Карибский кризис

   Соответствует действительности, на мой взгляд, и  то, как Хрущев объясняет, почему у  него появилась мысль разместить ракеты на Кубе, — чтобы предотвратить вторжение туда США, «не потерять» Кубу, встававшую на путь социализма, что в его представлении было бы к тому же огромным ударом по престижу Советского Союза. В воспоминаниях Хрущева — и в кубинском, и в других разделах — есть много неточностей фактологического порядка (он и сам предупреждал, что у него могут быть неточности и что его мемуары, которые он диктовал по памяти, подлежат сопоставлению с архивными документами). Но там, где Хрущев воспроизводит свои собственные мысли и переживания, связанные с тем или иным событием в прошлом (в данном случае с Кубой), он делает это довольно точно.

   И к чести американских ученых, занимающихся карибским кризисом, многие из них  на основе объективного анализа ранее  секретных материалов, касающихся планов и действий различных правительственных  органов США в период между  провалившемся вторжением на Кубу в  апреле 1961 года и октябрьским кризисом 1962 года, пришли к выводу, что описываемые  Хрущевым переживания по поводу судьбы Кубы вполне объяснимы. Этот вывод разделяет сейчас и ряд участников кризиса с американской стороны.

   И действительно, в январе 1962 года США  добились принятия Организацией американских государств (ОАГ) решения о признании  существовавшего на Кубе режима несовместимым  с межамериканской системой и об изгнании ее правительства из ОАГ. Я выделил слово «правительство» потому, что обычно говорят и пишут об исключении из ОАГ в 1962 году Кубы. Но это не так. По настоянию Мексики и некоторых других латиноамериканских стран упомянутое решение было сформулировано так, что Куба как государство юридически не была исключена из ОАГ — было лишено права участвовать в работе ОАГ только тогдашнее ее правительство.²

   Вскоре  в Пентагоне был разработан и 20 февраля 1962 года утвержден «кубинский проект», в котором октябрь 1962 года определялся в качестве срока свержения Кастро и предусматривалась возможность использования для этой цели американских вооруженных сил. Рассекречен этот документ был лишь в конце 80-х годов, но это не значит, что он не стал известен советской или кубинской разведке еще тогда, в 62-м. Через конгресс США была проведена резолюция, предоставившая президенту право предпринимать военные действия против Кубы, если это потребуется «для защиты американских интересов». На осень 1962 года были назначены учения по высадке американской морской пехоты на один из островов в Карибском море с целью «освобождения» его от мифического диктатора по имени Кастро.

   Бывшие  члены администрации Кеннеди  и сейчас утверждают, что все это  еще не означало, что администрацией было принято политическое решение  осуществить упомянутые и другие планы, которые, дескать, разрабатывались  «на всякий случай». Вместе с тем  тогдашний министр обороны США  Роберт Макнамара честно заявил на московской встрече: «Если бы я был кубинцем и читал эти свидетельства тайных американских действий против своего правительства, я был бы вполне готов поверить в то, что США намеревались предпринять вторжение».

   Суммируя  свои многолетние исследования мотивов, которыми руководствовался советский  лидер Хрущев, при размещении ракет на Кубе, американские авторы Б. Аллин, Дж. Блайт и Д. Уэлч определили их, по-моему, в целом правильно, когда написали: «Советское решение разместить на Кубе баллистические ракеты средней и промежуточной дальности, похоже, явилось ответом на три главные озабоченности: 1) ощущавшуюся необходимость удержать США от вторжения на Кубу и предотвратить уничтожение кубинской революции; 2) ощущавшуюся необходимость подправить существовавший в пользу США огромный дисбаланс по числу обеспеченных средствами доставки ядерных вооружений; 3) желание, порожденное соображениями национальной гордости и престижа, осуществить в противовес развертыванию Соединенным Штатами ядерного оружия по периметру Советского Союза «равное право» Советского Союза развернуть свои собственные ракеты на территории, примыкающей к Соединенным Штатам».

   Остается  открытым вопрос, каков, по мнению авторов  вышеприведенной формулы, удельный вес каждого из названных трех факторов: политико-идеологического, геополитического и психологического. Но сам порядок, в котором они перечисляются, дает по крайней мере частичный ответ на этот вопрос.

