Творчество Чехова

Чехов упорно борется с двумя главными пороками, типичными для таганрогских обывателей: надругательством над слабыми и самоуничижением перед сильными. Следствием первого порока являются грубость, заносчивость, чванство, надменность, высокомерие, зазнайство, самохвальство, спесивость; следствием второго — раболепство, подхалимство, угодничество, самоуничижение и льстивость. От этих пороков не было свободно все купеческое общество, в том числе и отец, Павел Егорович. Более того, в глазах отца эти пороки выглядели едва ли не достоинствами, на них держался общественный порядок: строгость и сила по отношению к подчиненным и безропотное подчинение по отношению к вып1естоящим. Изживая в себе эти пороки, Чехов постоянно воспитывал и других, близких ему людей. Из Таганрога он пишет в Москву своему брату Михаилу: «Не нравится мне одно: зачем ты величаешь особу свою, ничтожным и незаметным братишкой". Ничтожество свое сознаешь? Не всем, брат, Мишам надо быт1 одинаковыми. Ничтожество свое сознавай,  знаешь где? Перед Богом... перед умом, красотой, природой, но не перед людьми. Среди людей нужно сознавать свое достоинство. Ведь ты не мошенник, честный человек? Ну и уважай в себе местного малого и знай, что честный малый не ничтожность».

Постепенно растет авторитет Чехова в семье. Его начинает уважать и прислушиваться к его словам даже отец, Павел Егорович. А с приездом Антона в Москву, по воспоминаниям Михаила, его воля «сделалась , доминирующей. В нашей семье появились неизвестные... дотоле резкие отрывочные замечания: „Это неправда", ,,Нужно быть справедливым", „Не надо лгать" и так далее». Среди писем, в которых Чехов пытался благотворно подействовать на безалаберных своих братьев, особенно выделяется наставление Николаю. Антон убежден, что человек способен усилиями ума и воли изменять свой характер. Он развертывает перед Николаем целую программу нравственного самоусовершенствования: «Воспитанные люди, по моему мнению, должны удовлетворять следующим условиям:

Они уважают человеческую личность, г потому всегда снисходительны, мягки, вежливы, уступчивы...

Они сострадательны не к одним только нищим и кошкам. Они болеют душой и от того, чего не увидишь простым глазом... Они чистосердечны и боятся лжи, как огня... Они |не болтливы и не лезут с откровенностями, когда их не спрашивают... Из уважения к чужим ушла» они чаще молчат ... Они не суетны. Их не занимают такие фальшивые бриллианты, как знакомства с знаменитостями.. Истинные таланты всегда сидят в потемках, в толпе, подальше от выставки... Даже Крылов сказал, что пустую очку слышнее, чем полную...»

В 1879 году Чехов окончил гимназию, которая, по его словам, более походила на исправительный батальон. Но из среды учителей Чехов выделял Ф. П. Покровского, преподавателя Священной истории, который на уроках с любовью говорил о Шекспире, Гёте, Пушкине но особенно о Щедрине, которого он почитал. Заметив в Чехове юмористический талант, Покровский дал ему шутливое прозвище Чехонте, которое стало вскоре псевдонимом начинающего писателя.

Приехав в Москву, Чехов поступил на медицинский факультет Московского (университета, который славился замечательными профессорами (А. И. Бабухин, В. Ф. Снегирев, А. А. Остроумов, Г... Захарьин, К. А. Тимирязев), пробуждавшими у студенте уважение к науке. Под их влиянием Чехов задумывает большое исследование «Врачебное дело в России», тш,ательно1зучает материалы по народной медицине, русские летописи. Труд остался незаконченным, но многое дал Чехову-писателю. «Не сомневаюсь, занятия медицинскими наукам имели серьезное влияние на мою литературную деятельность, — говорил он впоследствии, — они значительно раздвинули область моих наблюдений, обогатили меня знаниями, истинную цену которых для меня, как писателя, может понять только тот, кто сам врач; они имели также и направляющее влияние...»

1.2 Ранний период творчества.

Писать Чехов начал еще в Таганроге. Он даже сдавал собственный рукописный журнал «Зритель», который периодически высылал братьям в Москву. В 1880 году журнале «Стрекоза» появляются первые публикации его юмористических рассказов. Успех вдохновляет Чехова: начинается активное сотрудничество его в многочисленных юмористических изданиях—«Зрителе», «Будильнике», «Москве», «Мирском толке», «Свете и тенях», «Новостях дня, «Спутнике», «Русском сатирическом листке», «Развлечехи», «Сверчке». Чехов публикует свои юморески под самый разными, смешными псевдонимами: Балластов, Брат мою брата. Человек без селезенки, Антон-сон, Антоша Чехою. В 1882 году на его талант обращает внимание русский писатель и редактор петербургского юмористического журша «Осколки» Н. А. Лейкин, который приглашает Чехова постоянному сотрудничеству.

Однако гротеск и сатирическая гипербола не становятся определяющими принципами чеховской поэтики. Уже в рассказе «Унтер Припхибеев» гиперболизм сменяется лаконизмом, выхватыванием емких художественных деталей, придающих характеру героя почти символический смысл. Не нарушая бытовой достоверности типа, Чехов отбирает наиболее существенные его черты, тщательно устраняя все, что может эти черты затенить или затушевать.

Ранние рассказы Чехова сплошь юмористичны, причем юмор в них весьма оригинален и резко отличен от классической литературной традиции. В русской литературе XIX века, начиная с Гоголя, утвердился так называемый «высокий смех», «смех сквозь слезы». Комическое воодушевление у Гоголя и его последователей сменялось, как правило, «чувством грусти и глубокого уныния». У Чехова, напротив, смех весел и беззаботно заразителен: не «смех сквозь слезы», а смех до слез. Это связано с особым восприятием мира, с особым чеховским отношением к нему. Жизнь в ранних рассказах Чехова еще не доросла до человеческого уровня, она дика и первобытна. Ее хозяева напоминают рыб, насекомых, животных. В рассказе «Папаша», например, сам папаха «толстый и круглый, как жук», а мамапха— «тонкая, как голландская сельдь». Это люди без морали, без человеческих понятий. В рассказе «За яблочки» так прямо и сказано: «Если бы сей свет не был сим светом, а называл бы вещи настоящим их именем, то Трифона Семеновича звали бы не Трифоном Семеновичем, а иначе: звали бы его так, как зовут вообще лошадей да коров».

Элементы зоологического уподобления встречаются и в рассказе Чехова «Хамелеон», где полицейский надзиратель Очумелов и золотых дел мастер Хрюкин по-хамелеонски «перестраиваются» в своем отношении к собаке в зависимости от того, «генеральская» она или «не генеральская».

Очень часто в раннем творчестве Чехов комически обыгрывает традиционные в русской литературе драматические ситуации. По-новому решает он, например, излюбленный в нашей классике конфликт самодура и жертвы. Начиная со «Станционного смотрителя» Пушкина, через «Шинель» Гоголя к «Бедным людям» Достоевского и далее к творчеству Островского тянется преемственная нить сочувственного отношения к «маленькому человеку», к жертве несправедливых общественных обстоятельств. Однако в 80-е годы, когда казенные отношения между людьми пропитали все слои общества, «маленький человек» превратился в мелкого человека, утратил свойственные ему гуманные качества. В рассказе «Толстый и тонкий» именно «тонкий» более всего лакействует, хихикая, как китаец: «Хи-хик-с». Чинопочитание ЛИП1ИЛ0 его всего живого, всего человеческого.

В «Смерти чиновника» «маленький человек» Иван Дмитриевич Червяков, будучи в театре, нечаянно чихнул и обрызгал лысину сидевшего впереди генерала Бризжалова. Это событие Червяков переживает, как «потрясение основ». Он никак не может смириться с тем, что генерал не придает происпхествию должного внимания и как-то легкомысленно прощает его, «посягнувшего» на «святыню» чиновничьей иерархии. В лакейскую душу Червякова забредает подозрение: «Надо бы ему объяснить, что я вовсе не желал... что это закон природы, а то подумает, что я плюнуть хотел. Теперь не подумает, так после подумает!..» Подозрительность разрастается, он идет просить прощения к генералу и на другой день, и на третий... «„Пошел вон!!" — гаркнул вдруг посиневший и затрясшийся генерал. „Что-с?" — спросил шепотом Червяков, млея от ужаса. „Пошел вон!!" — повторил генерал, затопав ногами.

В животе у Червякова что-то оторвалось. Ничего не видя, ничего не слыша, он попятился к двери, вышел на улицу и поплелся... Придя машинально домой, не снимая вицмундира, он лег на диван и... помер».

«Жертва» здесь не вызывает сочувствия. Умирает не человек, а некое казенно-бездупхное существо. Обратим внимание на ключевые детали рассказа. «Что-то оторвалось» не в душе, а в животе у Червякова. При всей психологической достоверности в передаче смертельного испуга эта деталь приобретает еще и символический смысл, ибо души-то в герое и впрямь не оказалось. Живет не человек, а казенный винтик в бюрократической машине. Потому и умирает он, «не снимая вицмундира».

Один из ранних рассказов Чехова называется «Мелюзга». Символическое название! Большинство персонажей в его произведениях первой половины 80-х годов — мелкие чиновники Подзатылкины, Козявкины, Невыразимовы, Червяковые. Чехов показывает, как в эпоху безвременья мельчает и дробится человек.

Творчество второй половины 80-х годов. К середине 80-х годов в творчестве Чехова намечается перелом.  Веселый и жизнерадостный смех все чаще и чаще уступает дорогу серьезным, драматическим интонациям. В мире поп1лости и казенщины появляются проблески живой души, проснувшейся, посмотревшей вокруг и ужаснувшейся своего одиночества. Все чаще и чаще чуткое ухо и зоркий глаз Чехова ловят в окружающей жизни робкие признаки пробуждения.

Прежде всего появляется цикл рассказов о внезапном прозрении человека под влиянием резкого жиз1ненного тол-чжа — смерти близких, горя, несчастья, неожиданного драматического испытания. В рассказе «Горе» пьяница-токарь везет в больницу смертельно больную жену. Горе за-стгало его «врасплох, нежданно-негаданно, и т(теперь он никак не может очнуться, прийти в себя, сообразить». Его душа в смятении, а вокруг разыгрывается метель: «.. .кружатся целые облака снежинок, так что не разберепть, идет лм снег с неба, или с земли». Раскаяние заставляет токаря мучительно искать выход из создавшегося положения, успокоить старуху, повиниться перед нею за беспутную жизнь: «Да нешто я бил тебя по злобе? Бил так, зря. Я тебя жалею». Но поздно: на лице у старухи не тает снег. «И токарь плачет... Он думает: как на этом свете все быстро делается!.. Не успел он пожить со старухой, высказать ей, пожалеть ее, как она уже умерла».

«Жить бы сызнова...»—думает токарь. Но не прошла одна беда, как навалилась другая. Он сбивается с пути, замерзает и приходит в себя на операционном столе. По инерции он еще переживает первое горе, просит заказать панихиду по старухе, хочет вскочить и «бухнуть перед медициною в ноги», но вскочить он не может: нет у него ни рук, ни ног. Трагичен последний порыв токаря догнать, вернуть, исправить нелепо прожитую жизнь: «Лошадь-то чужая, отдать надо... Старуху хоронить... И как на этом свете все скоро делается! Ваше высокородие! Павел Иваныч! Подсигарник из карельской березы наилучший! Крокетик выточу...

Доктор машет рукой и выходит из палаты. Токарю — аьугинь!»

В рассказе «Тоска» Чехов придает теме внезапного прозрения человека новый поворот. Его открывает эпиграф из духовного стиха: «Кому повеем печаль мою?» Зимние сумерки. «Крупный мокрый снег лениво кружится около только что зажженных фонарей и тонким мягким пластом ложится на крыши, лошадиные спины, плечи, шапки». Каждый предмет, каждое живое существо окутано, отделено от внешнего мира холодным одеялом. И когда извозчика Иону Потапова, выводит из оцепенения крик подоспевших седоков, он видит мир «сквозь ресницы, облепленные снегом».

У Ионы умер сын, неделя прошла с тех пор, а поговорить е!му не с кем. «Глаза Ионы тревожно и мученически бегаюг по толпам, снующим по обе стороны улицы: не найдется ли из этих тысяч людей хоть один, который выслушал бы его? Но толпы бегут, не замечая ни его, ни тоски... Тоска громадная, не знающая границ. Лопни грудь Ионы и вылейся из нее тоска, так она бы, кажется, весь свет залила, но, тем не менее, ее не видно...»

Едва лишь проснулась в Ионе тоска, едва пробудился страдающий человек, как ему не с кем стало говорить. Иона-человек никому не нужен. Люди привыкли видеть в нем лишь извозчика и общаться с ним только как седоки. Пробить этот лед, растопить холодную, непроницаемую пелену Ионе никак не удается. Ему теперь нужны не седоки, а хотя бы один человек, способный откликнуться на его неизбывную боль теплом и участием. Но седоки не желают и не могут стать людьми: «А у меня на этой неделе... того... сын помер!» — «Все помрем... Ну, погоняй, погоняй!»

И поздно вечером Иона идет проведать лошадь. Неожиданно для себя он изливает всю накопившуюся тоску перед нею: «„Теперь, скажем, у тебя жеребеночек, и ты этому жеребеночку родная мать... И вдруг, скажем, этот самый жеребеночек приказал долго жить... Ведь жалко?"

Рассказы Чехова о пробуждении живой души человека напоминают в миниатюре основную коллизию романа-эпопеи Толстого «Война и мир» (Андрей под небом Аустерлица, Пьер перед Бородинской битвой и т. д.). Но если у Толстого прозрения вели к обновлению человека, к более свободному и раскованному общению его с миром, то у Чехова они мгновенны, кратковременны и бессильны. Искры человечности и добра гаснут в холодном мире без отзвука. Мир не в состоянии подхватить их, превратить в пожар ярких человеческих чувств.

Не потому ли другой темой творчества Чехова 80-х годов станет тема мотыльковой, ускользающей красоты? В «Рассказе госпожи ММ» вспоминается мгновение одного летнего дня в разгар сенокоса. Судебный следователь Петр Сергеевич и героиня рассказа ездили верхом на станцию за письмами. В дороге случилась гроза и теплый, шальной ливень. Петр Сергеевич, охваченный порывом радости и счастья, признался в любви молодой рассказчице: «Его восторг сообщился и мне. Я глядела на его вдохновенное лицо, слушала голос, который мешался с шумом дождя, и, как очарованная, не могла шевельнуться».

А потом? А потом ничего не случилось. Героиня вскоре уехала в город, где Петр Сергеевич изредка навещал ее, но был скован, неловок. В городе между героями возникла стена общественного неравенства: он — беден, сыны дьякона, она — знатна и богата. Так прошло девять лет, а вместе с ними и лучшая пора жизни — молодость и счастье.

Но Чехов дорожит вот таким внезапным, непредсказуемым и хрупким мгновением открытого, сердечного общения между людьми, общения в обход всего привычного, повседневного, устоявшегося. Чехов любит неожиданные проблески счастья, возникающие из мгновенного, подчас :негласного влияния одного человека на другого. Он ценит мотыльковые связи не случайно: слишком обветшали и утратили человечность традиционные формы отношений между людьми, слишком они застыли, приняли ролевой, автоматический характер. Пусть открываемая Чеховым в мгновенных связях красота чересчур хрупка, неуловима, непостоянна. В том, что она существует и непредсказуемыми, шальными порывами посещает этот мир, скрывается для Чехова залог грядущего изменения жизни, возможного ее обновления.