Рыцарский кодекс чести и его влияние на средневековую культуру

  К XIII веку турнир начал приобретать более символико-ритуализированный, игровой характер. Это выражалось, прежде всего, в попытках регламентировать сражение. Вокруг четырехугольного ристалища возводился двойной деревянный барьер, рядом воздвигали помосты, где сидели судьи и зрители, среди которых было немало дам, охочих до подобного рода кровавых развлечений. Герольды провозглашали имена участвовавших в турнире рыцарей, перечисляли подвиги, прославившие их ранее. Условия турниров были разнообразными. Как правило, в классическую эпоху они начинались с поединка отдельных рыцарей, получивших во Франции название «жюте». Задача могла заключаться в нанесении противнику удара копьем в определенное место (в грудь или центр щита) или в том, чтобы повергнуть противника на землю, выбить его из седла. В XIII веке создается Status Armarium – свод турнирных правил. В нем запрещается направлять удар копья в ноги или в правую руку противника.

  Тем не менее, турниры продолжали оставаться опасным  мероприятием, дававшим выход природной  агрессии воинов. Импульсивный характер человека той эпохи нередко приводил к тому, что разгоряченные противоборством  рыцари забывали о том, что это  всего лишь праздничная имитация военной авантюры. Нередко такие  турниры оборачивались жертвами. Бывали случаи, когда в ход турнирного сражения вмешивались вооруженные  слуги и оруженосцы участников. Поэтому  со временем мечи и копья для турниров стали притуплять и появился запрет зрителям и слугам участников турнира  появляться возле поля в доспехах и с оружием. Ограничивается время  проведения турниров – нельзя преломлять копья с пятницы по понедельник  и в большие церковные праздники. Символической стала и награда  победителю – теперь он получал  лишь часть доспеха своего неудачливого соперника - шпору или плюмаж со шлема.

  Если на раннем этапе спонтанность турнира  допускала участие и простолюдинов, то в классическую эпоху благородное  происхождение участника поединка также превратилось в необходимое  условие. «Гербовый король» и герольды строго следили за составом участников. Более того, постепенно для турниров начали использовать специальный доспех - более закрытый и тяжелый, чем боевой. Появились и разные доспехи для разных видов поединков – конных и пеших. Стоимость такого снаряжения автоматически исключала из рядов участников неимущих.

  Одновременно  турниры стали ярче и зрелищнее. Большую роль начали играть дамы –  иногда они определяли победителя турнира (кон. XIV в.). С XIII века в среде рыцарства появилась традиция носить цвета своей дамы и прикреплять к шлему или копью вещицы дам, дарованные как знак расположения – это могли быть вуаль, рукав, платок. К XIV веку стало модным открывать турнир процессией, в которой дамы вели своих рыцарей на золотых или серебряных цепях.

  Со временем пышность, церемониальность рыцарских  поединков начали подвергаться осмеянию. Многочисленные маргиналии пародируют рыцарский поединок как состязание обезьян, скачущих на козлах навстречу  друг другу с копьями наперевес, в шлемах, с гербами на щитах. В  маргиналиях на страницах рыцарского романа «Ланселот Озерный», рыцарь изображен скачущим верхом на петухе. А чего стоит образ Дон Кихота в знаменитом романе Сервантеса - вместо реального противника «рыцарь печального образа» сражается с ветряными мельницами, источником вдохновения становится простая селянка, превращенная воображением чудака в Прекрасную Даму – Дульсинею Тобосскую. Несмотря на это осмеяние и трансформацию обычая (дуэли Нового времени не поставили точку в его истории), он продолжал жить и в более поздние эпохи. Живучесть традиции придавало и придает одно - желание утвердить свое «Я» в прямом и честном противоборстве с противником.

  Неудивительно, что бюргерская среда, отринувшая многие ценности рыцарской культуры, тем  не менее, позаимствовала культурную символику  рыцарских поединков. Так, в Магдебурге на протяжении XIII-XV веков в последнюю субботу накануне Великого поста неженатые «дети» богатейших бюргеров – так называемые кунстабелен, «имели обычай» организовывать рыцарскую игру, «как это делал Роланд». В рамках одного из таких праздников «сотоварищ» кунстабелен, поэт Брун фон Шенебек соорудил «Грааль» - замок на острове Эльбы около Магдебурга. Поединки начались после богослужения и совместного праздничного застолья, победителю была предназначена в качестве приза благосклонность Прекрасной Дамы – все это выглядит как формальное соответствие рыцарским обычаям. Хотя пародирование обычая налицо – Дамой была горожанка далеко не безупречного поведения, но сами поединки носили нешутейный характер.

