, чувство  потрясения, вызванное приходом христианства и Библии на Русскую землю, донесла  до нас «Повесть временных лет» (около 1113 г.). Когда князь Владимир стал собирать детей, чтобы отдать их «в учение книжное», матери, еще не утвердившиеся  в вере, «плакали о них, как о  мертвых». Но летописец – инок Киево-Печерского монастыря Нестор – передает нам  и безмерную радость, сопровождавшую вхождение Руси в сообщество христианских народов: «И рады были славяне, что услышали о величии Божием на своем языке».

Каковы же связи повествования  летописца с Библией, которые  остаются важнейшими и по сей день?

Чтобы уточнить наши представления  о мировосприятии летописца и, таким  образом, продвинуться дальше в верном и более полном истолковании сообщений  летописи, необходимо,  прежде всего,  определить формы,  в которых библейские тексты вошли в летописные описания.  Это поможет точнее определить функции,  которые выполняет Священное Писание в летописи.  Тогда,  как нам представляется,  для историка откроются новые возможности раскрыть нетронутые пока пласты содержания летописного повествования,  извлечь дополнительную конкретную историческую информацию, сохранившуюся в погодных статьях.

Судя по обильным цитатам, встречающимся в оригинальных произведениях, а также полным или фрагментарным древнерусским переводам, читатели Древней Руси хорошо знали довольно широкий спектр святоотеческой и агиографической литературы. Сохранилось прямое свидетельство, показывающее, насколько глубоким было знакомство определенной части населения Киевской Руси с библейскими текстами. Насколько успешно жители Древней Руси осваивали пласт христианской культуры, показывают оригинальные учительные и агиографические произведения, появившиеся в XI-XII вв. (трактат "Об опресноках" киевского митрополита Леонтия, "Слово о Законе и Благодати" будущего митрополита Илариона, "Поучение к братии" Луки Жидяты, "Память и похвала князю Владимиру" Иакова Мниха, сочинения Феодосия Печерского, жития Бориса и Глеба, Антония и Феодосия Печерских, Киево-Печерский патерик и многие другие).

Однако запросы и возможности  древнерусского читателя не ограничивались собственно духовной литературой. Об этом говорит предписание, адресованное читателю, у которого появлялся интерес  к произведениям иных жанров. "Сбор от многих отец,  вкратце сложен на память и на готов ответ" рекомендовал в подобных случаях читать "Священное Писание"

Библия как  источник Повести временных лет 

и предшествующих ей сводов

Начинается повествование  Нестора-летописца с библейских времен, но не от сотворения мира, а  с разделения земли между сыновьями  Ноя. «Сим же, Хам и Иафет разделили землю, бросив жребий, и порешили не вступать никому в долю брата, и жили каждый в своей части. И был единый народ…» Это библейское событие связывается с современной летописцу жизнью. Возможно с ним, по мысли Нестора, перекликаются события, о которых рассказывается в летописи под 1097 годом, когда собрались русские князья на совет в Любече для установления мира и говорили друг другу: «Зачем губим русскую землю сами, между собой устраивая распри?.. Да отныне объединимся единым сердцем и будем блюсти русскую землю, и пусть каждый владеет отчиной своей».

Дальнейшие события летописи Нестора развиваются между двумя  братскими соглашениями, попытками  установления любви и мира и нарушении  этого согласия. Может, поэтому избрал Нестор эти события началом и  завершением повествования, что  считал братскую любовь, мир и согласие главными в отношениях между людьми и основой политики. И сожалел  о том, что нарушается этот братский союз.

Далее, вслед за подробным  перечислением стран и народов  древнего мира, летописец переходит  к рассказу о том, как, после столпотворения Вавилонского, Бог разделил все народы на 72 языка и как племя Иафетово заняло запад, а потом и северные страны;  от этого племени производит он и славян, а затем уже переходит к описанию их жизни на берегах Дуная. «От этих же семидесяти и двух язык произошел и народ славянский, от племени Иафета…»

Важным источником образных представлений первых русских летописцев (как и текстов, которые ими создавались) стали произведения сакрального характера. Прежде всего, это было Священное Писание. Поскольку до 1499 г. славянской Библии как единого кодекса не существовало, остается только догадываться, в каком виде могли использовать летописцы тексты Ветхого и Нового Заветов. По мнению А.А. Шахматова,  в основном это были паремийные чтения (фрагменты Св. Писания, читающиеся в православной церкви на вечернем богослужении, чаще всего накануне праздников).

