Об античном романе

      Наиболее  полно интерес автора к вопросам внутренней жизни проявляется в  основной части повествования. Греческий  роман, хотя и тяготел к подобной проблематике, все же отдавал предпочтение внешней стороне явлений. Ахилл  Татий намечает здесь новые пути. Психологическая сторона действий и слов героев привлекает его больше, чем других романистов, и раскрывается, в отличие от них, более совершенно. Для этого используются не только обычные для романа формы самохарактеристики внутреннего состояния, то есть речи действующих лиц, и регистрируются не только простейшие проявления этих состояний, вроде слез, смеха, дрожи  и т. д.; в «Левкшше и Клитофонте»  встречаются — и их немало —  картины сложных душевных процессов. Представление об этом дает описание чувств Мелиты, когда она из письма Клитофонта узнает, что обманута: «Она стыдилась мужа, гневалась на письмо, любовь гасила гнев, а ревность разжигала  любовь, и наконец любовь победила» (V, 24).

      Комментарий к психологическим состояниям —  другой чрезвычайно характерный  для Ахилла Татия прием. Явление  получает объяснение, вводится в круг психологических закономерностей  или сопровождается обобщающим выводом  в форме сентенции. Образчик подобного  метода дает сцена в темнице, когда  общий интерес к рассказу мнимого  узника поясняется следующим образом: «Ведь люди, оказавшиеся в беде, обожают выслушивать рассказы о  несчастьях своих ближних, находя в  них утешение для себя» (VII, 2).

      Более пространные комментарии чередуются у Ахилла Татия с краткими сентенциями, раскрывающими сущность происходящего. Так, сцена объяснения Ферсандра  с женой, когда он близок к тому, чтобы отказаться от своих подозрений, но все же не может верить ей до конца, завершается объясняющей сентенцией: «Уж если ревность хоть раз закралась в душу, нелегко изгнать ее оттуда» (VI, 11).

      Пристрастие Ахилла Татпя к такого рода суммированию психологических наблюдений пришлось по вкусу византийцам, и многие его  сентенции были включены ими в  гномологии — собрания речений. (Забавно  при этом равнодушие, с каким составители  этих сборников относились к контексту, служившему источником той или иной цитаты,— сплошь и рядом он бывал  самого неподходящего, легкомысленного  свойства.) Роман Ахилла Татия вообще высоко ценился в Византии.

      Наука только в самое последнее время, когда была установлена датировка  «Левкиппы и Клитофонта» (прежде книгу ошибочно относили к гораздо  более поздней эпохе), отвела роману подобающее место. Ведь ранняя дата его  возникновения показала независимость  Ахилла Татия от влияния романа Гелиодора, с которым в «Левкиппе и  Клитофонте» есть точки соприкосновения, и позволила увидеть в полемической позиции автора по отношению к  традиционным приемам греческого романа больше смелости и оригинальности.

* * *

      Роман Лонга «Дафнис и Хлоя» вызвал в новое время громадный интерес. (Показательна в этом смысле одна крайность: офицер наполеоновской армии Поль-Луи  Курье дезертировал во время военных  действий при Ваграме, чтобы посвятить  себя работе над рукописью романа.) Но, несмотря на пристальное — вплоть до сегодняшнего дня — внимание ученых, проблематика книги подчас заслонена инерцией восприятия романа ]> свете позднейшей пасторали. Язык образов Лонга многие еще склонны  переводить на жеманный язык европейского романа этого типа, для которого пастушки, овечки и сельские боги составляли только условный фон галантной любви  и чувствительных переживаний.

      Прежде  всего, отношение Лонга к религии  вполне серьезно: вера в существование  богов и пиетет к культу у него подлинные, а образы богов и рассказы о творимых ими чудесах — не украшающий повествование привесок. Так же следует рассматривать  и посвящение романа в дар Эроту, нимфам и Папу. Это не должно удивлять, поскольку во времена Лонга живо было почитание богов классического  греческого пантеона, а религиозно-философские  интересы занимали едва ли не важнейшее  место в жизни человека. Задача автора — прославить древнего мирового бога Эрота, знакомого нам по Платону  и архаическим поэтам. Лонг воскрешает этот образ, давно вытесненный образом  шаловливого Эрота — пухлощекого  мальчика с луком и стрелами. Эрот Лонга «Кроноса старше и всех его  веков» (II, 5), он управляет вселенной  и является источником жизни: «Царит он над стихиями, — пишет Лонг, — царит над светилами, царит  над такими же, как сам он, богами... Цветы эти — дело рук Эрота; деревья эти — его созданье. По воле его и реки струятся, и  ветры шумят» (II, 7).

