Пейзажно-символическая баллада Лермонтова

Именно трагическое несовершенство реальности и человека приводит к гибели идеальной мечты, к разрушению гармонии в прекрасном и фантастическом идеально-чудесном мире. Казалось бы, содержание баллад мифологически обобщено и исторически неконкретно. Однако такой взгляд был бы упрощением сложной мысли Лермонтова. Если красота оборачивается безобразием, а любовь - преступной страстью, извращенной или гибельной, то совершенно очевидно, что это может происходить в такой действительности, которая ежеминутно обнажает уродливые свойства, с неизменностью отравляя своим прикосновением и тлетворным дыханием даже идеально-прекрасный мир и его обитателей.

Внутренняя неудовлетворенность оказывается свойственной не столько реальному миру, сколько фантастическому. Русалка томится по любви к мертвому витязю, морская царевна молит о любви царевича. Следовательно, идеально-фантастический, природный мир тоскует по человеческому, реальному миру, страдает от разъединенности с ним. Если в ранней лирике, да и во многих стихотворениях зрелой поры лермонтовский герой томится по небесному совершенству, то в балладах инициатива Сближения двух миров исходит именно от фантастического мира и оказывается нереальной, фантастической: витязь не просит любви русалки, царевич тоже не испытывает любви к морской царевне. Лермонтов как бы перевертывает ситуацию - не герой ждет любви и небесного блаженства, не находя их, а сам идеально-фантастический мир. В его законе, в его природе распространить свою идеальность, дать человеку ощущение покоя и счастья, но человек ужо не несет в себе ничего идеального, он либо остается холоден к призывам этого мира, либо сознательно губит его.

5. Антагонизм

«ТРИ ПАЛЬМЫ», баллада Л. (1839), темы и образы к-рой — поверженной красоты, гибельности соприкосновения с «другим» миром и др. — включаются в систему позднего балладного творчества Л. Роковое свершение в «Трех пальмах» протекает в условных пределах «аравийской земли» (условность оговорена подзаголовком «Восточное сказание»). При стилизованной географич. и этнографич. точности баллады события даны здесь вне временных координат.

Ряд образов «Трех пальм» находит продолжение в балладе «Спор» (1840). Сила, грозящая покорить кавк. горы и исказить их красоту, рисуется в «Споре» исторически конкретно, это — рус. войска, руководимые политич. целесообразностью; но и эта сила надвигается на «героев» баллады в виде пестрого шествия, сходного с шествием каравана в «Трех пальмах». Имеются текстовые совпадения вплоть до отд. слов: «По корням упругим топор застучал» и «В глубине твоих ущелий / Загремит топор», — предсказывает Казбек Шат-горе. В обеих балладах присутствует мотив «беспечного», хотя в то же время и утилитарного, прагматич. отношения человека к природе. Однако обе баллады имеют в виду и трагич. столкновение их «героев» с законами бытия, скрытыми от их духовного взора, выходящими за пределы их понимания (отсюда провиденциально неоправданный ропот пальм на бога).

«Три пальмы» лежат в сфере худож. медитаций Л. о красоте и смерти. В балладе «Тамара» дан образ красоты умерщвляющей, в «Трех пальмах» — красоты умерщвляемой: «Изрублены были тела их потом, / И медленно жгли их до утра огнем»; фольклоризов. вариант той же идеи — баллада «Морская царевна». Уничтожение красоты в «Споре» — вынужденное, закономерное следствие прогресса; в «Трех пальмах» — сложнее: уничтожение — следствие стремления красоты как бы превзойти самое себя, соединиться с пользой. Л. не отвергает возможности такого сопряжения, но тревожно размышляет о его не поддающихся предвидению последствиях. В балладе по-новому преломился лермонт. мотив жажды действия (см. Действие и подвиг в ст. Мотивы): бездейственное бытие рисуется поэтом как бесплодное и гибельное для самих пальм: «И стали уж сохнуть от знойных лучей / Роскошные листья и звучный ручей». Но в отличие от др. стих., где вина за неисполнимость или трагич. последствия к.-л. «свершения» возлагалась на враждебный герою мир, здесь и сама жертва разделяет виновность в своей гибели вместе с чуждым ей человеческим миром: аллегорич. балладная атмосфера стих. допускает различные толкования: шествие каравана передано как естественное, стихийное движение; но оно может быть прочитано также и как роковой ответ на ропот трех пальм; художественное решение этой философской темы воплощается у Лермонтова в антитезе «звук» — «безмолвие».