Доказать это утверждение  текстологически практически невозможно,  поскольку,  как показал А.А.  Алексеев, «варьирование по спискам затрагивало…  библейские цитаты,  их форма в разных рукописях одного текста подвержена большим колебаниям». При этом, подчеркивает исследователь, «на пути применения [библейских] цитат в целях текстологии стоит отсутствие стремления строго и точно цитировать тексты, неизбежное в рукописную эпоху». Следовательно, «изолированный список не является надежным источником». Кроме того, богослужебные книги сохранились в сравнительно поздних списках, что делает их текстологическое сличение с Повестью спорным. 

Не следует также забывать,  что библейские цитаты пронизывают все греческие хроники,  которыми пользовался летописец.  Порой невозможно даже определить, пользовался ли тот или иной древнерусский автор неизвестным славянским переводом либо оригинальным греческим текстом. Сличались ли при переводе такие цитаты с древнерусскими текстами Писания,  нам не известно.  Во всяком случае,  А.А.  Алексеев считает, что ситуация, «когда бы переписчики и редакторы исправляли в рукописях форму цитат согласно какому-либо внешнему источнику», маловероятна. Кроме того, поскольку библейские тексты и сопутствующая им патристика были переводного происхождения, «вместе с патристическим текстом переводчики переводили заново и цитаты из Св. Писания, не заботясь о том, чтобы согласовать перевод цитат с наличными славянскими переводами Св. Писания». 

Добавим и то, что даже относительно прямых цитат невозможно установить, лежал ли текст Священного Писания непосредственно перед летописцем,  когда тот обращался к библейской тематике, или же он помнил его наизусть, либо близко к тексту.  Значительная часть библейских текстов была у древнерусского книжника, что называется, на слуху. Это подтверждают случаи, когда цитата из Библии обрывается, так сказать, на самом интересном (для цитирующего и его читателей)  месте.  Такое  «сокращение, —  по мнению А.А. Алексеева, — наносит вред изложению, но возможно, что содержание стиха было столь памятно переводчику и предполагаемым читателям,  что такое сокращение не казалось вносящим затруднения для восприятия мысли».  Эта мысль была развита А.И. Филюшкиным,  обратившем внимание на слова А.М. Курбского,  обращенные к Ивану Грозному: «Прочие же последующие стихи умолчаю,  возлагающе их царьской совести

твоей,  ведуще тя священнаго писания искуснаго».  По мнению исследователя,  это замечание свидетельствует о том,  что  «авторам не требовалось даже приводить полных цитат,  достаточно было намекающей отсылки на тот или иной фрагмент  [Священного Писания]».

Это тем более вероятно, что в Древней Руси (впрочем, так  же как и во всем античном и средневековом мире)  память играла гораздо большую роль,  чем мы это обычно себе представляем.  Одна из немногих,  кто специально изучал этот вопрос,  Ф. Йейтс одчеркивала: «в эпоху, предшествовавшую изобретению книгопечатания, хорошо развитая память имела жизненно важное значение,  и манипуляции с памятными образами должны были так или иначе захватывать всю душу целиком». Помимо общих соображений и предположений в нашем распоряжении есть и отдельные упоминания,  подтверждающие особую роль памяти в развитии книжной культуры Древней Руси.  Достаточно вспомнить Никиту Затворника:  как пишет составитель Киево-Печерского патерика, «не можаше же никто же истязатися с ним книгами Ветъхаго закона,  весь бо изоустъ умѣаше:  Бытие,  и Исход, Левгыты, Числа, Судии, Царства и вся Пророчьства по чину, и вся книгы жидовъскыа свѣдяше добреѣ».  В этом сообщении обращает на себя,  в частности,  внимание то,  что «истязания»  в знании Книг Священного Писания,  видимо,  не были редкостью среди монахов. Автора удивлял лишь объем текстов, которые Никита знал наизусть.

Как бы то ни было, привлечение  текстов Священного Писания (как в «четьем», так и в богослужебном виде)  существенно расширяет источниковую базу,  на которую могут опираться историки-русисты. Ведь «от ранних периодов русской истории непосредственно сохранились именно литургические памятники,  которые для XI–XII  вв.  составляют 90 % всех дошедших до нашего времени рукописей, для XIII–XIV вв. — не менее трех четвертых и даже для XV в. более половины всех имеющихся в распоряжении историков подлинных текстов.  Они давно являются предметом изучения лингвистов,  исследователей истории церковного устава на Руси,  археографов,  книговедов,  но фактически никогда не исследовались как ценнейший,  а для ряда проблем и незаменимый источник». Действительно,  основная часть дошедших до нашего времени древнерусских книг — сборники богодухновенных,  богослужебных и (в меньшей степени)  богословских текстов (скажем,  из 190  учтенных —  на 1966 г. — рукописей до монгольского времени, хранящихся в библиотеках и архивах России, только богослужебные книги составляют 145 единиц).  Казалось бы,  каждая из них должна была бы цениться —  не только как исторический материальный объект, но и как источник, донесший информацию о прошлом нашей страны,  о людях,  его создавших, —  буквально на вес золота.  Парадокс,  однако, заключается в том, что тексты подавляющего большинства из них историками не изучаются. И это понятно. С точки зрения  «здравого смысла»,  отсутствие к ним интереса со стороны историков вполне оправдано:  что может дать для изучения истории древней Руси якобы заведомо известное содержание стандартного  (к тому же, чужого — перевод!)  текста, определенного каноном?

