Павел 1

русские чиновники допускали менее злоупотреблений.

Княгиня Ливен  в  своих  записках  пишет,  что  император  «свою  вину  и

несправедливость  исправлял  с  большой  искренностью».   То  же   самое

сообщает  нам Коцебу, подчеркнув еще раз, что  «собственную  несправедливость

Павел сознавал охотно. Его гордость тогда  смирялась».  Подтверждает  эти

слова П.П. Лопухин рассказом об офицере, у которого император заметил  какую-

то неисправность  в форме и  ударил  его  за  это  тростью.  На  другой  день

император позвал к себе этого офицера, извинился  перед  ним  и  дал  щедрое

вознаграждение.

Совсем  иначе говорит об императоре граф Бенигсен. Он рассказывает историю

о том,  как  Павел  обрушился  гневом  на  несчастного  раненого  офицера  и

приказал  арестовать  его,  истекающим  кровью,   находившегося   на   грани

смерти.  Здесь  же  он   говорит,   что   народ   устал   терпеть   «ряд

несправедливостей  и  сумасбродств».  К  Бенигсену  присоединяется   П.А

Пален, но тут же начинает сам себе противоречить,  упомянув  то,  что  Павел

был «романтического  характера, он имел  претензии  на  великодушие».  На

мой взгляд, эти люди лукавят, и достоверность  их  слов  посмею  подвергнуть

сомнению, т.к. известно, что Бенигсен и  Пален  были  участниками  заговора.

Барон  Гейкинг  отмечает  неискренность  рассказа  Палена  о  его   «услуге,

оказанной государству и всему человечеству» [убийство императора].

Сам барон  считал императора человеком добрым и сердечным. О доброте  души

Павла I говорят и другие современники. Княгиня  Ливен  пишет,  что  даже  со

своими  «ужасными склонностями» у императора были «ум  и  сердце  в  сущности открытые и добрые».

До сих  пор я перечисляла только положительные  стороны характера Павла  I.

Дарья Христофоровна, как бы хорошо она  не отзывалась об императоре,  все  же

дала  повод  усомниться  в  идеальности  его  характера.  О  каких   ужасных

склонностях она говорила? В  своей  записке  она  отмечает,  что  Павел  был

«подозрителен,  резок  и  страшен до  чудачества».  «Пустейшие   случаи

вырастали в его глазах в огромные заговоры,  он  гнал  людей  в  отставку  и

ссылал  по  произволу,  –  свидетельствует  Д.Х.  Ливен.  –  Достаточно  было

императору  где-нибудь  на  улице  заприметить  жилет  [жилет у императора

вызывал ассоциации с французской революцией], и тотчас  же  его  злосчастный

обладатель  попадал на гауптвахту. Случалось  туда попадать и дамам, если  они

при встречах с Павлом не выскакивали  достаточно  стремительно  из  экипажа,

или  не  делали  достаточно  глубокого  реверанса…  Благодаря  этому,  улицы

Петербурга  совершенно пустели в час обычной  прогулки государя».

О  подозрительности  императора  говорят  почти  все   современники.   Но

некоторые  из  них  ссылаются  по  большей  части на  сумасшествие   Павла.

Например, граф Бенигсен, отмечая суеверность  Павла, опирается именно  на

эту черту  характера в своих доводах  о безумии императора.

М.А. Фонвизин,  племянник  писателя  Фонвизина  Д.И.,  в  какой-то  мере

поддерживает  заговор,  подчеркивая  при  этом  «прискорбие  и  негодование»

заговорщиков, с которым они смотрели на «безумное  самовластие Павла».

Что касается графа Ланжерона, то этот человек  откровенно  и  без  всяких

намеков говорит, что преступление  заговорщиков  нужно  для  избавления  «от

безумия или от тирании, когда они опираются  на деспотизм».

Замечу, что княгиня Ливен об этом факте  говорит следующее:  «Утверждалось

не  раз,  будто  Павел  с  детства  обнаруживал  явные  признаки  умственной

аберрации, но  доказать,  чтобы  он  действительно  страдал  таким  недугом,

трудно».

Итак, Павел  вспыльчив, ревнив к власти, подозрителен и эмоционален. Легко

ли такому человеку  управлять  государством?  Легко  ли  государству  и  его

народу, когда власть находится в руках  человека, управляемого его  эмоциями,

а не определенными  логическими законами?

«Схвативши  твердою рукою бразды правления, Павел исходил из  правильной

точки  зрения;  но  найти  должную  меру  трудно  везде,  всего  труднее  на

престоле. Его благородное сердце всегда боролось с  проникнувшею  в  его  ум

недоверчивостью. Это было  причиною  тех  противоречащих  действий…»,  –

повествует  о правлении императора Август Коцебу.

Еще в  предыдущей главе говорилось о справедливости императора. Из чувства

справедливости исходило стремление  к  твердой  дисциплине  в  стране  и  ее

армии. «Теперь уже нельзя быть сенатором  и никогда не  посещать  сенат,  или

только  изредка заглядывать туда, да и  то на  самое  короткое  время;  нельзя

быть  генералом, а  заниматься  только откупами  и поставщичеством»,  –

свидетельствует Суворов.

Адам  Чарторыйский  упоминал  о  том,  что  вельможи  при  Павле  I  редко

позволяли себе злоупотребления.  Современник  Де-Санглен  в  своих  записках

говорит, что во время царствования Павла  «различие сословий ничтожно».

Саблуков  сообщает   нам   о   «гатчинской   дисциплине»,   введенной

императором в армии с первых  дней  его  правления.  Помещик   А.Т.  Болотов

писал, что «государь имел склонность к  военной экзерциции и  дисциплине…  По

вступлении на престол… он начал, с самого первого  уже  дня,  преображать  и

переделывать  все и вся…».

Но, видимо, дисциплина – это  единственное,  в  чем  современники  видели

пользу  Павловских преобразований. Журналист  Н.И. Греч очень  иронично  пишет о цензуре, введенной  при  Павле  I:  «Так,  например,  предписано  было  не употреблять  некоторых  слов,  например,  говорить  и  писать  «государство»

вместо  «отечество»,  «мещанин»  вместо  «гражданин»,   «исключить»   вместо

«выключить» …Можно вообразить какова была цензура!».

Намного  резче  отзывается  о  Павле  как   о   государственном   деятеле

Чарторыйский. По его словам, «император вел государство  к неминуемой  гибели

и разложению, внеся полную дезорганизацию в  правительственную  машину».

Фонвизин  поясняет нам, что значит «дезорганизация» в поступках Павла,  таким

образом:  «Павел,  сперва  враг  французской  революции…  вдруг   совершенно

изменяет  свою политическую систему и не только мириться  с  первым  консулом

Французской республики…, но и становится восторженным почитателем  Наполеона Бонапарте и угрожает войною Англии. Разрыв с ней наносил  неизъяснимый  вред нашей заграничной торговле…».  «Многим  современникам  императора  Павла его  иностранная  политика  казалась  такой  же  странной  и  непредсказуемо алогичной, как и его обращение с подданными… Отчасти  они  были  правы,  ибо смотрели на дело со  своей  точки  зрения,  несовместимой  с  точкой  зрения императора. Логично, например,  что разрыв отношений с Англией  был  сильным опустошением для иных, получавших от английского правительства  субсидии  за помощь  в  организации  некоторых  торговых  дел…»,  –   свидетельствует Саблуков.

Но, как  известно, ни один государь не желает зла  своему  государству.  И

этому поступку тоже есть объяснение. Профессор Буцинский, который явно  был

в восторге от Павла  I  и  не  желал  замечать  в  этом  монархе  каких-либо

недостатков, говорит: «Павел, вступив на престол  и  желая  доставить  своим

подданным мир, отказался от участия в коалиции [против Франции], и  движение

русских войск было остановлено… Россия, будучи в беспрерывной войне  с  1756

года,  есть  потому  единственная  страна,  которая  находилась  40  лет   в

несчастном  положении истощать свое народонаселение». Я позволю  себе  не

согласится  с этим мнением, так как в таком случае  Россия  все-таки  грозила

Англии  войной.   Вполне  возможно,  что  Павел  видел  в  Наполеоне  нового

правителя, способного остановить французскую  революцию более  мирным  путем, нежели в антифранцузской коалиции. Тем не менее, Павла обвинили в нелогичности.

«Несомненно, Россия страдала под управлением  такого  человека,  душевное

равновесие   которого   было   весьма   сомнительно…   –   повествует   Адам

Чарторыйский, – Он царствовал порывами, минутными  вспышками, не  заботясь  о последствиях своих распоряжений; как человек, не дающий себе труда  взвесить

все обстоятельства дела, который приказывает и требует  только  немедленного

исполнения  своей воли…»

Барон  Гейкинг  говорил,  что  именно  такое  «неподдающееся   объяснению

поведение  императора»  во  внешней  политике  и  довело   общество   до

заговора. «Мысль извести Павла каким бы то ни было образом сделалась общею»,  – говорит Фонвизин. Адам Чарторыйский же говорит, что заговор был делом  людей высших сословий. «Чем выше было положение лица, тем более подвергалось  оно опасности вызвать гнев государя», – писал Чарторыйский.

Княгиня Ливен сообщает нам, что «граф  Пален доверил  мужу  свои  опасения

насчет  того, что император, по-видимому, собирается  заключить  императрицу,

свою  супругу, в монастырь, а обоих  старших сыновей – в крепость…».  Об  этом

пишет и Ланжерон, добавив, что этот слух распространил  в  Европе  Пален,  и

слух  этот является «страшнейшей клеветой».  Графиня  Головина  по  этому

поводу  говорит  следующее:  «Распространяли  ли  заговорщики  такие  клеветы

нарочно,  с  целью  вербования  единомышленников,  или  действительно  такие

нелепости пробегали в голове императора? Как  бы то ни  было,  россказни  эти

распространялись, повторялись, и им верили».