По осн. сюжетному мотиву (ропот пальм на бога), стиху (4-стопный амфибрахий), по строфике (шестистишие типа ааВВсс) и ориентальному колориту лермонт. баллада соотносится с IX «Подражанием Корану» А. С. Пушкина, на что указывал еще Н. Ф. Сумцов (А. С. Пушкин, Харьков, 1900, с. 164—74). Связь эта носит полемич. характер. Стих. Пушкина оптимистично, оно запечатлевает легенду о совершившемся в пустыне чуде; усталый путник погружается в смертный сон, но он пробуждается, и вместе с ним пробуждается обновленный мир: «И чудо в пустыне тогда совершилось:/ Минувшее в новой красе оживилось; / Вновь зыблется пальма тенистой главой; / Вновь кладязь наполнен прохладой и мглой». Чудесному возрождению у Пушкина Л. противопоставляет опустошение: «И ныне все дико и пусто кругом — / Не шепчутся листья с гремучим ключом:/ Напрасно пророка о тени он просит —/ Его лишь песок раскаленный заносит».

Более ранний источник стих. и Пушкина, и Л. — «Песнь араба над могилою коня» В. А. Жуковского (1810). Так же, как «Три пальмы» Л. и IX стих. «Подражаний Корану» Пушкина, «Песня» написана 4-стопным амфибрахием; действие происходит в пустыне. Араб, оплакивая убитого в бою коня, верит в то, что он и его друг-конь встретятся после смерти.

Осн. мотивы-реалии всех трех стих. идентичны: араб — пустыня — прохладная тень — конь (у Пушкина сниженно — «ослица»). Но, полемизируя с Пушкиным, Л. одновременно задевает и «Песнь...»Жуковского. Араб в стих. Жуковского творит зло, и смерть коня можно рассматривать как возмездие за совершенное убийство врага. Еще большее зло творит в «Трех пальмах» араб, но в отличие от героя Жуковского его не настигает возмездие: беспечный араб и его конь полны жизни: «И, стан худощавый к луке наклоня, / Араб горячил вороного коня». Т. о., «Три пальмы» (если рассматривать стих. Л. в «обратной перспективе, как произв. единого лит. процесса в рус. лит-ре 1-й пол. 19 в.), вопреки хронологии, оказываются своеобразным «предисловием» к «Песне...» Жуковского: события «Трех пальм» словно предваряют трагедию, постигшую его героя.

В 1826 в журн. «Славянин» (№ 11) появилось стих. П. Кудряшова «Влюбленный араб». Араб восхищается своим конем: «Он рвался, он мчался, он вихрем летал... / Песок за летучим горою вставал!»... «Я мчался противу врагов разъяренных. / Удар топора и удар булавы / Ложились смертельной грозой на главы!». Но араб увидел красавицу-девушку и забыл о коне: «Как юная пальма, так дева стройна; / Волшебной красою пленяет она».

Ориентация Кудряшова на Жуковского несомненна. Он подражателен и не претендует на самостоятельность. Однако не исключена возможность, что и его стих. отозвалось в балладе Л., обладавшего исключит. лит. памятью: ряд речевых оборотов и мотивов баллады (удар топора, образ юной и стройной пальмы и т. п.) ближе всего именно к мотивам стих. П. Кудряшова.

Т. о., Л. завершает сложившийся в рус. лирике цикл условно-ориенталистич. стихов, у истоков к-рого стоит Жуковский. «Три пальмы» — последнее слово в почти 30-летнем поэтич. соревновании, в к-ром участвовали и классики, и поэт-дилетант. Подобное стремление завершить некую линию развития поэзии для Л. характерно. Балладу высоко оценил В. Г. Белинский: «Пластицизм и рельефность образов, выпуклость форм и яркий блеск восточных красок — сливают в этой пьесе поэзию с живописью» (IV, 534).

Жижина А. Д., Стих. М. Ю. Л. «Три пальмы», «Рус. речь», 1978, № 5.

1