Свифт и другие сатирики

В целом сатира Свифта, как ни забавны взятые в  отдельности многие описываемые  в ней происшествия, как ни неистощима изобретательность лукавой фантазии автора, отличается суровостью, даже мрачностью, которая постепенно углубляется. Относительность  человеческих суждений наглядно проявляется  при перемене масштабов, когда Гулливер оказывается то среди лилипутов, то среди великанов. Как комично  выглядят и придворные интриги, и  международная дипломатия, и религиозные  распри, когда ими занимаются крошечные  человечки-лилипуты! Но, оказавшись сам  своего рода лилипутом в Бробдингнеге, стране великанов, Гулливер смущенно обнаруживает, что в глазах просвещенного короля бробдингнежцев его мудрость «цивилизованного»  англичанина кажется величайшим безумством, а советы насчет того, как  лучше всего держать в подчинении свой народ с помощью усовершенствованной  артиллерии, отвергаются с негодованием. «Выслушав мое описание этих разрушительных орудий... король пришел в ужас. Он был  поражен, как может такое бессильное и ничтожное насекомое, каким  был я (это его собственное  выражение), не только питать столь  бесчеловечные мысли, но и до того свыкнуться с ними, что совершенно равнодушно рисовать сцены кровопролития  и опустошения как самые обыкновенные действия».

Именно в  словах этого мудрого и доброго  великана (напоминающего славного Гаргантюа  Рабле) раскрывается заветная мысль  Свифта о великом значении созидательного мирного труда: «По его мнению, всякий, кто сумеет вместо одного колоса или одного стебля травы вырастить  на том же поле два, окажет человечеству и своей родине большую услугу, чем все политики, взятые вместе». Здесь автор непосредственно  предвосхищает известный девиз  Вольтера, провозглашенный впоследствии в заключении «Кандида»: «Будем возделывать  наш сад».

Пребывание  Гулливера в стране великанов  разрушает множество иллюзий. Самые  прославленные придворные красавицы  Бробдингнега кажутся Гулливеру  отвратительными: он видит все дефекты  их кожи, ощущает отталкивающий запах  их пота... А сам он, пресерьезно  рассказывающий о том, как он отличился  в сражении с осами, как бестрепетно  рассекал своим ножом мух и  как отважно плавал в лохани, начинает казаться и нам не менее смешным, чем бробдингнежцам, которые потешаются над этими его «подвигами». Сатирические краски сгущаются в третьей части  «Гулливера» - «Путешествии в Лапуту, Бальнибарби, Глаббдодриб и Японию». Именно здесь просветительская критика  всего сущего разумом обращается у Свифта и против самого разума. Лапута - страна мыслителей и ученых. Но все это - жалкие чудаки, ничего не смыслящие в жизни и настолько  поглощенные собой, что для того, чтобы объясняться друг с другом, они вынуждены пользоваться услугами специальных «хлопальщиков», которые легонько стукают, выводя их из глубокомысленного забытья, надутыми воздухом пузырями то по уху, то по губам, то по глазам. Королевская Академия в Лагадо, которую посещает Гулливер, казалась современникам карикатурой на ученое Королевское общество; в этой главе действительно есть намеки на современников Свифта, в том числе и на Ньютона, с которым он имел свои счеты еще со времен дела Вуда (Ньютон взял на себя роль официального эксперта, удостоверившего «доброкачественность» вудовских медяков). Но сатира Свифта, конечно, отнюдь не сводилась к личностям. Некоторые из высмеиваемых им «прожектов», основанных на идее превращения материи и энергии, сейчас могли бы показаться не столь комичными, какими они были в XVIII в. Но Свифт был прав, показав отчужденность тогдашней науки от насущных, повседневных нужд и страданий простого народа.

В последней, четвертой части «Гулливера» - «Путешествии в страну гуигнгнмов» - Свифт окончательно разделывается с ренессансным представлением о человеке как «венце творения». Мудрым лошадям-гуигнгнмам удалось  устроить свою республику куда лучше, чем людям любой из стран, известных  Гулливеру, включая и его родную Англию. Правда, не следует забывать об ироничности всего повествования  Свифта и приписывать автору полное согласие с уныло-аскетическими  принципами общежития гуигнгнмов, которые  не знают ни радостей любви, ни родительской нежности, могут попотчевать друг друга только овсянкой (как самым  лакомым блюдом), не интересуются никакими «проблемами» и, уж конечно, не понимают шуток. Когда Гулливер перед отъездом из этой страны почтительно целует копыто своего четвероногого хозяина, принимая это за великую милость  для своей жалкой двуногой особы, Свифт исподтишка смеется, конечно, и над Гулливером. Но как горек  этот смех! И еще горше та альтернатива, которую предоставляет он здесь  читателю, - выбор между скучными, но благородными и разумными лошадьми и одичалыми двуногими йэху, отвратительными, грязными, жадными, похотливыми и  подлыми существами, в которых  Гулливер со стыдом и отчаянием узнает себе подобных людей. Смысл образов  йэху сложен. С одной стороны, они  могут быть восприняты как злая карикатура на отвлеченный идеал естественного  человека. Но с другой - в самом  своем одичании они предаются  с цинической разнузданностью тем  хищническим страстям и вожделениям, которые порождены цивилизацией: йэху тщеславны, алчны, корыстолюбивы  и умеют на свой лад не хуже придворных интриганов пресмыкаться перед власть имущими и обливать грязью тех, кто  впал в немилость... Свифт не комментирует эти эпизоды, предоставляя читателю самому извлекать выводы из нарисованных им сатирических картин.

Впрочем, в  переиздании 1735 г. Свифт внес в свою сатиру еще один резкий штрих, особо  подчеркнув выраженные им уже в самом  тексте «Путешествий Гулливера» сомнения в практической действенности отвлеченного разума просветителей. Книге было предпослано  письмо самого Гулливера его издателю: «Вот уже шесть месяцев прошло со времени появления моей книги, - жаловался Гулливер, - а я не только не вижу конца всевозможных злоупотреблений  и пороков, - по крайней мере на этом маленьком острове, как я имел основание ожидать, - но и не слыхал, чтобы моя книга произвела  хотя бы одно действие, соответствующее  моим намерениям». Свет Разума оказывается - увы! - отнюдь не самым надежным средством  переустройства мира.

По своим  художественным особенностям творчество Свифта целиком определяется законами сатиры. Обобщающий иносказательный  сатирический смысл его «Сказки  о бочке» и «Путешествий Гулливера» гораздо важнее для него, чем те жанровые, конкретно-бытовые жизненные  подробности, в которые будут  с таким увлечением и любознательностью  всматриваться создатели английского  реалистического очерка и романа Просвещения. Образы трех братьев в  «Сказке о бочке» столь же условны  и аллегоричны, как и злополучные  украшения на их кафтанах. А почтенный  мистер Лемюэль Гулливер, «сначала хирург, а потом капитан нескольких кораблей»? В литературоведении предпринимались попытки усмотреть в четырех частях его «Путешествий» некое последовательное поступательное развитие характера этого героя. Но эти попытки не дают ощутимых результатов. Образ Гулливера условен: он необходим для философско-фантастического эксперимента Свифта над человеческой природой и обществом; это та призма, через которую он преломляет, разлагая на составные лучи, спектр действительности. Гулливер - это, при всей конкретности немногих сообщенных нам деталей его биографии, условный «средний» человек, не злой и не глупый, не богатый и не бедный англичанин начала XVIII в. Звание хирурга, а следовательно и естественнонаучное образование, полученное Гулливером, важны для Свифта, так как позволяют придать видимость нарочитой точности и достоверности его удивительным наблюдениям и находкам в ранее неведомых странах. Но, впрочем, и Гулливер, как и подавляющее большинство его сограждан, для Свифта даже не homo sapiens или homo rational (человек мыслящий или человек разумный), а всего лишь, по формулировке самого писателя, homo rationis capax (человек, способный к разумному мышлению). То робкий, то тщеславный, великан среди лилипутов и пигмей среди великанов, презирающий в сознании своего действительного - или мнимого - превосходства и «прожектеров»-лапутян, и озверелых йэху, а вместе с тем старательно вылизывающий языком пол в тронном зале короля Лаггнега и семь раз стукающийся лбом о подножие престола, - таков Гулливер, живое воплощение относительности всех человеческих представлений и суждений.