      Взаимоотношения любящей пары воплощают господство Эрота как универсального творческого  начала. Это божество определяет всю  жизнь Дафниса и Хлои с момента  их рождения. По его замыслу приемные родители делают их пастухами, Эрот внушает  им любовь друг к другу и устраивает их брак. Представление о мировом  Эроте определило и буколический характер романа. Действие вынесено за пределы города, в леса и поля, так как мир элементарных сил (ведь неодушевленная природа —  это воплощенный в своем творении Эрот) выступает там осязаемо-наглядно, а пастушеские обязанности приводят героев в тесное соприкосновение  со сферой живой природы, тоже подвластной  Эроту и его воплощающей. Эта  нерасторжимая связь с природой выражена в чудесной помощи вскормивших  Дафниса и Хлою животных и в  необычной, как подчеркивает Лонг, даже для пастухов привязанности молодых  людей к своим стадам. Очевидно, что сходство Дафниса и Хлои с  пасторальными героями — чисто  внешнее, поскольку эти образы порождены  совсем иным кругом идей и представлений.

      Любовь  Дафниса и Хлои подается, таким  образом, как пример власти мирового Эрота, соединившей своих избранников. То, что Дафнис и Хлоя — его  любимцы и предмет особой заботы, неоднократно подчеркнуто автором.

      Люди, заслужившие такую долю, представляются идеальными, а их жизнь — образцовой.. Это дает возможность Лонгу перекинуть мост от одного круга занимающих его  проблем к другому, от вопросов религии  к вопросам социальным и нравственным.

      Греческий роман испытал на себе влияние  эллинистических утопий, рисовавших картины идеального общественного  строя. Следы этого различимы  в романе Лонга, и в идеализированной жизни на Лесбосе можно заметить элементы утопии. Страна лонговских пастухов стилизована в утопические тона: боги являются там людям, овцы и козы вскармливают младенцев. Необычную  страну населяют и необычные люди.

      В соответствии с этическим характером своей утопии Лонг изображает не каких-нибудь карликов или великанов, а нравственно  идеальных людей. Их отличает простота, непосредственность и естественность чувств, продиктованных природой. Это особенно ясно обнаруживается на примерах Ламона и Дриаса, которые, в подражание доброте животных, кормивших подкинутых детей, решаются усыновить Дафниса и Хлою. Следует особо подчеркнуть, что и в среде поселян и рабов Лонг находит высокие моральные достоинства. Жизнь в идеальной стране течет спокойно и счастливо, без серьезных конфликтов; если мирное существование нарушается, в этом неизменно повинны горожане, вносящие своим появлением всевозможные тревоги и потрясения.

      Город у Лонга — синоним зла, а  горожане — носители отрицательных, противных природе качеств: они  безжалостно подкидывают своих  детей, не чужды противоестественной  любви, оценивают человека только по его происхождению, лишены простоты и т. д. Из этого противопоставления видно, что совершенным, по мысли  Лонга, может быть только близкий  к природе, естественный человек; пропасть же между ним и развращенным жителем  города столь велика, что ее не способны преодолеть даже привязанность и  близкое родство. Это выражено финалом  романа, коренным образом менявшим традиционный сюжет. Широко распространенная в мифе и литературе история подкинутого  ребенка, воспитанного в не соответствующей  его происхождению среде и  нашедшего впоследствии своих родителей, обычно завершалась тем, что он занимал  подобающее по праву рождения место  и расставался с миром своего детства. Вопреки такому финалу Лонг заставляет Дафниса и Хлою вернуться  в деревню к своим пастушеским  обязанностям.

      Роман Лонга занимает особое положение  среди греческих романов, обнаруживая  множество отступлений от жанрового  канона. Прежде всего, буколическое оформление не встречается у других известных  нам романистов. Выбор этого повествовательного фона предопределил и другие особенности  «Дафниса и Хлои». Количество приключений  заметно сократилось, и они утратили привкус сенсационности, — в противном  случае сюжет грозил вступить в противоречие с буколической обстановкой, в которой  развертывается действие. Соответственно резко сузился географический горизонт. Единство места не нарушается (за исключением  поездки героев в Митилену). Это, в свою очередь, перенесло центр  тяжести с внешней занимательности, с путешествий и скитаний по далеким  городам и диковинным странам  — на внутренний мир героев. Причем в связи с основной задачей  романа — показать торжество любви  — внимание автора ограничивается областью любовных переживаний Дафниса  и Хлои. Но и здесь романист отходит  от жанрового стандарта и вместо любви, охватывающей героев с первого  взгляда, рассказывает о постепенном  нарастании и развитии их чувства.

      Приемы, использованные Лонгом для создания буколической атмосферы (стилизованная  простота изложения; выбор ситуаций, увиденных глазами наивных героев; цитаты и реминисценции из буколических поэтов), были поняты впоследствии как  жеманство; это в значительной мере не позволило читателям и исследователям разглядеть серьезность проблематики романа. Но едва ли правомерно с нынешними  критериями подходить к произведению древнего автора: многое, что кажется  нам сегодня искусственным или  безвкусным, современниками могло восприниматься и, вероятно, воспринималось иначе.

* * *

      Одно  из самых своеобразных произведений древности, «Сатирикон», или «Сатиры», Петрония, сохранилось только в отрывках. То, что до нас дошло, - части, по-видимому, очень обширного романа, охватывавшего, во всяком случае, больше шестнадцати  книг: книга шестнадцатая, которой  мы располагаем, не доводит повествования  до конца. К сожалению, невозможно с  достаточной определенностью судить о характере «Сатирикона» по отдельным  фрагментам, содержащим к тому же пропуски и лишенным связи между собой. Это обстоятельство породило в XVII веке фальсификацию француза Нодо, реставрировавшего  пробелы: текст собственного сочинения  он выдал за подлинный, сообщив, что  обнаружил полную рукопись романа. Несмотря на неискусный характер этих вставок и грубые анахронизмы (Нодо, например, перенес в римскую действительность такие глубоко чуждые ей бытовые  штрихи, как обыкновение светских молодых людей его времени  присутствовать при утреннем туалете  дамы), их ради цельности сюжета продолжают публиковать до сих пор, и они  докучной тенью сопровождают роман  Петрония.

      Насколько можно судить по сохранившимся фрагментам, «Сатирикон» не имеет аналогий и  стоит в древней литературе особняком. В причудливое единство автор  спаял элементы многих известных  нам жанров. Прежде всего здесь  комически перелицованный греческий  роман, и читатель без труда узнает в Энколпии и Гитопе знакомую ему, но пародийно сниженную любовную пару, а в их приключениях и бедах  — стандартные мотивы греческого романа, кораблекрушения, мнимые смерти, любовные домогательства; враждебное божество, которое в традиционном романе распоряжается их судьбой, заменено здесь богом мужской силы Приапом. Чередование прозы и стиха  заимствовано из так называемой Менипповой сатиры, обличительный или дидактический  тон которой отброшен; использованы также мим, новелла, анекдот и  ряд других жанров. Все они послужили  только материалом, из которого автор  создал нечто, по существу уже независимое  от своих компонентов,— комический роман нравов.

      Самый выбор жанра комического романа нравов в значительной мере обусловил  внимание Петрония к теневым, отрицательным  сторонам жизни; для античного автора понятия комического и низменно-грубого  совпадали. Но при этом его книга  не укладывается в рамки, привычные  для такого рода проблематики: в  ней нет ни моральной дидактики, ни порицающего отношения к изображаемому. Хотя Петроний дает достаточно красноречивые свидетельства падения человеческой личности, хотя он заглядывает в грязные притоны, сомнительные гостиницы, прибежища тайных культов или на кишащий жуликами рынок, он говорит обо всем как сторонний, незаинтересованный наблюдатель. Следствием этой позиции наблюдателя, бесстрастно регистрирующего то, что он видит, являются в романе многочисленные сцены противоестественных любовных связей и безудержной чувственности; для развращенного и безнравственного общества того времени они были типичны.

      Но  ничто не вызывает у Петрония отрицательного отношения. Он в такой мере не показывает неприязни к героям, запятнанным  всевозложными пороками и преступлениями, что ученые согласны видеть во многих из них (особенно охотно в Эвмолпе, Энколпии и Агамемноне) выразителей личных взглядов и симпатий автора.

      Здесь мы подходим к сложному вопросу интерпретации  романа. Его понимание чрезвычайно  затрудняется отсутствием положительных  персонажей, в чьих словах можно  было бы услышать голос автора; форма  повествования почти лишает Петрония возможности и повода говорить от своего лица (ведь роман — это  личный рассказ Энколпия); помехой  является также невозможность определить место дошедших до нас частей в  контексте целого.