Учения Аристотеля

     Следующие четыре части речи: имя, глагол, падеж и высказывание относятся уже к значащим частям речи; их определения подобны тем, что даны в «Об истолковании», но имеются и некоторые отличия. Так, имя определяется как «звук сложный, значащий, без признака времени и такой, части которого сами по себе незначащи». Глагол— «звук сложный, значащий, с признаком времени и такой, части которого сами по себе незначащи».  «Падеж имени и глагола — это когда они обозначают “кого?”, “кому?” и тому подобное», или же число, вопрос, просьбу или приказание . Наконец, речь  — «звук сложный, значащий и такой, части которого сами по себе значащий».  

                   В 21-й главе «Поэтики» содержатся некоторые результаты наблюдения Аристотеля над особенностями ре-

чи, нужными уже более поэтам, чем диалектикам.  Так, имена делятся Стагиритом, во-первых, на простые и составные, во-вторых, на общеупотребительные, редкие, переносные, сочиненные, удлиненные, укороченные и измененные. Имена также разделяются по роду на мужские, женские и средние, как у Протагора. 22-я глава «Поэтики» посвящена достоинствам речи, каковых Аристотель усматривает два: «быть ясной и не быть низкой». Таковы основоположения аристотелевского учения о речи, изложенного в «Об истолковании» и «Поэтике».  

         Итак, можно сказать, что учение о речи составляет достаточно важный компонент философии Аристотеля; однако, несмотря на обилие у него непосредственных и опосредованных обращений к анализу языковых форм, следует еще раз подчеркнуть, что философ не усматривал в языке самостоятельной ценности, считая его прежде всего средством; именно поэтому его учение о речи и составляет лишь элемент его диалектики, поэтики и риторики, т. е. тех искусств, которые имеют к речи непосредственное отношение и излагает Аристотель это учение, соответственно, подчиняя его своим главенствующим целям.

 Между тем, хотя учение о речи составляет лишь элемент указанных наук, но этот элемент — необходимый, поскольку и сама речь составляет необходимое условие всякого познания. Но при этом, продолжая в общем-то развивать тот инструментальный взгляд на природу речи, который впервые был обозначен софистами, в отношении приложения речи Аристотель занимает, пожалуй, прямо противоположную позицию. Если Протагор пытался заменить словесным анализом анализ самих вещей, что и позволило ему добиться известного универсализма своего метода, то Аристотель предпочитал (по крайней мере, на словах) обратное движение — от вещей к словам и в восходящей к элеатам триаде вещь–мысль–слово особенно выделял первый компонент, подчиняя ему остальные.  
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

6)  Учение о литературной критике. 

        В 4-й и 5-й главах 13-й книги «Метафизики» Аристотель развивает подробную критику учения Платона об «идеях» как о самобытных сущностях, отделенных от мира чувственных вещей, а в ряде других мест противопоставляет этому учению собственное учение об отношении чувственных вещей к понятиям. 

      Возражения Аристотеля против учения Платона об «идеях» могут быть сведены в основном к четырем.

     Первое и основное из этих возражений Аристотеля состоит в том, что предположение Платона об «идеях» как самостоятельном бытии, отдельном от существования чувственных вещей, бесполезно как для познания этих вещей, так и для объяснения их бытия. Гипотеза о существовании «идей» не дает знанию о вещах ничего нового, так как платоновские «идеи» по существу простые копии, или двойники чувственных вещей: вводя «идеи», Платон только удваивает мир существующих уже вещей, но не раскрывает для знания никаких новых свойств в самой их природе; в содержании «идей» нет ничего, чем они отличались бы от соответствующих им чувственных вещей. Согласно Платону, общее имеется в «идеях». Но так как оно имеется и в отдельных, чувственных вещах и так как в «идеях» оно то же, что и в отдельных вещах, то в «идеях» не может быть никакого содержания, какого бы не было в вещах. Например, «идея» человека (человек сам по себе, в своей сути) ровно ничем не отличается от совокупности общих признаков, принадлежащих каждому отдельному чувственному человеку. 