Иногда маска  отодвигается, и мы видим живое, страдальческое, гневное и негодующее лицо самого писателя. Так, Свифт намекает на существование  аналогии между бедственным положением Гулливера, накрепко прикованного к  земле множеством тончайших нитей, стонущего «от злости и боли»  под градом стрел и копий, которыми осыпают его, «человека-гору», ничтожные  лилипуты, и своим собственным  положением великого мыслителя, созданного для больших дел, но вынужденного принимать участие в жалких интригах придворных клик и парламентских  партий... И конечно, голос тайного  республиканца Свифта слышим мы в  конце седьмой главы путешествия  в Лапуту, где, рассказывая о своем  посещении острова чародеев и  волшебников, Гулливер вспоминает, с  каким благоговением беседовал  он с Брутом и, видя мир во все  эпохи его древней истории, «больше  всего наслаждался лицезрением  людей, истреблявших тиранов и узурпаторов  и восстановлявших свободу и  попранные права угнетенных народов». И Свифт заканчивает следующую  главу, посвященную той же теме, противопоставлением  гражданских доблестей английских йоменов (класса, сыгравшего столь важную роль в английской революции XVII в. и  исчезнувшего с исторической арены  в следующем столетии) порокам  английских буржуа своего времени. «Я... попросил вызвать английских поселян  старого закала, некогда столь  славных простотою нравов, пищи и  одежды, честностью в торговле, подлинным  свободолюбием, храбростью и любовью  к отечеству. Сравнивая живых  с покойниками, я был сильно удручен  при виде того, как все эти чистые отечественные добродетели опозорены  внуками, которые, продавая свои голоса во время выборов в парламент, приобрели все пороки и развращенность, каким только можно научиться  при дворе». Это уже - суждения многоопытного  политического деятеля и глубокомысленного  философа и историка. Но подобные нарушения  последовательности и правдоподобия  в развитии образа Гулливера весьма мало заботят Свифта. Главное в  «Путешествиях Гулливера», как и  в «Сказке о бочке», - это сатирическая картина мира, проникнутая горькой, глубоко выстраданной иронией, основанной на убеждении автора в относительности  подавляющего большинства политических, социальных, моральных и духовных ценностей, почитаемых его современниками.

Сатирическое  творчество Свифта оказало огромное влияние на литературу эпохи Просвещения. Гражданская поэзия Попа и драматургия  Гея и Филдинга, проза Филдинга, Смоллета и Годвина, а также, в  несколько ином аспекте, и проза  Стерна, многим обязаны Свифту. За пределами Англии в литературе его эпохи особенно близки Свифту ранние, созданные еще в духе классицизма, философские повести Вольтера.

Свифт не был  одинок в английской литературе своего времени. Сатирическая концепция буржуазной цивилизации получила в эту пору классическое выражение также у  Бернарда Мандевиля (1670-1733). После нескольких подражаний Эзопу, Лафонтену и Скаррону, Мандевиль опубликовал в 1705 г. стихотворную сатирикоаллегорическую притчу «Возроптавший  улей, или Плуты, ставшие честными». Из этой притчи выросла его знаменитая «Басня о пчелах, или Частные пороки - общественная выгода» (1714), где стихотворную сатиру 1705 г. сопровождают остроумные публицистические комментарии. В сатирической аллегории Мандевиль излагает судьбу пчел, которые благоденствуют в своем  улье. Но эта процветающая цивилизация  была основана на всеобщей порочности: мошенничали все, начиная с министров, жрецов, полководцев и судей, и  кончая своднями и карманниками. Зато эти пороки способствовали общественному  равновесию: взяточничество и скупость накопляли богатства; любовь к роскоши, тщеславие и зависть давали работу миллионам бедняков и поощряли торговлю. И когда обитатели улья пожелали исправиться, и разгневанный Юпитер исполнил их просьбу, благоденствию  улья пришел конец. Исчезла за ненадобностью  наемная армия, пришла в упадок промышленность; от прежнего богатства не осталось и следа, и на ослабевший улей напали враги.

В своей критике  пороков буржуазного общества Мандевиль  кое в чем предвосхищает Руссо, но отвергает как «пустую утопию»  мечту о возврате к патриархальной невинности «естественного состояния». Поясняя мораль своей сатирической аллегории, автор резко противопоставлял свою материалистическую точку зрения на буржуазное общество прекраснодушному оптимизму идеалиста Шефтсбери, считавшего, что всеобщая гармония бытия основана на врожденном «нравственном  чувстве» людей. Множеством примеров из реальной жизни Мандевиль разбивал эти представления, наглядно показывая, как горькая экономическая необходимость  обусловливает трудолюбие бедняков, а своекорыстие собственников побуждает  их к развитию производства. Язвительное  сатирическое разоблачение мнимого  благолепия буржуазного общественного  строя надолго закрепило за Мандевилем репутацию опасного циника. Его идеи сохраняли свою жизнеспособность на протяжении всего XVIII в., а в XIX в. были высоко оценены Марксом (см.: Маркс  К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 2, с. 146; т. 26, ч. I, с. 394-395); они немало способствовали углублению социально-критического начала в литературе английского Просвещения, в особенности в романах Филдинга и Смоллета.

Вокруг Свифта сгруппировался ряд писателей сатирического  склада: Арбетнот (создатель образа Джона Булля как олицетворения  британской нации), Гей, Поп. Их кружок был известен под названием «Клуба Мартина Скриблеруса» (т. е. Писаки). Мартин Скриблерус был вымышленным  комическим персонажем, воспитание, труды  и странствования которого члены  этого кружка намеревались описать  в коллективном сатирическом произведении (создан был лишь первый его том). Авторы «Записок Мартина Скриблеруса» ставили перед собой задачу осмеять  все виды педантства, схоластики, невежества и бездарности в науке и  литературе. Косвенным образом с  замыслом этой универсальной просветительской сатиры были связаны, по-видимому, и  «Путешествия Гулливера», и поэма  Попа «Дунсиада» (т. е. «Глупиада», 1728) - сатирический парад литературных ничтожеств, которым покровительствует богиня Глупость. От лица Мартина Скриблеруса  был написан (видимо, Попом) и остроумный пародийно-сатирический трактат «Об  искусстве упадка в поэзии», где  высмеивался ложный пафос высокопарных трагедийных и эпических поэтов - эпигонов классицизма.