   Если, однако, в этой формуле содержится довольно полный, на мой взгляд, ответ  на вопрос о мотивах, которыми руководствовался Хрущев, размещая ракеты на Кубе, то остается еще один вопрос: почему он решился  на этот в любом случае рискованный, а как вскоре подтвердилось, и  весьма опасный шаг, почему он думал, что Кеннеди проглотит такую  горькую пилюлю?

   Не  все, но большинство американских участников кризиса и многие ученые сходятся на том, что Хрущев решился на это  потому, что считал Кеннеди «слабаком», не способным на решительные контрдействия. Такое представление о Кеннеди сформировалось, мол, у Хрущева в результате того, что Кеннеди не решился довести до успешного завершения вторжение на Кубу в 1961 году, не дал должного отпора Хрущеву при встрече в Вене и затем «проглотил» берлинскую стену.

   В своих мемуарах Хрущев говорит о  Кеннеди как о, «несмотря на молодость, настоящем государственном деятеле», и сколько бы раз ни упоминал о  нем, в каждом случае употребляет  такие прилагательные, как «умный», «гибкий», «мыслящий по-государственному», «трезвомыслящий», «остромыслящий»; мнение же о Кеннеди как слабом президенте в мемуарах Хрущева начисто отсутствует.

   Суммируя  все свои представления о советском  и американском лидерах и обстоятельствах  того времени, я лично склонен  полагать, что Хрущев, решаясь разместить 40 ракет на Кубе, под боком у  США, интуитивно надеялся не на слабые, а — как это ни странно —  на сильные волевые и интеллектуальные качества молодого президента, то есть именно на то, о чем говорил потом  Соренсен, допуская, что Кеннеди мог бы, проявляя благоразумие, а вовсе не слабость, смириться с размещением на Кубе и ста советских ракет при условии, если бы это делалось открыто, по-честному. Но поскольку вторая часть этого «допущения Соренсена» соблюдена советской стороной не была, то не могла сработать и первая. Иными словами, в данном случае еще раз подтвердилась истина, что в дипломатии, как и вообще в политике, важно не только то, что делаешь, но нередко еще важнее то, как делаешь. А здесь интуиции мало, здесь нужен интеллект, а при недостатке собственного, по крайней мере, умение и желание пользоваться интеллектом, знаниями и опытом других. 

13 дней  кризиса

   По  американской историографии карибский, или кубинский, как он там называется, кризис продолжался 13 дней — с 16 октября, когда президенту было доложено об обнаружении ракет на Кубе, по 28 октября, когда было достигнуто принципиальное компромиссное решение о его  урегулировании. Но для всего мира, в том числе для нас, работников посольства СССР в Вашингтоне, кризис продолжался семь дней и ночей  — с того момента, когда вечером 22 октября президент Кеннеди поведал миру о своей «находке» на Кубе, и по 28 октября.³

   Как уже упоминалось, Москва держала  руководство посольства СССР в Вашингтоне в полном неведении относительно размещения ракет на Кубе. Более  того, через него, как и по другим каналам, шла целенаправленная дезинформация  насчет характера советских военных  поставок на Кубу.

   Поэтому для посольства факт обнаружения  там советских ракет средней  дальности, о чем заявил Кеннеди  в выступлении по радио и телевидению 22 октября (посол Добрынин был поставлен  в известность об этом госсекретарем  Раском за один час до выступления президента), оказался таким же громом с ясного неба, как и для всего мира.

   В течение нескольких дней и после  этого Москва продолжала держать  посольство в темноте. Не поступило, в частности, никакой реакции  на телеграмму Добрынина о беседе с Робертом Кеннеди, который пришел в посольство поздно вечером 23 октября  «поговорить по душам». Разговор получился  долгим и тяжелым. Со стороны Р. Кеннеди  главной была тема обмана президента советским руководством, а посол, не будучи по-прежнему ориентирован Москвой, даже не имел права признать наличие  советских ракет на Кубе, что делало разговор еще более крутым.

  Кульминация настигла в конце дня 25 октября и в первой половине 26 октября, после чего и появилось «примирительное» письмо Хрущева к Кеннеди, в котором впервые хотя в несколько витиеватой, но все же достаточно ясной форме выражалась готовность советской стороны уничтожить или удалить ракеты с Кубы, если американская сторона даст заверения о ненападении на Кубу.

   В письме прямо говорилось: «Если бы были даны заверения президента и  правительства Соединенных Штатов, что США не будут сами участвовать  в нападении на Кубу и будут  удерживать от подобных действий других, если Вы отзовете свой флот, — это сразу все изменит… Тогда будет стоять иначе и вопрос об уничтожении не только оружия, которое Вы называете наступательным, но и всякого другого оружия». И далее: «Давайте же проявим государственную мудрость. Я предлагаю: мы, со своей стороны, заявим, что наши корабли, идущие на Кубу, не везут никакого оружия. Вы же заявите о том, что Соединенные Штаты не вторгнутся своими войсками на Кубу и не будут поддерживать никакие другие силы, которые намеревались бы совершить вторжение на Кубу. Тогда и отпадает необходимость в пребывании на Кубе наших военных специалистов».

   Поскольку было ясно, что советские ядерные  ракеты не могли бы оставаться на Кубе без советских военных специалистов, то в своей совокупности обе приведенные  выше формулировки, естественно, вызвали  в Белом доме вздох облегчения. Они вполне резонно были истолкованы  так, что у Хрущева нервы не выдержали и он пошел на попятную.

   Тот факт, что в Белом доме правильно  поняли рациональную суть письма Хрущева  от 26 октября (при всей эмоциональности  и сумбурности этого письма), подтверждается высказыванием Банди на московской конференции о том, что именно это письмо Хрущева было воспринято в Вашингтоне как «впервые излагающее идею размена: вывод ракет с Кубы и предотвращение вторжения на Кубу».

   С моей точки зрения, Рубикон (в данном случае — убирать ли ракеты с  Кубы) был перейден в Москве 26 октября, когда около пяти часов пополудни  А. А. Громыко препроводил американскому  послу в Москве Ф. Колеру указанное  письмо Хрущева. Впереди оставался  только торг о конкретных условиях вывода ракет (а затем и бомбардировщиков).

   Однако  в Вашингтоне кульминационным оказался следующий день, 27 октября, утром  которого из Москвы поступило (а еще  до этого было передано по Московскому  радио) новое письмо Хрущева, в котором, с одной стороны, более четко  говорилось о согласии СССР «вывести те средства с Кубы, которые Вы считаете наступательными средствами», но с  другой — дополнительно к обязательству  США о невторжении на Кубу, о чем говорилось в предыдущем письме, выдвигалось требование «вывести свои аналогичные средства из Турции».

   Загадка двух писем Хрущева явилась основным предметом обсуждения на Исполкоме  СНБ в течение 27 октября, как это  видно из магнитофонной записи этого  заседания, которая стала достоянием гласности в 1987 году. Многое здесь  остается неясным и по сей день, поскольку, с одной стороны, за эти годы появился ряд новых устных свидетельств на этот счет и американского, и советского происхождения, а с другой — эти свидетельства не во всем совпадают и порождают новые вопросы.

   Кеннеди поздно вечером 24 октября пространное  письмо, написанное в прежнем задиристом тоне, и получив уже утром 25 октября  лаконичный и твердый ответ, Хрущев понял из него, что президент не отступит от выраженного в его  письме требования «восстановить существовавшее ранее положение», то есть удалить  с Кубы ракеты. Хрущев поручил подготовить  новое письмо, в котором допускалась  бы возможность вывода ракет с  Кубы или их уничтожение там при  двух условиях: обязательства США  о ненападении на Кубу и удаления американских ракет из Турции и Италии. Проект такого письма был подготовлен  и представлен Хрущеву.

   Но  к концу дня 25 октября в Москву стали поступать сообщения по линии спецслужб, в том числе  из Вашингтона, нагнавшие на Хрущева  и других советских руководителей  еще больше страха. В одном сообщении из Вашингтона, например, говорилось, что в ночь на 25 октября нашему разведчику, находившемуся в Национальном пресс-клубе, знакомый бармен^[2] русского происхождения рассказал о якобы невольно подслушанном им разговоре двух известных американских журналистов. Из него будто бы явствовало, что Белым домом уже принято решение о вторжении на Кубу «сегодня (т. е. 25 октября) или завтра ночью». Для большей убедительности упоминалось, что одному из этих журналистов, Роджерсу, аккредитованному при Пентагоне, предстояло уже через несколько часов отправиться во Флориду для следования затем с войсками вторжения. Более того, в сообщении говорилось, что нашему разведчику удалось переговорить накоротке и с самим Роджерсом, догнав его на выходе из пресс-клуба, и тот, дескать, в общей форме подтвердил такую версию.