Философия права

 

Более последовательно буржуазный смысл гегелевской философии права отстаивался в упомянутой статье М. Каммари, в которой подчеркивалась необходимость конкретно-исторического подхода к политическому учению Гегеля (учет социально-классовой, политической и идеологической обстановки в тогдашней Германии, ее внутреннего и внешнего положения и т. п.). От распространенных в то время представлений о Гегеле как апологете войны, шовинисте выгодно отличается анализ гегелевских суждений о войне и нации (требование Гегелем «правовой основы» для применения силы, признание им принципов и норм международного права, выступление против антисемитизма), данный М. Каммари.

 

В самом начале 40-х годов Гегель характеризовался в качестве прогрессивного буржуазного идеолога, отвергавшего феодальный строй и философски обосновывавшего разумность буржуазного общества и государства[79]. Однако вскоре в связи с критикой выпущенного в 1943 г. Институтом философии АН СССР III тома «Истории философии» было, в частности, отмечено, что в III томе «не подвергну -

 

[38]

 

ты критике такие реакционные социально-политические идеи немецкой философии, как восхваление прусского монархического государства, возвеличение немцев как «избранного» народа, пренебрежительное отношение к славянским народам, апологетика войны, оправдание колониальной, захватнической политики и т. д.». Отмечалось также, что «авторы III тома необоснованно приписывают Гегелю распространение диалектики на общественную жизнь»[80].

 

Но и в это время Гегель продолжает рассматриваться в качестве буржуазного идеолога. Несколько позже, в ходе обсуждения в 1947 г. работы Г. Ф. Александрова «История западноевропейской философии», вся классическая немецкая философия стала характеризоваться как «аристократическая реакция на французскую революцию и французский материализм»[81].

 

По смыслу этого тезиса представители  немецкой классической философии (Кант, Фихте, Шеллинг и Гегель) оказывались  не буржуазными, а феодальными, дворянскими  идеологами. Ввиду фактической ошибочности  такой оценки на дискуссии наряду с теми, кто прямо отстаивал тезис об «аристократической реакции», выступили философы М. Д. Каммари, Б. М. Кедров, Б. А. Чагин, Я. А. Мильнер, О. Л. Резников и др., которые предприняли попытку согласовать данный тезис с оценкой представителей классической немецкой философии как буржуазных, а не феодально-дворянских идеологов.

 

Тезис об «аристократической реакции» имел широкое хождение в литературе конца 40-х и первой половины 50-х  годов и отрицательно сказался на исследованиях истории философской  и политической мысли вообще, гегелевской «Философии права» в частности.

 

В 1947 г. вышла в свет работа А. А. Пионтковского «Уголовно-правовая теория Гегеля в связи с его  учением о праве и государстве». Хотя это произведение, естественно, не свободно от ряда распространенных в те годы односторонних и ошибочных положений (о гегелевском учении как «аристократической реакции», апологии войны и колониальной политики, о политической реакционности и

 

[39]

 

контрреволюционной сущности воззрений  Гегеля и т. п.), однако ценная сторона  его состояла в содержательном анализе действительных проблем гегелевской философии права в их конкретно-исторической перспективе.

 

Во второй половине 50-х годов  появляется ряд публикаций, в которых  были подвергнуты критике имевшие  место ранее ошибки и недостатки при освещении взглядов классиков немецкой философии, в том числе Гегеля[82].

 

Критика и преодоление ошибочной  формулы об «аристократической реакции», неверной по существу и вредной как  общеобязательная установка, благотворно  сказались на всем советском гегелеведении и позволили от абстрактных оценок и характеристик, не опиравшихся на конкретный содержательный анализ учения Гегеля, перейти к собственно исследовательской работе в данной предметной области.

 

Для современных исследований характерны углубленный интерес к методологическим проблемам философии Гегеля, тесная связь с актуальной тематикой современной философии и юриспруденции, с реальными социально-политическими и идеологическими явлениями современности. Заметный рост удельного веса проблематики политико-правового характера во всем современном мировом гегелеведении стимулировал как развитие юридического гегелеведения, так и усиление внимания советских философов к политическим, правовым, этическим аспектам гегелевского учения[83].

 

[40]

 

В советской научной литературе в последние десятилетия ставились вопросы политической характеристики гегелевского учения, его формирования и развития, проводился анализ соотношения философии права Гегеля с марксистской теорией государства и права, исследовался ряд кардинальных в методологическом и идейно-политическом плане гегелевских концепций (личность и государство, общество и государство, диалектика права и политики, конституционализм, разделение властей и правовое государство, воля и право, свобода — право — закон, мораль — нравственность — право, война и мир), а также освещалась специфика места и роли гегелевской философии в истории политических и правовых учений, проводился критический разбор истории гегельянства и современного состояния западного гегелеведения и т. д.[84]

 

Значительную роль в обогащении источниковой основы исследований философско-правовых воззрений Гегеля сыграли перевод  и издание на русском языке  ряда политико-правовых работ Гегеля[85].

 

Некоторые совместные исследования и  публикации, охватывающие проблематику философско-правового ха­рактера, были осуществлены гегелеведами СССР и ГДР[86].

 

Издание «Философии права» Гегеля, перевод  и публикация новых источников впервые  на русском языке по геге-

 

[41]

 

левской философии государства  и права не только будут содействовать углублению научных разработок политико-правовых аспектов творческого наследия великого немецкого мыслителя-диалектика, но и, несомненно, окажут благотворное воздействие и на современные исследования в области философии права, теории государства и права, политологии, общей и правовой социологии, этики и ряда других научных дисциплин.

 

Гегель в Предисловии к «Философии права», говоря о том, что философия  способна лишь понять, но не омолодить  некую устаревшую форму жизни, уходящую в прошлое современность, сравнивает свою философию с совой Минервы, начинающей полет лишь с наступлением сумерек. По прошествии более полутора веков после начала своего полета эта птица, бившаяся в силках различных интерпретаций и горевшая в огне неугасающей критики, предстает уже в виде не совы Минервы, а скорее птицы Феникс. Она пережила много сумерек и рассветов, приобретая все новый и новый облик. Галерея этих обликов обширна, но не исчерпана, поскольку жизнь гегелевской философии права — в оценках, интерпретациях и иных многообразных связях с современностью — продолжается.

 

* * *

 

Настоящее издание помимо текста первого  русского издания (старый перевод в  необходимых случаях уточнен  и обновлен) включает в себя также  новый материал — «Приложение (новые  источники по «Философии права») », впервые публикуемое на русском языке.

 

Новый материал составляет около трети  объема первого русского издания. Он состоит из заметок самого Гегеля и фрагментов лекционных записей  его студентов (К. Грисхайма, К. Гомайера, Г. Гото, Д. Штрауса и др.). Эти новые материалы даны в виде отдельного раздела — «Приложения», чтобы не нарушать ставшую привычной для читателя структуру текста первого русского издания (как, впрочем, и многих зарубежных изданий) «Философии права». Таким образом, в настоящем издании общий корпус гегелевской «Философии права» включает в себя все структурные части текста издания 1934 г.: 1) Основной текст соответствующих параграфов «Философии права», 2) Примечания, 3) Прибавления и Приложение (новые источники по «Философии права»).

 

Новые материалы, даже в том ограниченном объеме,

 

[42]

 

в каком они представлены в настоящем  издании, в целом значительно  обогащают наши представления о  содержании гегелевской философии  общества, государства и права, позволяют  «заглянуть» в творческую лабораторию философско-правовой мысли Гегеля и проследить ряд аспектов в ее эволюции, дают возможность сопоставить положения цензурированной книги с более свободными формами выражения авторской позиции (собственноручными заметками, лекциями), помогают лучшему, более конкретному и точному пониманию социальных, политических и правовых воззрений этого глубокого и сложного мыслителя. Перевод осуществлен с издания: Hegel G. W. F. Grundiinien der Philosophic des Rechts oder Naturrecht und Staats-wissenschaft im Grundrisse. Nach der Ausgabe von Eduard Hans herausgegeben und mit eine Anhang versehen von Hermann Klenner. Berlin, 1981.

 

В. С. Нерсесянц 

 

 

 

[43]

 

 

ФИЛОСОФИЯ ПРАВА

ПРЕДИСЛОВИЕ

 

Непосредственным побуждением  к изданию этой работы послужила потребность дать моим слушателям руководство к лекциям по философии права, которые я читаю по долгу службы[1]. Этот учебник представляет собой более пространное и прежде всего более систематическое развитие тех основных понятий данного раздела философии, которые уже содержатся в Энциклопедии философских наук[2] (Гейдельберг, 1817), изданной мною в качестве пособия к моим лекциям.

 

Однако то обстоятельство, что эта  работа появится в печати и привлечет  внимание более широких кругов общества, заставляет меня кое-где более подробно изложить примечания, целью которых первоначально являлось лишь кратко указать на близкие или отклоняющиеся представления, наметить дальнейшие выводы и т. п.,— то, что должно было впоследствии найти свое место в лекциях, чтобы тем самым в ряде случаев сделать более ясным абстрактное содержание текста и привести его в соответствие с распространенными представлениями нынешнего времени. В результате этого появилось множество примечаний, более пространных, чем того требуют цель и стиль компендия. Однако компендий в полном смысле слова имеет своим предметом содержание науки, рассматриваемое как завершенное, и особенность его состоит в том, чтобы, за исключением, быть может, кое-где сделанных добавлений, дать собрание и систематизацию существенных моментов того содержания, которое давно столь же известно и общепризнано, сколь разработаны правила и манера изложения его формы. От философской работы читатели не ожидают этого хотя бы уже потому, что, по их представлениям, все созданное философией живет не дольше одной ночи и, подобно ткани Пенелопы, ежедневно возвращается к своему началу.

 

Данная работа отличается от обычного компендия прежде всего своим  методом, который играет в ней  руково-

 

[44]

 

дящую роль. А существенное отличие  философского способа перехода от одного вопроса к другому и научного доказательства, спекулятивного способа познания вообще, от других способов познания является предпосылкой, из которой мы здесь исходим. Лишь понимание необходимости такого различия может вывести философию из того состояния позорного упадка, в котором она в настоящее время пребывает. Правда, многие поняли или скорее почувствовали, чем поняли, что для спекулятивной науки недостаточно форм и правил прежней логики — дефиниций, делений и умозаключений, представляющих собой правила рассудочного познания; тогда они отбросили эти правила, видя в них лишь оковы, чтобы произвольно говорить то, что им велит сердце, фантазия или случайное созерцание; а поскольку обойтись без рефлексии и соотношения мыслей невозможно, они бессознательно продолжают следовать презираемому ими методу самого обыкновенного умозаключения и рассуждения. Природу спекулятивного знания я подробно разработал в моей «Науке логики»[3]; поэтому здесь я лишь кое-где добавляю поясняющие замечания о процессе и методе. Ввиду конкретного и столь многообразного в себе характера предмета мы отказались от того, чтобы повсюду, во всех частностях, выявлять и подчеркивать логические переходы. Отчасти это можно было считать излишним ввиду предполагаемого знакомства с научным методом[4], отчасти же и без того бросится в глаза, что как все произведение в целом, так и разработка его разделов имеют своим основанием дух логики[5]. И я хотел бы, чтобы это произведение постигалось и рассматривалось прежде всего с этой стороны, ибо речь здесь идет о науке, а в науке содержание существенно связано с формой.

 

Часто, правда, приходится слышать  от тех, кто как будто наиболее серьезно относится к науке, что  форма есть нечто внешнее и  для предмета изучения безразличное и что все дело лишь в предмете; можно также считать, что задача автора, особенно автора философской работы, состоит в открытии истин, высказывании истин, распространении истин и правильных понятий. Если же взглянуть на то, как эта задача действительно осуществляется, то окажется, что, с одной стороны, снова заводится старая волынка и всем предлагается ее слушать — занятие, которое приносит известную пользу в деле воспитания и пробуждения душ, хотя вместе с тем может быть рассмотрено как совершенно излишнее старание,— ибо «у них есть Моисей и пророки; пусть слушают их»[6]. Удивляют прежде

 

[45]

 

всего тон и претензии, которые  при этом обнаруживаются, как будто  миру недоставало только этих ревностных распространителей истин, как будто  старая волынка вещает о новых и неслыханных ранее истинах, и мы обязаны приветствовать их именно «в наше время». Вместе с тем мы видим, что истины, провозглашаемые в качестве таковых одними, вытесняются и отбрасываются такими же истинами, щедро распространяемыми другими. Как же выявить в этом столкновении истин то, что есть не старое или новое, а пребывающее, как выявить его среди этих бесформенно растекающихся мнений, как отличить и утвердить его, если не посредством науки?

 

К тому же истина о праве, нравственности, государстве столь же стара, сколь открыто дана в публичных законах, публичной морали, религии и общеизвестна. В чем же еще нуждается эта истина, поскольку мыслящий дух не удовлетворяется обладанием ею таким наиболее доступным для него образом, если не в том, чтобы ее постигли и чтобы самому по себе разумному содержанию была придана разумная форма, дабы оно явилось оправданным для свободного мышления, которое не может остановиться на данном, независимо от того, основано ли оно на внешнем положительном авторитете государства, на общем согласии людей, на авторитете внутреннего чувства и сердца и непосредственно определяющем свидетельстве духа, исходит из себя и именно поэтому требует знания себя в глубочайшем единении с истиной?

 

Позиция непредубежденного человека проста и состоит в том, что он с доверием и убежденностью придерживается публично признанной истины и строит на этой прочной основе свой образ действий и надежное положение в жизни. Против этой простой позиции выдвигают мнимое затруднение: каким же образом можно из бесконечно различных мнений выявить и отличить то, которое является общепризнанным и значимым? И это сомнение легко можно принять за правое и истинно серьезное отношение к делу. Однако на самом деле те, кто гордится указанием на это затруднение, не видят из-за деревьев леса, и здесь имеются лишь те сомнение и затруднение, которые они сами создают. Более того, выдвигаемые ими сомнение и затруднение служат доказательством того, что им нужно нечто другое, не общепризнанное и значимое, не субстанция правого и нравственного. И если бы ими действительно руководила забота об этом, а не суетность и стремление к особенности своего мнения и бытия, то они держались бы субстанциаль-