Лагерная тема в творчестве А.И. Солженицына.

Необходимо заметить, что публицистическая установка явственно ощутима в самом первоначальном названии повести («Щ-854» — обезличенный номер заключенного, что вызывает в памяти очерк Г. Успенского «Четверть лошади» и иные подобные вещи), и, очевидно, что А.Твардовский, лично редактировавший повесть, отклонив это название и предложив ставшее классическим «Один день Ивана Денисовича», продемонстрировал здесь заботу не столько о «проходимости» вещи, сколько о ее художественности. В целом, нельзя не отдать должное редакторскому мастерству Твардовского, который приложил все силы к тому, чтобы повесть в итоге стала «отшлифованной» до такой степени, что все читатели (и доныне) признают ее крупнейшим художественным достижением Солженицына.

Вполне естественно, что Шаламов, также предпочитавший в отношениях с властью известную закрытость, поначалу, не подозревая о столь сложных «играх» Солженицына, воспринимал его творчество и его устремления как родственные себе, направленные прежде всего на то, чтобы советское общество никогда не забыло трагических страниц своей истории. Характерно его первое, в основном, комплиментарное письмо, направленное Солженицыну сразу по прочтении «Ивана Денисовича»: «Повесть — как стихи — в ней все совершенно, все целесообразно», «очень умна, очень талантлива», «все достоверно». Но с другой стороны, Шаламов в этом же письме высказывал краткие, но очень резкие, можно сказать — убийственные замечания, ставящие под сомнение ни больше ни меньше, как правдивость повести: 

«Около санчасти ходит кот — невероятно для настоящего лагеря — кота давно бы съели»; «Блатарей в вашем лагере нет!... Не таскают к следователю. Не бьют. Хлеб оставляют в матрасе… Ложками едят! Где этот чудный лагерь? Хоть бы с годок там посидеть в свое время».

По этим отзывам Солженицын мог осознать гораздо большую опытность Шаламова и в лагерных, и в литературных вопросах. Вряд ли можно сомневаться, что Шаламов имел полное моральное право достаточно сдержанно оценить то, что подавляющим большинством читателей было воспринято как открытие и откровение. Есть свидетельства, что он отзывался о Солженицыне еще более пренебрежительно, говоря:

«Вот еще один лакировщик явился».

Эти отзывы доходили и до автора, и не могли не задевать его самолюбия. Характерно, что в одной из бесед в 1963 г. Солженицын признавался Шаламову:

«Хотел писать о лагере, но после ваших рассказов думаю, что не надо. Ведь опыт мой четырех по существу лет (четыре года благополучной жизни»).http://shalamov.ru/research/102/ - n44

Весьма показательно, что Солженицын в своей книге широко использовал и материал произведений Шаламова. Например, глава «Социально-близкие» «Архипелага» представляет собой в сущности вольное переложение «Очерков преступного мира» без ссылок на автора; в других случаях Солженицын апеллирует к имени Шаламова и полемизирует с ним, используя это как способ саморекламы (хотя Шаламов, как увидим,категорически запретил использовать свое имя и факты из своих произведений в «Архипелаге»).

Следует заметить, что это предложение прозвучало на фоне начавшегося охлаждения между писателями, для которого были и внутренние, и внешние поводы — к последним можно отнести поездку Шаламова (сентябрь 1963 г.) в Солотчу, под Рязань, по приглашению Солженицына. Эта поездка крайне разочаровала его странным «гостеприимством» хозяина: тот после короткой беседы уходил работать на целый день в свою комнату, а Шаламову, с большим трудом преодолевшему эту дальнюю и тяжелую для себя дорогу, давал читать свои старые стихотворные рукописи. Такую же деловитость, без лишних сантиментов, Шаламов, возможно, мог ощутить и на встрече по поводу «Архипелага», которая состоялась год спустя, в октябре 1964 г., о чем свидетельствует Солженицын в своих воспоминаниях «С Варламом Шаламовым». Он приводит и конспиративные подробности этой встречи в одном из московских скверов, где «улеглись мы на травке в отдалении от всех и говорили в землю — разговор был слишком секретен»… Откровенно говоря, в эти подробности, подчеркивающие доверительность к нему Шаламова и склонность его к конспирации, верится с трудом. Но описание итога встречи скорее всего близко к истине: Солженицын сообщает, что на изложенный им «с энтузиазмом весь проект и мое предложение соавторства» он получил от Шаламова «неожиданный быстрый и категорический отказ» со словами: «Я хочу иметь гарантию, для кого пишу».