  В зените средневековья  стремление к самоутверждению, лежавшее в основании традиции турнирных  сражений дает о себе знать постоянно, в том числе и в повседневной жизни, будь то будни мирного времени, будь то военные действия. Герцог Бургундский  Филипп Добрый поклялся на кресте, что  готов когда угодно один на один сразиться с Великим Турком, если тот примет вызов. Фруассар описывает  поединок во время Столетней войны  Эдуарда III с французским дворянином Эсташем де Рибмоном. Английский король выбирает в первой схватке с французами именно этого рыцаря, имевшего репутацию сильного и смелого воина. Несмотря на достоинства противника, Эдуарду III удалось одержать над ним победу. О том, что он сражался с королем, рыцарь узнал только после того, как получил в дар новую одежду и приглашение отужинать в замке Кале со своим могущественным соперником.

  Обычай  устраивать личные поединки накануне сражения перед строем двух войск  сохранился вплоть до конца средневековья. Так знаменитый Баярд в сражении за Италию в 1501 году вызвал Сотомайора на поединок, который получил название «Вызов при Барлетте». Нередко на месте памятного поединка ставился камень, к которому рыцари совершали  своеобразные паломничества.

  Подобного рода поединки – явление, известное  многим культурным мирам. Гектор и Ахилл, Пересвет и Челубей – этот перечень имен может быть с легкостью продолжен. Однако европейская средневековая  цивилизация являет их в своеобразии  собственного социокультурного ландшафта. Такого рода событие как поединок правителя и поданного, пусть  рыцаря, пусть дворянина, но человека, стоявшего в системе иерархических  отношений безусловно ниже властителя - явление достаточно органичное на европейской почве. Нечто подобное трудно представить себе в арабском, китайском, древнерусском обществах. Рыхлость европейской средневековой  государственности, относительная  сила феодальной элиты во взаимоотношениях с королевской властью, породившая идею рыцарей круглого стола, создавали  особую атмосферу эгалитаризма, в  которой и возможен был поединок между королем и дворянином как  символически равными фигурами на игровом поле европейской культурной традиции.

  Этот элитарный дух отражают и рыцарские праздники. Пример тому – празднества Артурова цикла в английском королевстве (сочетание пиршеств за круглым столом с рыцарскими поединками), в ходе которых утверждался союз между королем и его рыцарями.

4. Воинские  ценности и культурные идеалы

  Рыцарство жило войной и неудивительно, что  в культурных текстах эпохи война  предстает в качестве самоценности. Известный трубадур эпохи Бертран  де Борн оставил немало сирвент, воспевающих  войну:

  Ради чего весною ранней

  Расцветают  повсюду

  Цветы и  травы?

  Чтобы дать всем знать:

  Пришел  славный сезон войны  

  Или же: 

  Мир мне  не в сладость,

  Война мне  в радость. 

  Воспевание  войны обнаруживают многие культурные феномены средневековой Европы. Так, в рамках праздничных служб при  Бургундском дворе в XV веке рождается традиция l΄homme arme («песня о воине»). В качестве музыкальной эмблемы это песнопение поначалу распространилось среди членов ордена Золотого Руна. Затем было перенято капеллами итальянских княжеских дворов и даже использовано хоралами папской капеллы в Риме.

  Характерная деталь – именно в литературной и поэтической лексике рыцарства, принадлежащего к той категории, что называлась вальвассорами и  шателенами (представителями мелкого  рыцарства), но никак не грандами, самоценность войны была исполнена очевидного и непреходящего смысла. Важно  подчеркнуть, что уже в XII веке, когда Бертран де Борн писал свои знаменитые сирвенты, для многих эти смыслы были не безоговорочны. Неслучайно Данте поместил этого доблестного глашатая рыцарской воинственности в восьмой круг своего «Ада» в виде всех проклинаемого сторонника раздоров, носящего, как фонарь, свою собственную отсеченную голову. Видимо, отмечает Ю.Л. Бессмертный, осуждение войн и раздоров становится характерным в конце XII века не только для рыцарских писателей из королевского окружения (внутри которого один из современных Борну королей, Людовик VII, именуется, например, rex pacificus). Важно подчеркнуть, что по мере того как в Европе росли города, развивалась торговля, укреплялись позиции королевской власти, все чаще и целенаправленнее прибегавшей к политическим, а не только силовым способам отстаивания своих интересов, идеалы воинственности начали утрачивать былую силу, как, впрочем, и весь комплекс рыцарских ценностей, с ними связанных.

  Эта новая  ментальность явит себя в устах не только знаменитого «вселенского паука», французского короля Людовика XI, предпочитавшего искусству войны искусство политического слалома. Он, в ответ на укоры тех, кто не одобрял его нежелания в открытом бою встретиться со своим заклятым врагом, английским королем Эдуардом IV, сказал, что гораздо проще изгнал англичан, чем его отец, «накормив пирогами с дичиной и напоив добрым вином». Мы увидим разные лики этого нового ментального склада в поведении и установках многих представителей рыцарского сословия «осени средневековья». Однако в среде мелкого, небогатого рыцарства война как таковая представляла особую ценность не только в ранний период средневековья, но и значительно позже. Только благодаря войне эта категория рыцарей могла пополнить свое состояние. Но, что не менее важно, именно во время военных действий эта часть рыцарства имела особый шанс самоутвердиться. Тексты Бертрана де Борна прозрачно на это указывают: 

  Я, право, не зачинщик смут,

  Хоть грандов  побуждаю биться,

  Ведь вальвассоры  смогут тут

  (И шателены) отличиться.

  Для Радости  причины есть:

  Щедрее  гранды и любезней,

  Коль о  войне заслышат весть.

  И мира тем  война полезней! 

  Щедрость  смыкается со всем стилем общения  грандов и рыцарей. Ю.Л. Бессмертный  справедливо подчеркивал, что именно за этими строками культурного текста эпохи скрывается некий социальный контекст. Идеал отношений взаимопомощи и взаимоуважения, которые в реалии имели шанс дать о себе знать именно на бранном поприще, имел вполне определенную социально-психологическую почву. Именно война позволяла рыцарской молодежи и мелкому, небогатому рыцарству  не только подтвердить свою воинскую удаль, но и оправдать свое социальное призвание, наконец, отстоять свое личное достоинство, доказать магнатам, что  они люди «одной крови», равной смелости, отстоять свою независимость.

  И здесь  мы видим опять-таки явление специфически европейского происхождения. Своеобразие  социальной почвы средневекового Запада, характерной чертой которого был  определенный эгалитаризм как в  отношениях правителей и тех, кого принято  именовать великими герцогами Запада, так и в отношениях магнатов и  рядового рыцарства, дало жизнь тем  культурным смыслам, что прочитываются в строках де Борна, посвященных воспеванию войны. Эти ценности имели большой культурный резонанс в перспективе «большого времени». Именно они стоят за культовым для европейской традиции образом д´Артаньяна, именно они вносят свою интонацию в нравственный императив европейского гуманизма – идеал свободной личности.

  Одно из неписаных правил рыцарского кодекса  чести подразумевало, что рыцарь должен быть мужественным. В идеале рыцарь не рыцарь, если он лишен этой родовой черты сословия, если он не готов к геройскому подвигу. Обращает на себя внимание тот факт, что этот идеал, особенно на заре становления  рыцарского сословия имел специфически избыточный характер. Любой ценой  рыцарь должен был доказать свою силу и мужество, даже ценой жизни. В  «Песне о Роланде» ее главный персонаж в критический момент отказывается протрубить в рог, чтобы позвать  помощь (как советует Роланду его  друг Оливье), для него важнее утвердить  личную доблесть, доказать свою безоговорочную готовность сражаться до последней  капли крови. Причем постыдно прибегнуть к чьему-либо содействию. Чем сильней  и доблестней противник, тем больше собственная слава.

  Этот комплекс установок, лежащий в основе рыцарского идеала, имел под собой «варварскую» составляющую – самоутверждение  силы, закреплявшейся в качестве ценностного  императива поведения, так как социум мог оградить себя от врагов лишь при  наличии того профессионального  слоя военников, готовых, по крайней  мере, в идеале, пожертвовать всем, даже жизнью, ради его благополучия. Данный идеал некоего избыточного мужества, доблести, героизма транслировался во многих других поведенческих императивах  рыцарского поведения. Зазорно было сражаться со слабым или плохо  вооруженным противником. И, напротив, особую честь можно было стяжать, выбирая заведомо сильного противника. Отсюда многочисленные обычаи рыцарского сословия – обычай обязательности равенства вооружения во время турнира, равенства вспомогательных сил  во время поединка. Во время второго  крестового похода Саладдин, слывший  доблестным рыцарем, несмотря на принадлежность к врагам христианского мира, узнав, что под Ричардом Львиное Сердце пал конь, послал ему двух отменных скакунов. В «Песни о Нибелунгах» Зигфрид во время состязанья в беге с Гунтером и Хагеном дает им фору: