Николай I как дипломат

Николай I как дипломат

На престол Российского государства  вступил человек, которому суждено  было в течение своего долгого  царствования сделаться супер-арбитром европейской дипломатии, грозой для правительств Средней Европы, страшилищем для всех прогрессивных слоев европейского общества, а затем, утратив дипломатическую ориентацию, шагнуть в неожиданно разверзшуюся пропасть, чтобы насмерть разбиться при падении.

В первые годы своего правления Николай  проявлял в своих дипломатических  выступлениях большую осторожность. Лишенный опыта, ничего не знавший «дивизионный генерал, внезапно ставший императором», как он сам о себе выражался, Николай  первое время чувствовал себя, как  в лесу, среди послов и во время  докладов Нессельроде. Но Николай был умнее Нессельроде. Он быстро разглядел в нем канцеляриста, который, пожалуй, недурно напишет по-французски бумагу, если ему точно приказать, о чем именно нужно писать, по который ни в коем случае не способен подать самостоятельный совет. Впоследствии Николай иной раз передавал распоряжения своему канцлеру Нессельроде через посредство иностранных послов. Нессельроде этим не обижался. Ему даже и в голову не приходило, что на императора вообще можно обидеться. Николай вскоре освоился с внешней политикой, и она стала даже одним из любимейших его занятий.

Осторожность была не единственным положительным качеством Николая  как дипломата в первые времена  его царствования. Царь вначале довольно хорошо разбирался в людях, с которыми ему приходилось иметь дело. Меттерниха, например, он понял уже с первых шагов. Когда однажды при личном свидании Меттерних, желая попасть  в тон Николаю с его военными замашками и вкусами, с аффектацией  мнимой прямоты и непосредственности сказал царю: «Ведь вы меня знаете, ваше величество!», то Николай ответил  так выразительно и таким загадочным тоном: «Да, князь, я вас знаю!», что  даже Меттерних смутился. Эта способность  стала Николаю изменять впоследствии, когда постоянные удачи и безмерная  лесть ослабили и притупили его  умственные силы.

Одной из слабых сторон Николая было его глубокое невежество. Он, например, пресерьезно думал, будто королева Виктория может действительно влиять на английскую политику. Он ненавидел конституционные принципы, но никогда не мог понять, в чем они заключаются, и гордился тем, что ничего в конституциях не понимает. Одной из центральных идей его дипломатии было убеждение, что Турция разлагается, и что Россия должна наследовать ей в обладании значительной части турецких владений. Он так мало знал о Турции и так слабо представлял себе ее строй, что допускал нелепые выходки, ставившие его иногда в смешное положение. Так, в 1830 г., на торжественном приеме принца Халила, присланного Махмудом II для обмена ратификационными грамотами о мире, к изумлению Халила, его свиты и всех присутствующих, царь просил передать от своего имени дружеский совет султану покинуть мусульманские заблуждения и воспринять свет истинной православной веры.

Другой господствующей мыслью дипломатической  деятельности Николая I было убеждение  в необходимости неустанной борьбы с революцией, где бы и в чем  бы она ни проявлялась. И тут тоже, кроме слепого, непоколебимо упрямого следования принципам Священного союза, т. е. началам абсолютистской реакции  во имя восстановления и охранения всех обломков феодального общественного строя, Николай решительно ничего не придумал. Он не удостаивал разбираться в партиях, не представлял себе отличия французских республиканцев от социалистов. И те и другие были для него, выражаясь его слогом, одинаково «канальи». Но когда республиканец генерал Кавеньяк перестрелял в июне 1848 г. около десяти тысяч рабочих, Николай простил ему его республиканизм, сердечно поздравил с победой и был очень доволен его лихостью и расторопностью. А до тех пор Кавеньяк в глазах царя был такой же «канальей», как и другие республиканцы или социалисты.

Не менее, а может быть, и более  вредной чертой Николая как дипломата  была его самоуверенность, тоже проистекавшая  от его глубокого невежества. Николай  не знал России, истинных пределов ее силы и подлинных причин ее слабости. С годами туман непрерывной лести  совсем почти скрыл от него реальные факты, гораздо менее утешительные, чем ему казалось. Самоуверенность  стала покидать Николая слишком  поздно, лишь после Альмы и Инкермана, т. е. у порога могилы.

Все эти слабые стороны Николая  как дипломата давали себя чувствовать  и в самые первые годы царствования, но все же меньше, чем впоследствии.

Сближение Николая с  Францией и Англией

На первом же приеме дипломатического корпуса в Зимнем дворце в конце  декабря 1825 г. Николай обнаружил  особую любезность к французскому послу  Ла Ферронэ. Он увел его с собой после приема в кабинет и долго с большим волнением говорил с ним о 14 декабря и отчасти о своей будущей внешней политике. Уже тогда наметилось желание царя, ставшее особенно настойчивым с 1828 — 1829 гг., тесно сблизиться с Францией. Одновременно через супругов Ливен Николай вошел в контакт и с Каннингом. То и другое ему казалось, повидимому, необходимым, чтобы избавиться от слишком назойливых стремлений Меттерниха демонстрировать перед всей Европой, что перемена, происшедшая на русском престоле, будто бы всецело выгодна для Австрии и особенно радостна лично для Меттерниха. Николай, несомненно, знал о начавшемся сближении его покойного брата с Каннингом и о резком охлаждении Александра к Меттерниху, и если была какая-нибудь идея, унаследованная Николаем от его брата и прочно, до самой Крымской войны, засевшая в его голове, то это была именно мысль, переданная Каннингу от Александра через посредство княгини Ливен: Англия и Россия должны вдвоем сговориться относительно турецких дел. Александр имел в виду прежде всего греческое восстание; Николай ставил вопрос шире и откровеннее, чем Александр, который, впрочем, тоже, говоря о греках, явно думал не только о греках, но и о проливах. Каннинг сейчас же пошел навстречу намечающемуся стремлению царя сблизиться с Англией.

Образование коалиции трех держав против Турции

У Николая уже созрела мысль  не только не брать на себя единолично войны с турками, но, напротив, втянув Англию в общее выступление и  сделать из этой войны начало решения  вопроса о Турции. Каннинг, инструктируя Веллингтона, предлагал ему выяснить, будет ли царь так же усердно, как его покойный брат, поддерживать принципы Священного союза. Герцог узнал, что Николай считает греков бунтовщиками, и что император всероссийский не может объявить себя покровителем бунтовщиков; но, оставляя греческий вопрос в стороне, он, царь, имеет будто бы с турками свои счеты. Фраза эта возбуждала беспокойство. Когда Веллингтон передал царю предложение о совместном выступлении Англии и России, Николай отделался ничего не значащими словами, ответил герцогу, что это для него ново, что он подумает и пр.

Николай решился на очень смелый шаг. Не говоря ни слова Веллингтону  и обдумав свою беседу с ним, царь внезапно послал Турции нечто очень  похожее на ультиматум, правда, с  довольно большим (шестинедельным) сроком. Царь требовал восстановления автономных учреждений, которые существовали в  Дунайских княжествах до 1821 г. и были уничтожены Махмудом II, и возвращения  Сербии тех привилегий, которые она  должна была иметь по Бухарестскому  миру 1812 г., заключенному между Россией  и Турцией. Отослав этот ультиматум, Николай заявил Веллингтону, что  теперь готов подписать соглашение с Англией. После некоторых колебаний  Веллингтон подписал 4 апреля 1826 г. Петербургский  протокол, который представлял собой  соглашение Англии и России по греческому вопросу. Греция, согласно этому «дипломатическому  инструменту», образует особое государство; султан считается его верховным  сюзереном; однако Греция должна иметь  свое собственное правительство, свои законы и т. д. Чисто внешний вассалитет должен был свестись к ежегодным  платежам известной суммы. Россия и  Англия обязуются «поддерживать» друг друга при проведении этого плана, в случае если со стороны Турции встретятся препятствия. Каннинг, получив этот Петербургский протокол, увидел, что Николай обошел Веллингтона: не Англия втравила Россию в войну, а Россия втянула в нее Англию; если война будет, — а она будет непременно, потому что Махмуд ни за что не согласится без войны потерять такую территорию, — то в этой войне Англия, согласно протоколу, должна будет принять активное участие.

26 мая Меттерних с большим  раздражением и беспокойством  узнал о протоколе. Не только  греческий вопрос неожиданно  стал на очередь грознее, чем  когда-либо; случилось и другое: ненавистный  Каннинг одержал над Священным союзом самую решительную победу — Россия, по инициативе которой был заключен Священный союз, сама его топчет, идет рука об руку с покровителем «бунтовщиков», Каннингом. К этому присоединились еще два очень беспокойных для Австрии обстоятельства: во-первых, турки, напуганные слухами о соглашении России с Англией, поспешили принять царский ультиматум касательно Дунайских княжеств и Сербии, надеясь этой уступкой как-нибудь отделаться от необходимости дать самостоятельность Греции; во-вторых, Махмуд II как раз летом 1826 г. приступил к жесточайшему усмирению бунта янычар и истреблению этого мятежного войска. Это ослабляло турецкие силы и еще уменьшало шансы успешного сопротивления домогательствам России и Англии. Каннинг знал, что, согласно Петербургскому протоколу, ни Россия, ни Англия не должны делать в случае войны с Турцией никаких территориальных приобретений в свою пользу. Поэтому он не очень противился, когда с французской стороны последовали жалобы на то, что Францию не привлекают к участию в разрешении греческого вопроса. Каннинг заявил французскому послу в Лондоне Полиньяку, что сам он рад бы от души, но Николай не желает третьего участника. Тогда Ла Ферронэ, посол Франции в Петербурге, обратился к Николаю. Царь ему ответил, что лично приветствовал бы участие Франции, но препятствует Каннинг. Участия французов Николай желал еще меньше, чем Каннинг; но когда Каннинг уступил, то сейчас же уступил и царь. Образовалась против Турции могучая коалиция трех держав: России, Англии и Франции. Меттерних должен был окончательно признать свое поражение.

Не только австрийский канцлер  негодовал по поводу тяжкого удара, нанесенного Священному союзу. Не очень  обрадованы были и крайние реакционеры  во всех монархиях Европы. Недоволен  был, например, и герцог Веллингтон, сам ставший орудием чужой  политики — сначала Каннинга, потом Николая. Ему уже заранее несимпатична была война против турок рука об руку с честолюбивым и опасным молодым самодержцем, который так ловко его обошел, — говорил о греках одно, а сделал другое, и таит еще какие-то сомнительные проекты. Веллингтон был зол не только на Николая, но и на Каннинга. Когда весной 1827 г. первым министром был назначен Каннинг, он предложил Веллингтону любой портфель. Герцог отказался наотрез и не преминул открыто объяснить почему: он не хочет ни содействовать России в разрушении Турции, ни где бы то ни было поддерживать революционеров против их законных правительств. Каннинг обошелся без Веллингтона; он составил кабинет, в котором был фактически хозяином.

Даннинг довел свое историческое дело почти до его завершения. Священный союз — это разбросанные члены туловища, membra disjecta, — с торжеством говорил английский премьер. Россия вместе с Англией стояла за освобождение Греции.

И вдруг 8 августа 1827 г. Каннинг скончался, к полной неожиданности для Англии и Европы. Смерть Каннинга вызвала ликование Меттерниха и Махмуда II. Клевреты Махмуда II громко говорили, что, значит, не забыл аллах своих правоверных, если уничтожил самого страшного их врага.

Впрочем, радость правоверных была преждевременной: дело Каннинга с ним не умерло. Три державы — Россия, Франция и Англия — выступили против Турции и послали свои эскадры в турецкие воды. 20 октября 1827 г. в бухте Наварино турецко-египетский флот был истреблен. Дело греческого освобождения и восточный вопрос в его целом вступили в новую фазу.