          Второе возражение Аристотеля против теории «идей» состоит в том, что постулируемая Платоном область, или мир, «идей» бесполезна не только для познания, но и для чувственного существования вещей. Чтобы иметь значение для такого существования, царство «идей» должно принадлежать к области чувственных вещей. Но это невозможно, так как у Платона область «идей» начисто обособлена от мира чувственных вещей. Поэтому не может быть какого-либо основания для какого бы то ни было отношения между ними.

           Платон понимает, что вопрос об отношении между обоими мирами необходимо должен возникнуть. Но Платон слишком легко надеется обойти неизбежные при решении этого вопроса трудности. Он думает отделаться от них при помощи разъяснения, согласно которому вещи чувственного мира «причастны» «идеям». Это объяснение очевидно повторяет прием пифагорейцев, которые на вопрос об отношении вещей к «числам» отвечали, будто чувственные вещи существуют «по подражанию» числам. Однако, согласно убеждению Аристотеля, и ответ пифагорейцев, и ответ Платона — вовсе не объяснение, а всего лишь только метафора. В частности, и у Платона слово «причастны» вовсе не дает строгого и вразумительного определения отношения между обоими мирами. Но такое определение, согласно Аристотелю, и невозможно, так как постулируемые Платоном «идеи» не непосредственные сущности вещей. 

       Так отклоняет Аристотель учение  Платона об отношении чувственных  вещей к «идеям» по бытию.  Третье возражение Аристотеля  против платоновской теории «идей»  основывается на рассмотрении  платоновского учения о логических  отношениях «идей».

Это, во-первых, логические отношения между самими «идеями» и, во-вторых, отношения между  «идеями» и чувственными вещами. 

     Четвертое возражение Аристотеля против теории «идей» Платона состоит в указании, что теория эта не дает и не может дать объяснение важному свойствующей чувственного мира — их движению и становлению, возникновению и гибели. Так как «идеи» образуют, по Платону, особый и совершенно отдельный, замкнутый мир сущностей, то Платон не способен указать причину непрерывно происходящего в чувственном мире изменения и движения. 

        В позднейший период своей деятельности Платон сблизился с пифагорейцами, испытал их влияние и сам стал оказывать на них влияние. Близость Платона к пифагорейцам сказалась не только в космологии, но и в понимании природы «идей», которые были в этот период отождествлены у Платона с числами.

В XIII книге «Метафизики» Аристотель подвергает критике также  и этот позднейший вариант платоновского  учения об «идеях». В основе этой критики  лежит взгляд на число как на достигаемую  при помощи понятия абстракцию некоторых  сторон или свойств вещей. Такие  абстракции, бесспорно, существуют, но возможность их доказывает вовсе  не то, что утверждают Платон и платоники. Общие положения в математических науках относятся не к каким-либо обособленным идеальным математическим предметам, существующим «помимо пространственных величин и чисел, а именно к ним...»  

       Конечно, в известном смысле математика — наука не о чувственных предметах, но эти ее нечувственные предметы вовсе не «идеи» Платона, пребывающие в нечувственном мире, обособленном и отдельном от чувственных вещей. Правда, предметы, которые изучает математика и которые имеют привходящее свойство быть чувственными, математика изучает не поскольку они чувственны. В этом смысле математические науки не науки о чувственных вещах, однако они не науки о другом, что существовало бы отдельно помимо этих вещей, т. е. об «идеях».

      Именно этот взгляд Аристотеля на природу математических абстракций сделал его противником не только раннего, но и позднего учения Платона об «идеях», которые в это время превратились у Платона в пифагорейские числа. Согласно Аристотелю, никакие числа — ни счислимые, ни несчислимые — не могут быть «идеями» в платоновском смысле, а «идеи» не могут быть числами.