Рыцарский кодекс чести и его влияние на средневековую культуру

  За вами гнаться сзади

  Я собираюсь  в полном охотничьем наряде,

  На руку щит повесив, с колчаном за спиной 

  В то время  как бургунды сняли одежду вплоть до сорочки, нидерландец, бежавший при  полном вооружении добрался до цели первым, продемонстрировав особую доблесть. В этом же тексте другой герой –  прославленный Дитрих Бернский, ранив  в поединке врага, не менее доблестного  Хагена, говорит про себя: 

  Тебя, - подумал  бернец, - усталость доконала.

  С тобой  покончить просто, да чести в этом мало.

  Хочу, чтобы  достался ты, Хаген, мне живой,

  И ради этого  рискну, пожалуй, головой.

  Отбросив  щит, он вормсца руками обхватил…. 

  Демонстрация  того, что может быть названо избыточным героизмом и без чего невозможно представить рыцарский идеал, чем  ближе к закату средневековья, тем  явственнее обнаруживает свою неадекватность реалиям времени. Перед битвой при  Нахере (Наваррете), где Бертран дю Геклен оказывается в плену, Генрих Трастамарский любой ценой хочет  сразиться с противником на открытом месте. Он добровольно отказывается от преимуществ, которые давал ему  рельеф местности, и проигрывает  сражение.

  В позднее  средневековье нарабатываются определенные знания того, что в Новое время  получит название тактики и стратегии. Й. Хейзинга на простом примере иллюстрирует столкновение интересов стратегии  и тактики с рыцарскими установками, оборачивающимися предрассудками. За несколько дней до битвы при Азенкуре король Англии, продвигаясь навстречу  французской армии, в вечернее время  миновал по ошибке деревню, которую  его квартирьеры определили ему  для ночлега. У него было время  вернуться, он так бы и сделал, если бы при этом не были затронуты вопросы  чести. Король, «как тот, кто более  всего соблюдал церемонии достохвальной  чести», как раз только что издал  ордонанс, согласно которому рыцари, отправляющиеся на разведку, должны были снимать свои доспехи, ибо честь не позволяла  рыцарю двигаться вспять, если он был  в боевом снаряжении. Так что, будучи облачен в свои боевые доспехи, король уже не мог вернуться в означенную деревню. Он провел ночь там, где она  застала его, распорядившись лишь выдвинуть  караулы и, невзирая на опасность, с  которой он мог бы столкнуться.

  Идеалы  рыцарской героики, замешанные на необходимости  постоянного подтверждения рыцарем  собственной силы и мужества, имели  смысловую параллель с традициями того, что именуется рыцарской  авантюрой. В «Песни о Нибелунгах»  основные герои этой рыцарской эпопеи постоянно находятся в поисках  воинского самоутверждения –  Зигфрид, отправляется на войну против короля саксов, затем вместе с Гунтером в Исландию, где живет воительница  и красавица Брюнхильда, победа над  которой сулит славу и престижный брак для бургундского короля. Рыцарь постоянно должен был следить  за своим положением в обществе, это требовало от него все новых  и новых побед, доказательств  того, что он по праву принадлежит  к этому сословию. В романе Кретьена де Труа «Эрек и Энида» влюбленный Эрек, разомлев от любовных утех на супружеском  ложе, забывает о своем предназначении. Изменившееся отношение к Эреку  окружающих заставляет Эниду напомнить  мужу:  

  Теперь  судачить всякий рад,

  Простой и  знатный, стар и млад,

  Что будто  ты не так уж смел

  Изнежился и оробел.  

  И Эрек собирается в дорогу, совершая многочисленные подвиги в поисках славных  дел, которые должны были вернуть  ему честное имя.

  Говоря  о комплексе рыцарских идеалов, связанных с функциональным предназначением  рыцарей как людей военного сословия и подчеркивая генетическое родство  этих идеалов со многими ценностями варварского мира, следует отметить, что их отличало новое религиозное  наполнение. Варвар также вкладывал  в понятие своего воинского долга  некий сакральный смысл – в  бою им руководила сила Одина, который  был насколько силен и мужествен, настолько же коварен и неразборчиво жесток. В этом представлении отражалась вся варварская эпоха. Средневековая  эпоха свидетельствует, насколько  упорядочился, оцивилизовался европейский  мир, сумевший укротить яростную воинственность бывшего варвара, ограничить ее, подчинив новым религиозным ценностям. Благодаря  христианству в центре внимания окажется духовное борение, претворение в  жизнь христианских добродетелей.

  Церковь, не принимавшая насилия и человекоубийства была вынуждена считаться с природой мира, в который она пришла. Религиозно-политическая атмосфера, в которой ей приходилось  действовать: непрерывные войны, нашествия, раздоры, создали условия для  переосмысления войны. Многое в этом смысле сделали отцы церкви, в частности  Августин Блаженный, сформулировав  понятия праведной и неправедной  войны. Война оправдана, если она  направлена на восстановление мира и  обеспечение безопасности. «Мира  не ищут для того, чтобы творить  войну, но творят войну для того, чтобы добиться мира», - так определил  Августин подлинную миссию христова воинства. Мир воспринимался как  знак восстановления попранной справедливости.

  Главное предназначение воина-христианина, каковым мыслился рыцарь, и заключалось в восстановлении попранной справедливости, в торжестве  заповедей Христа. Неслучайно родоначальником  рыцарства многие его идеологи считали  архангела Михаила – земной образец  ангельского воинства, окружавшего  престол Господень. Неслучайно один из основных элементов ритуала посвящения в рыцари содержал в себе провозглашение рыцаря «поборником мира» (формула  литургии, авторство которой приписывают  Дюрану – XIII век). Неслучайно в эпоху классического средневековья в ритуале посвящения большую роль начинает играть символика цвета и предметов. На посвящаемого надевали белую рубаху – символ его чистоты, сверху - алое сюрко в знак крови, которую он готов пролить за христово дело. Штаны – шосс – были коричневого цвета, ибо человеку суждено было вернуться в землю, а пояс – белого, подчеркивавшего «незапятнанность чресел». Навершие меча начинает украшаться крестом, который нередко служит хранилищем для реликвий. Возможно, это делалось для того, чтобы при принесении присяги рыцарь клялся не на оружии, а на святых мощах, полагает Ф. Кардини. Обоюдоострый клинок считался символом стойкости и верности в защите слабого против сильного, праведного против неправедного.

  Безусловно, как и всякий идеал, идея допустимости лишь справедливой войны имела далеко не безграничный ресурс. Подчеркнем относительность  этой регулятивной идеи в условиях общества, где война была хроническим  явлением уже в силу того, что  рыцарь оставался пусть христианизированным, как сказал бы А.Н. Бердяев, но язычником. Его стремление к самоутверждению, богатству, обладанию женщиной сплошь и рядом вступало в противоречие с христианской идеей. И, тем не менее, значимость этой регулятивной идеи сложно переоценить. Ей суждено было сыграть  весьма значимую роль в трансформации  культурного универсума рыцарства, изменении его установок на поведенческом  уровне. Ментальный склад рыцаря претерпевал  при этом весьма серьезные изменения. Историк может обнаружить их в  тех подвижках, которые произошли  на уровне обыденного сознания и запечатлелись  в легендах.

  Такова, например, легенда о Роберте Дьяволе, следы  которой обнаруживаются в анонимном  стихотворном романе. Прототипом Роберта  Дьявола многие исследователи не без основания видят нормандского герцога Роберта I – отца Вильгельма Завоевателя, отличавшегося буйным нравом и изощренной жестокостью. Роберт убивает, сжигает церкви, святотатствует. На турнирах он ведет себя не как истинный рыцарь. С врагами он коварен и подл, с друзьями неблагодарен и жесток. Все сторонятся его, его именем пугают детей. Одно из самых ужасных по своей жестокости и бессмысленности его преступлений – разрушение старого аббатства, всех обитателей которого Роберт хладнокровно убивает.

  Совершение  этого злодейского поступка «отрезвляет» Роберта. Он сам потрясен содеянным. Пытаясь узнать, почему он, словно проклятый, творит подобные бесчинства, Роберт выпытывает у матери страшную тайну. Та рассказывает потрясенному рыцарю, как много лет  назад бездетная герцогиня отдалась князю Тьмы и зачала от него. Только глубокое покаяние может спасти героя. Роберт отправляется в Рим как  простой паломник – пешком и в  рубище. Безропотно сносит оскорбления  и насмешки уличной толпы. В конце  концов, встав на путь добрых дел, он получает прощение. Главное из этих дел – снятие сарацинской осады  с Вечного города. Роберт возглавляет  римское войско и освобождает  братьев во Христе, встав на путь истинного благочестия. Легенда, выявляя  два мотива – мотива чудовищных преступлений рыцаря, его гипертрофированной жестокости, и мотива страстного, экзальтированного  покаяния, дает основания задуматься о той роли, которую играла христианская идея праведной войны в духовном борении рыцарства со своей земной, полуязыческой природой и какую  ломку претерпевало при этом его  сознание.

  Тот комплекс установок, который современное  сознание склонно приписывать рыцарству  в качестве неотъемлемого ментального  атрибута – помощь слабому, милосердие – имел сложную природу. На уровне обыденного поведения рыцаря в силу ориентированности его сознания и поведения на поддержание чести  формировался устойчивый, фиксируемый  неписаным кодексом правил запрет на насилие в отношении более  слабого. Ведь доблесть могла быть добыта лишь в состязании с сильным противником. Дополнительную подпитку этот запрет получил благодаря христианству, которое, как путем проповеди, так  и путем культурного насилия, напоминания о Страшном Суде, способствовало закреплению данных культурных ценностей  в духовном универсуме общества, обеспечив  им большую будущность в смысловом  поле гуманистических традиций европейской  культуры.