Следует заметить, что сам «проект» «Архипелага» как книги, построенной главным образом на чужих свидетельствах и на чужих рукописях, не принадлежащих автору по праву, он считал безнравственным:

«Я никогда не мог представить, что может в двадцатом столетии появиться художник, который может собрать воспоминания в личных целях».

Не раз возвращаясь затем к предложению Солженицына и размышляя о нем, он стал подозревать, что тот, несмотря на его отказ, будет пытаться использовать его произведения в задуманной книге. В 1966 г. в дневнике Шаламова появляется запись:

«Через Храбровицкого сообщил Солженицыну, что я не разрешаю использовать ни один факт из моих работ для его работ. Солженицын — неподходящий человек для этого».

Но — машина уже работала: «Архипелаг» создавался, мы знаем, «бешено, запоем», и после разрыва отношений с Шаламовым Солженицын уже не считал себя обязанным что-либо согласовывать, с чем-либо считаться: не случайно уже в 1968 г. он публично, на встрече с читателями, объявил своего соперника «тяжело больным». Между тем, его «художественное исследование» о лагерях наполнялось все новыми и новыми фактами не только из «Очерков преступного мира», но и из «Колымских рассказов». Вероятно, оправдание этому Солженицын находил в своих комплиментах Шаламову (называя его «летописцем Колымы», что по сути было абсолютно неверно и уничижительно для художника), а также в постоянном диалоге с ним на страницах своей книги, что он, возможно, рассматривал как рекламу не печатавшемуся в СССР автору, но на самом деле это служило скорее саморекламе. Ведь Солженицыну ко времени окончания первой части «Архипелага» уже было известно о появлении «Колымских рассказов» на Западе, и он при своем необычайно остром чувстве конъюнктуры не мог не воспользоваться случаем превратить своего литературного противника в якобы союзника и «собрата». Необходимо заметить, что в целом шаламовская тема и шаламовские реминисценции занимают в «Архипелаге» весьма значительное место — без них книга потеряла бы немалую часть своего объема, лишилась бы одного из главных внутренних сюжетов, а самое важное, лишилась бы мощной символической подпорки в виде писательского авторитета Шаламова. Письмо Шаламова в «Литературную газету» в феврале 1972 г. (о нем мы будем говорить ниже) дало в руки автора «Архипелага» другой козырь: публично заявив всему миру о том, что «Варлам Шаламов умер», Солженицын получил, на его взгляд, полный моральный перевес над «сдавшимся» писателем, а отсюда — право на неограниченное манипулирование его именем и его произведениями…

Неблаговидная суетливость всей этой деятельности особенно ощутима на фоне чрезвычайно напряженной и сосредоточенной литературной работы Шаламова во второй половине 60-х — начале 70-х годов. В этот период он завершил сборники рассказов «Левый берег», «Артист лопаты», «Воскрешение лиственницы», написал «Вишерский антироман» и «Четвертую Вологду», множество очерков и фрагментарных воспоминаний о самых важных моментах своей жизни и, наконец, в 1973 г. создал сборник

Профессионалы-писатели — те, кто изначально увидел в авторе «Ивана Денисовича» литературное «знамя» эпохи — к его новому произведению отнеслись с нескрываемым восторгом. Их привлекала — как и рядовых читателей самиздата — прежде всего политическая острота «Корпуса». Свою роль играли и завороженность отчаянной смелостью автора, и корпоративные интересы борьбы с цензурными стеснениями, и традиционная для либерально настроенной интеллигенции боязнь прослыть недостаточно либеральным. Все это — с большими эмоциями и с явным перебором в части комплиментов Солженицыну (которого — в его присутствии — сравнивали и с Толстым, и с Чеховым, и с Лесковым ), выплеснулось на известном обсуждении рукописи Солженицына в секции прозы московской писательской организации (ноябрь 1966 г.). Большинство литераторов — вопреки ожиданиям власти — не только высказалось за ее скорейшую публикацию, но и совершило своего рода акт «причащения» по отношению к писателю, наделявшемуся едва ли не божественными чертами. Трудно назвать иначе слова А. Борщаговского, говорившего, что «Раковый корпус» — «вещь глубины «Смерти Ивана Ильича», или экстатический каламбур Ю.Карякина: «Солженицын — не солжет!» Эта откровенно панегирическое обсуждение, носившее характер политической фронды, имело широкий резонанс в Москве и за ее пределами, и его результаты можно считать еще одной яркой иллюстрацией мысли П. Бурдье о том, что репутация художника может резко возвышаться независимо от его суверенной воли…Именно в неумеренных восторгах по поводу «Ракового корпуса» берет начало «идолизация» Солженицына. Но помимо этого на собрании писателей прозвучала и очень здравая мысль. В.Каверин, в целом высоко оценивший повесть, иронично заметил: «Солженицын очень большой писатель. Тайна, секретность вокруг него, сдерживание поможет ему сделаться великим писателем». Все последующие события целиком подтвердили правоту старейшего и весьма искушенного в литературных делах писателя.

Четко рассчитывая, что и когда сказать (написать) в адресованных советскому и западному общественному мнению посланиях, Солженицын показывал, что масштабы его двойной игры постоянно расширяются и принимают глобальный характер. Преимущества такого расширения он впервые почувствовал в 1967 г., после письма IV съезду советских писателей, которое получило широкий резонанс в мире. По его красноречивому признанию, это была «комбинация, утвердившая меня как на скале… Ведь Запад не с искаженного «Ивана Денисовича», а только с этого шумного письма выделил меня и стал напряженно следить. Еще за полтора года перед тем разгром моего архива прошел совсем незамеченным. А отныне – отмечался каждый мой жест против СП». Письмо вызвало широкий резонанс не только в мире, но и среди советской интеллигенции. В ее отношении к Солженицыну с этого момента наметился раскол: в глазах одних он окончательно приобрел героико-страдальческий ореол «великого писателя, гонимого за правду» и статус неформального лидера общества, у других вызвал раздражение и вражду ввиду нарушения незыблемых норм советского этикета, у третьих – скепсис в связи с трезвой оценкой явно популистского характера письма. Выразительную оценку первой тенденции, набиравшей силу, оставил писатель Д.Данин: «Что-то бесит во всех этих разговорах о Солженицыне. Наверное, идолопоклонство. Кончается работа головы и начинается работа колен».

У Шаламова, как мы знаем, были аналогичные соображения. «Делец» и прочие эпитеты по отношению к Солженицыну прозвучали у него отнюдь не случайно. Собственная позиция Шаламова-художника исключала какое-либо «возвышение» не только над читателем, но и над исторической реальностью, с которой он был связан своей биографией. Следует подчеркнуть, что при глубоко индивидуальном восприятии событий советской эпохи Шаламов постоянно соотносил свой взгляд с социальным опытом всего общества, с той правдой, которую несли и несут другие люди. Например, он высоко отзывался о мемуарах генерала А.Горбатова «Годы и войны», опубликованных в «Новом мире», называя их «самым правдивым, самым честным о Колыме, что я читал», а самого автора – «порядочным человеком». Но особое значение для писателя имела та невоплощенная, трагически оборванная правда, которую олицетворяли сотни тысяч погибших от сталинских репрессий – он признавал и за ними бесспорное право на незримое участие в спорах о судьбе времени. Шаламову очень близко то высокое, этически ответственное отношение к истории, которое выражено в словах М.Я. Гефтера: «История – это диалог живых с мертвыми», и он так же убежден, что этот диалог должен быть честным, без высокомерия и подтасовок. Все это обусловило органический историзм его прозы, ее глубокую художественную объективность.

1