Наверно,  поэтому  (отбрасывая всем хорошо известные идеологические ограничения, действовавшие в советской  историографии)  практически ни одна из этих книг в качестве источника по истории древней Руси ни в одном из крупных исторических исследований не использовалась и — по большому счету — не используется до сих пор.

Конечно, есть и такие исторические исследования (или их разделы), которые не обходятся без упоминаний переводов книг Священного Писания,  богословских произведений и пр., — это специальные и обобщающе-обзорные работы по истории древнерусской культуры вообще, общественной мысли и книжного дела в частности. Здесь интересующие нас тексты в основном привлекаются для определения и характеристики противоборствующих сил,  а также восстановления круга стран,  с которыми древняя Русь имела «книжные» культурные контакты.

Несколько шире переводные сакральные тексты привлекаются лингвистами.  Именно сопоставление исходных текстов церковно-канонической,  агиографической и проповеднической литературы  (Священного Писания,  других богодухновенных, апокрифических и богословских книг)  с соответствующими старославянскими и древнерусскими переводами позволяет восстановить точные значения отдельных слов и фразеологических единиц, тот «понятийно - категориальный аппарат», которым пользовались древнерусские книжники,  через который и с помощью которого они видели и описывали окружающий их мир и происходящие события.

Поскольку образ мира, в  котором (и которым) жил человек  древней Руси, определялся именно сакральными христианскими  (или воспринимаемыми тогда в качестве таковых; например, «Иудейская война» и  «Иудейские древности»  Иосифа Флавия, и т.п.)  текстами, исключение их историками из источниковедческой практики существенно затрудняет, а то и вовсе делает невозможным верное понимание смыслов древнерусских произведений. Подмена исходных образов,  на которые опирался древнерусский автор,  системой представлений, почерпнутых из текстов, современных исследователю, ведет к недопустимой модернизации содержания источника,  неизбежно создает ситуацию,  когда историк «вчитывает» актуальные для него смыслы в изучаемый текст.

По замечанию А.А. Алексеева, «возможно, …книга Бытия воспринималась как архетипический образец исторического жанра.  Рядом с этим наблюдалось отсутствие четкого канона,  размытость его границ,  так что в сборники библейских книг могли включаться такие произведения практической мудрости, как Менандр и Пчела. Находясь за пределами тех литературных жанров,  в рамках которых осуществлялось оригинальное писательское творчество,  библейские тексты являлись источниками сюжетов,  аллюзий, цитат,  фразеологии и лексической семантики,  оказывая тем самым влияние на сюжетостроение и стилистическое своеобразие всей литературы».  Именно это позволило говорить исследователю о том,  что  «изучение Св. Писания может иметь пропедевтическое значение при исследовании оригинальной письменности».  При этом следует учитывать своеобразие способов копирования и распространения Св.  Писания на Руси,  а также разработку и применение здесь специальных средства надзора за стабильностью библейского текста. «К стабилизации текста, —  как отмечает А.А. Алексеев, —  вело и массовое производство литургических книг для нужд церковных приходов, эта деятельность производилась в монастырских и епископских скрипториях.  Распространение этих принципов копирования за пределы Св. Писания производилось лишь случайно.  По этим причинам именно библейские рукописи дают наиболее значимый материал для изучения филологической культуры и переводческого дела у славян». Это тем более справедливо, «что язык библейских текстов должен был восприниматься как воплощение языковой нормы, которой стремились следовать сочинители оригинальных произведений.  При отсутствии грамматик и словарей,  обеспечивающих возможности прямой кодификации письменной речи,  роль стабилизатора языковой нормы играли нормативные образцы,  т. е.  тексты Св.  Писания».  Именно  «благодаря этому литературный язык средневековья сохранял принципиальную тождественность в течение многих столетий, он обслуживал литературные и церковные потребности православных славян от Адриатики до Белого моря с IX по XVIII в.  Поэтому изучение языка библейских текстов прокладывает прямой путь к выяснению характера языковой нормы всей эпохи.  На фоне языка библейских текстов возможна относительная оценка языка других произведений».