Русско-турецкая война

Из двух основных целей, которые  ставила перед собой дипломатия Николая I, одна, а именно борьба с  революционными движениями в Европе, казалась в конце 20-х годов более  или менее достигнутой. Поэтому  стало возможным выдвинуть и  другую капитальную задачу русской  дипломатии: борьбу за овладение проливами  — «ключами от своего собственного дома». Согласованность дипломатических  действий Англии и России давала уверенность, что если Англия и не выступит на стороне России, то она не будет  и противиться русскому продвижению, во-первых, потому, что довершить  дело освобождения Греции можно было, только продолжая военную борьбу против Махмуда II, и преемники Каннинга могли быть только довольны, что Россия берет на себя продолжение этой борьбы; во-вторых, потому, что вскоре после смерти Каннинга первым министром Англии стал (8 января 1828 г.) герцог Веллингтон. Николай знал, что хотя старик Веллингтон и не очень доволен был поворотом дипломатических дел в греко-турецком вопросе, но что, несмотря на это, от Веллингтона нельзя ожидать никаких угрожающих жестов. Во-первых, для реакционера Веллингтона, непримиримого тори, упорного врага избирательной реформы, борьба против России, главного, могущественнейшего оплота консерватизма и реакции, была просто немыслима; во-вторых, никто в Англии не желал воевать за Турцию и, значит, против Греции, и такого поворота во внешней политике Веллингтону не простили бы.

Таким образом, для Николая путь был свободен.

Русско-турецкая война 1828 - 1829 гг.

7 мая 1828 г. началась долгая  и тяжелая для России война.  Технически убого оснащенная, плохо  обученная настоящему, а не плацпарадному военному делу, бездарно управляемая, особенно при личном вмешательстве царя, русская армия, несмотря на всю храбрость солдат, долго не могла одолеть сопротивления турок. Дела шли хорошо лишь в Малой Азии, но в Европе положение было такое, что иногда казалось, будто русские уйдут ни с чем, и все предприятие Николая кончится провалом. Ликование Меттерниха не знало границ, и он не переставал писать в столицы всех великих держав о безнадежном будто бы положении русских на Балканском полуострове. Однако в противоречии с этим своим утверждением он не переставал доказывать и в Лондоне, и в Париже, и в Берлине, что Пруссии, Англии и Франции необходимо вступить в соглашение с Австрией и потребовать немедленного прекращения войны. Но ни Пруссия, ни Франция, ни Англия не считали нужным вмешиваться в русско-турецкие отношения. Между прочим во всех трех странах либеральная часть буржуазного общества определенно желала в 1828 —1829 гг. разгрома Турции. Николая I еще не раскусили, а Махмуда II хорошо знали как представителя кровавого деспотизма, виновника неслыханных зверств над греками.

Из стараний австрийского канцлера создать четверной антирусский  союз (а эти усилия длились с  ноября 1828 г. по июнь 1829 г.) ничего не вышло. Первым из русских дипломатов, который  внимательно проследил за деятельностью  Меттерниха и его агентов, был  русский посол в Париже Поццо-ди-Борго. Он тотчас же дал знать обо всем в Петербург, а сам постарался очернить Меттерниха перед французским королем Карлом X. Сделал он это, сообщив королю одну истину и прибавив к ней одну ложь: истина заключалась в том, что Меттерних желает шантажировать короля, тайно сносясь с бонапартистами и держа про запас кандидатуру на французский престол сына Наполеона, герцога Рейхштадтского; ложью было то, будто Меттерних даже предлагал России посодействовать воцарению герцога Рейхштадтского. Неизвестно, поверил ли Карл X сообщениям хитрого корсиканца. Так или иначе отношения между Францией и Россией стали в 1829 г. еще теснее, чем были раньше. Сообщения Поццо-ди-Борго произвели на царя большое впечатление, тем более что они подтвердились со всех сторон: ведь все три правительства, к которым Меттерних тайно обращался с предложением о четверном союзе, уже решив отказаться от этого союза, спешили в той или иной форме выдать Меттерниха Николаю. Царь был в высшей степени раздражен. Он сказал австрийскому послу (Фикельмону), что считает политику Меттерниха жалкой, и объявил, что знает о всех подвохах и ловушках, которые Меттерних ставит России на каждом шагу.