Близок Свифту-сатирику и Джон Гей (1685-1732), вошедший в мировую  литературу своей «Оперой нищих» (1728). По преданию, замысел этой комедии  был подсказан автору Свифтом, заметившим, что было бы забавно изобразить на сцене «ньюгейтскую пастораль». Жанр балладной оперы, в котором была написана «Опера нищих», открывал широкие возможности для сатирической аллегории, иронических и пародийно-снижающих намеков на самые острые темы дня. Гей вывел на сцену героев и героинь уголовного дна, чьи любовные объяснения, перебранки и потасовки составляли, казалось, основу действия. Бурный диалог то и дело прерывался песенками-балладами. Зрители без труда улавливали иносказательный сатирический смысл этого маскарада. Прожженные мошенники и взяточники Пичум и Локит дерзко и лукаво намекали в своих куплетах на то, что министры, придворные и судьи действуют точно так же, как и они. Многие стрелы метили прямо в Роберта Уолпола - главу тогдашнего вигского министерства. Гей сумел подчинить сатирическим целям даже музыкальный аккомпанемент своей балладной оперы, то заставляя оркестр исполнять придворный церемониальный марш при самом смехотворном повороте действия, то обыгрывая контраст между задорными обличительными куплетами Пичума и мотивом унылого чувствительного романса, на который они были положены. «Опера нищих» имела беспрецедентный успех. Она надолго пережила свое время. О жизненности этой сатиры, основанной на ироническом сопоставлении верхов общества с его подонками, достаточно свидетельствует в нашу эпоху обращение к «Опере нищих» Брехта («Трехгрошовая опера»).

В балладной  опере «Полли» (1729) Гей попытался  продолжить «Оперу нищих». Наиболее интересно  здесь сатирическое изображение  политики английских колонизаторов (действие развертывается в Вест-Индии, куда сослан один из персонажей). Это продолжение  «Оперы нищих» не было, однако, разрешено  к постановке.

Творчество  Александра Попа (1688-1744) в зрелый период многим обязано его дружеским  связям со Свифтом; недаром именно автору «Путешествий Гулливера» он посвятил «Дунсиаду». В свою очередь, Свифт  восхищался отточенным и лаконичным стихом Попа: «Он поместит, умен и  краток, в две строчки то, что  я - в десяток». В ранней поэме  «Похищение локона» (первый вариант - 1712) Поп находился под сильным  воздействием стиля рококо. Воспользовавшись светским анекдотом, он создает грациозную и остроумную ироикомическую поэму - изящную безделушку, где юмористические бытовые сценки представлены в обрамлении условных фантастических образов. Позднее, как писал о себе сам Поп, он «обратился к истине и морализовал  свою песнь». Его «Опыт о человеке» (1733-1734) развивал в жанре философско-дидактической  поэмы принципы, близкие деистическому  оптимизму Болингброка. Отстаивая  нравственное достоинство человека, Поп вместе с тем призывает  его склониться перед законами Вселенной, приведенной в движение мудрым творцом. Как и деистическая «Всеобщая  молитва» Попа, «Опыт о человеке», широко известный в Европе XVIII в., вызвал многочисленные нападки. Одни обвиняли автора в вольнодумстве, другие - в  непоследовательности. Среди последних  был Лессинг («Поп - метафизик!», 1751). Среди поздних сочинений Попа наиболее интересны его «Опыты о  морали» (1731-1735) - сатиры и послания, где классическая горацианская форма  наполняется живым, современным  английским содержанием. Иногда Поп  прибегает к диалогу-спору, как, например, в послании Батхерсту «О пользе богатства» (1732), где уже затрагиваются противоречия буржуазного прогресса в Англии. В «Послании к Арбетноту» (1735) в самодовольном и завистливом  Аттикусе читатели угадывали сатирический портрет Аддисона и т. д. Лессинг  заметил, что попытки передать прозой содержание стихов Попа так же невыгодны  для этого поэта, как невыгодны  были бы для Евклида попытки переложить стихами математические труды. Действительно, Поп был прежде всего мастером острой эпиграммы, язвительного афоризма; многие его двустишия вошли в  разговорный английский язык как  поговорки. Слава Попа как поэта-философа стала меркнуть уже во второй половине XVIII в. Но как поэт-сатирик он оказал большое воздействие на Байрона, который следовал его примеру  в своих ранних сатирах («Английские  барды и шотландские обозреватели», «По стопам Горация»), высоко ценил гражданский дух его поэзии и горячо защищал Попа от нападок романтиков «Озерной школы» и их соратников.