  Именно  такую культурную преемственность  можно проследить в тексте «Древа сражений» Оноре Боне, приора аббатства  Селонне в Провансе (XVI век).  Он, рассуждая в трактате о проблемах войны справедливой и несправедливой, о правах на добычу и о верности данному слову, рассматривает их в рамках рыцарского поведения, и в то же время в соответствии с духом гуманистических ценностей формирующейся новоевропейской культуры. Современный человек, как верно подметил Й. Хейзинга, полностью согласится с ответом Боне на вопрос, может ли король Франции, пока идет война с Англией, брать в плен «бедных англичан, торговцев, земледельцев и пастухов, кои пекутся о своих овцах на пастбищах?» Боне отвечает на него отрицательно: не только христианская мораль запрещает это, но также и «честь нынешнего века».

  Дух милосердия и гуманности, с которым автор  разрешает эти вопросы, заходит  столь далеко, что простирается на право обеспечения в неприятельской стране безопасности отца английского  школяра, пожелавшего навестить  своего больного сына в Париже. Насколько  сильно трансформировался менталитет общества, где следование рыцарскому идеалу особенно на ранних стадиях  средневековья, вовсе не означало осуждения  жестокости по отношению к тем, кто  так или иначе попадал в  орбиту столкновения интересов воюющих, видно из сопоставления этих строк  с таким хрестоматийным примером рыцарской жестокости, который приводит А.Л. Ястребицкая. Презрение к чужой  жизни у рыцаря шло рука об руку с презрением к чужой смерти. Сицилийские  норманны, взявшие в 1185 году Солунь, развлекались тем, что раскладывали на улицах трупы убитых в обнимку  с мертвыми ослами и собаками.

  Да, конечно, и в Новое время и в современную  эпоху человечество сплошь и рядом  сталкивается с такими формами проявления жестокости воюющих, что рыцарская  жестокость темных веков может показаться отнюдь не исполненной той брутальной силы, которой она обладала. Однако совершенно очевидно и то, что эту  неконтролируемую природную данность, начиная со средневековой эпохи, человек пытается поставить под контроль культурных ценностей, начала которым было положено в том числе и кодексом рыцарской чести.

5. Идеал рыцарской верности и традиции обета

  Кодекс  рыцарской чести предполагал  в качестве непреложного правила  поведения членов этого сословия их верность слову. Подобно тому, как  члены варварского комитата служили  своему вождю во многом в силу необходимости  защищать интересы своей групповой  идентичности, что чаще всего осознавалось как долг перед тем или иным конунгом, вождем и племенем, так  и рыцарские сообщества, группировавшиеся в ордена, братства, линьяжи, осмысливали  свой групповой интерес через  призму долга верности слову. Эта  ценностная установка рыцарского мира находила различного рода выражения  в самых разных обычаях и ритуалах. Именно с ней был связан обычай рыцарского обета, находившего самые  причудливые формы.

  Фруассар  рассказывает, что сам видел английских рыцарей, прикрывавших один глаз тряпицею во исполнение данного ими обета  взирать на все лишь единственным оком, пока не совершат во Франции доблестных подвигов. Французский король Людовик  Толстый клянется, что не возьмет  в рот ни крошки съестного, пока не возьмет замка сеньора де Куси. Знаменитый коннетабль Франции Бертран  дю Геклен клянется не брать в рот  мяса и не снимать платья, пока не овладеет Монконтуром.

  Несомненно, рыцарский обет своими истоками восходит к временам варварства. Вспомним рассказ  Тацита о том, как хатты вдевали  в ноздри кольца и не вынимали их, пока не убьют врага. Не сдержать данного  слова или обета означало обнаружить свою слабость. Аскетическая составляющая также роднит рыцарский обет с  варварским обычаем. Воздержание призвано было стимулировать скорейшее выполнение обещанного. При этом родство варварского  и рыцарского обычаев прослеживается в их нередко магической подоплеке. Зачастую как знак обета используются оковы. Так, герцог Жан Бурбонский вместе с шестнадцатью другими рыцарями и оруженосцами дает обет в течение  двух лет каждое воскресенье носить на левой ноге цепи, подобные тем, что  надевают на пленников, пока не отыщут они шестнадцати рыцарей, которые  пожелают сразиться с ними в пешем  бою.

  Эта магическая форма, роднившая рыцаря с варваром, в средневековую эпоху получила новое смысловое наполнение благодаря  христианству. Й. Хейзинга проводит параллель  между веригами, которые носили кающиеся грешники во время паломничества, а  также кандалами, в которые заковывали себя благочестивые подвижники и  аскеты, и emprises (путами) рыцарей. В идеале обет приносился во имя исполнения божьего дела. Христианская этика способствовала закреплению на ценностном уровне понятия верности как одного из важнейших структурообразующих идеалов социума. Вольфрам фон Эшенбах начинает свой знаменитый роман «Парцифаль» вступлением о верности и неверности. Тот, кто был неверен, не имел ничего святого, неминуемо попадет в ад. Рыцарственный дух, соединенный с отвагой и верностью, поможет заслужить спасение: