Лагерная тема в творчестве А.И. Солженицына.

      В определенной степени Солженицын противопоставляет своего Ивана Денисовича «советской интеллигенции», «образованщине», «платящей подать в поддержку обязательной идеологической лжи». В определенной степени Солженицын противопоставляет своего Ивана Денисовича «советской интеллигенции», «образованщине», «платящей подать в поддержку обязательной идеологической лжи».

    Еще одна особенность образа Ивана Денисовича в том, что он не отвечает на вопросы, а скорее задает их. В этом смысле значителен спор Ивана Денисовича с Алешкой-баптистом об отсидке как страдании во имя Христа. (Этот спор напрямую соотносится со спорами Алеши и Ивана Карамазовых — даже имена героев те же.)Иван Денисович не согласен с таким подходом, но примиряет их «печенье», которое Иван Денисович отдает Алешке. Простая человечность поступка заслоняет и исступленно-экзальтированную «жертвенность» Алешки, и упреки Богу «за отсидку» Ивана Денисовича.

в) Роль второстепенных персонажей.

Способность замечать страдания отбывающих срок рядом с тобой роднит заключенных, превращает в своеобразную семью. Неразрывная круговая порука связывает их. Предательство одного может стоить жизни многим.

  Возникает парадоксальная ситуация. Лишенные свободы, загнанные за колючую проволоку, пересчитываемые подобно стаду овец заключенные образуют государство в государстве. Их мир имеет свои неколебимые законы. Они суровы, но справедливы. «Человек за решеткой» не одинок. Честность и мужество всегда вознаграждаются. Угощает назначенного в карцер Буйновского «посылочник» Цезарь, кладут за себя и неопытного Сеньку Шухов и Кильгас, грудью встает на защиту бригадира Павло. Да, несомненно, заключенные смогли сохранить человеческие законы существования. Их отношения, бесспорно, лишены сантиментов. Они честны и по-своему гуманны.

  Их честному сообществу противостоит бездушный мир лагерного начальства. Оно обеспечило себе безбедное существование, обратив узников в своих личных рабов. Надзиратели с презрением относятся к ним, пребывая в полной уверенности, что сами живут по-человечески. Но именно этот мир имеет звериное обличие. Таков надзиратель Волковскиий, способный забить плеткой человека за малейшую провинность. Таковы конвоиры, готовые расстрелять опоздавшего на перекличку «шпиона" - молдаванина, который заснул от усталости на рабочем месте. Таков отъевшийся повар и его приспешники, костылем отгоняющие заключенных от столовой. Именно они, палачи, нарушили человеческие законы и тем самым исключили себя из человеческого общества.

Уважения заслуживает и бывший капитан второго ранга Буйновский, который "на лагерную работу как на морскую службу смотрит: сказано делать - значит делай". Он не старается увильнуть от общих работ, привык все делать на совесть, а не для показухи. Шухов говорит, что "осунулся крепко за последний месяц, а упряжку тянет". Буйновский не может смириться с произволом караула, поэтому заводит спор с Волковским о статье уголовного кодекса, за что и получил десять суток карцера.. Симпатичен бригадир Тюрин, попавший в лагерь только лишь потому, что его отец  был кулак. Для бригады он как отец родной, всегда старается отстоять интересы бригады: получить больше хлеба, выгодную работу. Утром Тюрин дает кому надо чтобы его людей не выгнали на строительство Соцгородка. Слова Ивана Денисовича о том, что "хороший бригадир вторую жизнь даст" полностью подходят для характеристики Тюрина как бригадира.  Эти люди, несмотря на все, выживают за счет своего труда. Они бы никогда не смогли избрать для себя путь выживания Фетюкова или Пантелеева. Жалость вызывает Алешка-баптист. Он очень добрый, но  очень слабодушный  - "им не командует только тот, кто не хочет". Заключение для него - это воля Бога, в своем заключении  видит только хорошее, он сам говорит, что "здесь есть время о душе подумать". Но Алешка не может приспособиться у лагерным условиям и, по мнению Ивана Денисовича, долго здесь не протянет. Хваткой, которой не хватает Алешке-баптисту, обладает Гопчик, шестнадцатилетний паренек, хитрый и не упускающий возможности  урвать кусок. Он был осужден за то, что носит молоко в лес бендеровцам. В лагере ему прочат большое будущее: "Из Гопчика правильный будет лагерник … меньше как хлеборезом  ему судьбы не прочат ".

На особом положении находится в лагере Цезарь Маркович, бывший режиссер, который не успел снять своей первой картины когда попал в лагерь. Он получает с воли посылки, поэтому может себе позволить многое из того, что не могут остальные заключенные: носит новую шапку и другие запрещенные вещи,  работает в конторе, избегает общих работ. Хоть Цезарь находится уже довольно долго в этом лагере, его душа все еще в Москве: обсуждает с другими москвичами премьеры в театрах, культурные новости столицы. Он сторонится остальных заключенных, придерживается только Буйновского, вспоминая о существовании других только тогда, когда он нуждается в их помощи. Во многом благодаря своей отрешенности от реального мира, на мой взгляд, и посылкам с воли ему удается выживать в этих условиях. Лично у меня этот человек не вызывает никаких чувств. Он обладает деловой хваткой, знает, кому и сколько надо дать.

г) Хронотоп произведения.

Один день лагерной жизни Шухова и неповторимо своеобразен, так как это не условный, не «сборный», не абстрактный день, а вполне определённый, имеющий точные временные координаты, наполненный в том числе и неординарными событиями, и, во-вторых, в высшей степени типичен, ибо состоит из множества эпизодов, деталей, которые характерны для любого из дней лагерного срока Ивана Денисовича: «Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три».

Почему один единственный день заключённого оказывается настолько содержательно ёмким? Во-первых, уже в силу внелитературных причин: этому способствует сама природа дня — наиболее универсальной единицы времени. Во-вторых, таков и был изначально замысел А. Солженицына: представить изображённый в рассказе день заключённого квинтэссенцией всего его лагерного опыта, моделью лагерного быта и бытия в целом, средоточием всей эпохи ГУЛАГа. Вспоминая о том, как возник замысел произведения, писатель говорил: «был такой лагерный день, тяжёлая работа, я таскал носилки с напарником, и подумал, как нужно бы описать весь лагерный мир — одним днём»; «достаточно описать один всего день самого простого работяги, и тут отразится вся наша жизнь».

Так что заблуждается тот, кто считает рассказ А. Солженицына произведением исключительно на «лагерную» тему. Художественно воссозданный в произведении день заключённого разрастается до символа целой эпохи. Автор «Ивана Денисовича», наверное, согласился бы с мнением И. Солоневича — писателя «второй волны» русской эмиграции, — высказанным в книге «Россия в концлагере» (1935): «Ничем существенным лагерь от «воли» не отличается. В лагере если и хуже, чем на воле, то очень уж не на много — конечно, для основных масс лагерников, рабочих и крестьян. Всё, что происходит в лагере, происходит и на воле. И наоборот. Но только в лагере всё это нагляднее, проще, чётче. В лагере основы советской власти представлены с чёткостью алгебраической формулы». Иначе говоря, изображённый в рассказе Солженицына лагерь является уменьшенной копией советского общества, копией, сохраняющей все важнейшие черты и свойства оригинала.

Одним из таких свойств является то, что время природное и время внутрилагерное (и шире — государственное) не синхронизируются, движутся с разной скоростью: дни следуют «своим чередом», а лагерный срок (то есть временной отрезок, определяемый репрессивной властью) почти не движется: «А конца срока в этом лагере ни у кого ещё не было»; «дни в лагере катятся — не оглянешься. А срок сам — ничуть не идёт, не убавляется его вовсе». Не синхронизируются в художественном мире рассказа также время заключённых и время лагерного начальства, то есть время народа и время тех, кто олицетворяет власть: «заключённым часов не положено, время за них знает начальство»; «Никто из зэков никогда в глаза часов не видит, да и к чему они, часы? Зэку только надо знать — скоро ли подъём? до развода сколько? до обеда? до отбоя?».

И спроектирован лагерь таким образом, чтобы выбраться из него было практически невозможно: «всякие ворота всегда внутрь зоны открываются, чтоб, если зэки и толпой изнутри на них напёрли, не могли бы высадить». Те, кто превратили Россию в «архипелаг ГУЛАГ», заинтересованы, чтобы в этом мире ничего не менялось, чтобы время либо вовсе остановилось, либо, по крайней мере, управлялось их волей. Но даже им, казалось бы всевластным и всемогущим, не под силу совладать с вечным движением жизни. Интересен в этом смысле эпизод, в котором Шухов и Буйновский спорят о том, когда солнце находится в зените.

Перцептуальное время героев «Одного дня Ивана Денисовича» по-разному соотнесено со временем историческим — временем тотального государственного насилия. Физически находясь в одном пространственно-временном измерении, они ощущают себя чуть ли не в разных мирах: кругозор Фетюкова ограничен колючей проволокой, а центром мироздания для героя становится лагерная помойка — средоточие главных его жизненных устремлений; бывший кинорежиссёр Цезарь Маркович, избежавший общих работ и регулярно получающий с воли продуктовые посылки, имеет возможность мыслями жить в мире кинообразов, в воссоздаваемой его памятью и воображением художественной реальности фильмов Эйзенштейна. Перцептуальное пространство Ивана Денисовича тоже неизмеримо шире ограждённой колючей проволокой территории. Этот герой соотносит себя не только с реалиями лагерной жизни, не только со своим деревенским и военным прошлым, но и с солнцем, луной, небом, степным простором — то есть с явлениями природного мира, которые несут в себе идею беспредельности мироздания, идею вечности.

Создаваемое А. Солженицыным художественное пространство чаще всего называют «герметичным», «замкнутым», «сжатым», «уплотнённым», «локализованным». Такие оценки встречаются практически в каждой работе, посвящённой «Одному дню Ивана Денисовича». В качестве примера можно процитировать одну из последних по времени статей о произведении Солженицына: «Образ лагеря, самой реальностью заданный как воплощение максимальной пространственной замкнутости и отгороженности от большого мира, осуществляется в рассказе в такой же замкнутой временной структуре одного дня».

Концепция пространственно-временного «герметизма» не учитывает и то обстоятельство, что многие малые, частные, казалось бы замкнутые явления лагерной жизни соотнесены с историческим и метаисторическим временем, с «большим» пространством России и пространством всего мира в целом. У Солженицына стереоскопическое, художественное видение, поэтому создаваемое в его произведениях авторское концептуальное пространство оказывается не плоскостным (тем более горизонтально ограниченным), а объёмным. Уже в «Одном дне Ивана Денисовича» чётко обозначилось тяготение этого художника к созданию даже в границах произведений малой формы, даже в жёстко ограниченном жанровыми рамками хронотопе структурно исчерпывающей и концептуально целостной художественной модели всего мироздания.

Событийный хронотоп «Ивана Денисовича» постоянно соотносится с реальностью. В произведении немало упоминаний о событиях и явлениях, находящихся за пределами воссоздаваемого в рассказе сюжета: о «батьке усатом» и Верховном Совете, о коллективизации и жизни послевоенной колхозной деревни, о Беломорканале и Бухенвальде, о театральной жизни столицы и кинофильмах Эйзенштейна, о событиях международной жизни: «<…> про войну в Корее спорят: оттого де, что китайцы вступились, так будет мировая война или нет» и о прошедшей войне; о курьёзном случае из истории союзнических отношений: «Это перед ялтинским совещанием, в Севастополе. Город — абсолютно голодный, а надо вести американского адмирала показывать. И вот сделали специально магазин, полный продуктов <…>» и т. д.

В рассказе Солженицына такую точку зрения (практически один к одному!) высказывает баптист Алёша, обращаясь к Шухову: «Что тебе воля? На воле твоя последняя вера терниями заглохнет! Ты радуйся, что ты в тюрьме! Здесь тебе есть время о душе подумать!». Иван Денисович, который и сам иногда «не знал, хотел он воли или нет», тоже заботится о сохранении собственной души, но понимает это и формулирует по-своему: «он не был шакал даже после восьми лет общих работ — и чем дальше, тем крепче утверждался». В отличие от набожного Алёшки, который живёт чуть ли не одним «святым духом», полуязычник-полухристианин Шухов выстраивает свою жизнь по двум равноценным для него осям: ««горизонтальной» — бытовой, житейской, физической — и «вертикальной» — бытийственной, внутренней, метафизической». Таким образом, линия сближения этих персонажей имеет вертикальную направленность. Идея же вертикали «связана с движением вверх, которое, по аналогии с пространственным символизмом и моральными понятиями, символически соответствует тенденции к одухотворению». В этой связи представляется неслучайным, что именно Алёшка и Иван Денисович занимают верхние места на вагонке, а Цезарь и Буйновский — нижние: двум последним персонажам ещё только предстоит найти путь, ведущий к духовному восхождению. Основные этапы восхождения человека, оказавшегося в жерновах ГУЛАГа, писатель, основываясь в том числе и на собственном лагерном опыте, чётко обозначил в интервью журналу «Ле Пуэн»: борьба за выживание, постижение смысла жизни, обретение Бога.

Таким образом, замкнутые рамки изображённого в «Одном дне Ивана Денисовича» лагеря определяют движение хронотопа рассказа прежде всего не по горизонтальному, а по вертикальному вектору — то есть не за счёт расширения пространственного поля произведения, а за счёт развёртывания духовно-нравственного содержания.

3. Солженицын о значении тюрьмы и лагеря в своей жизни. Солженицын и Шаламов.

«Я знаю точно, что Пастернак был жертвой холодной войны, Вы – ее орудием» (В. Шаламов
Из неотправленного письма А.Солженицыну).

Кроме категорий политической социологии здесь могут оказаться весьма полезными и некоторые категории культурологии, психологии и этики, поскольку деятельность Солженицына представляет собой не только политический, но и культурно-психологический и этический феномен. В связи с этим следует подробнее остановиться на самом явлении двойной игры с властью и со всеми его окружавшими (включая А.Твардовского и В.Шаламова), достаточно редком среди деятелей литературы советского периода, а в воплощении Солженицына – вовсе уникальном. (Имеется в виду не художественная игра средствами искусства, которая занимает у Солженицына относительно скромное место, а его поведенческая игра).

Хотя сам Солженицын в своих книгах отмежевывался от блатного мира и его «романтики» (например, в главе «Социально-близкие» «Архипелага ГУЛАГ», где он повторяет и отчасти утрирует основные положения «Очерков преступного мира» Шаламова), тем не менее, нельзя не заметить и определенной авторской симпатии к этой среде, с которой он имел возможность общаться. Особенно это ощутимо в главе «Зэки как нация» из «Архипелага», где писатель, уже без малейшей тени осуждения, повествует о том же блатном «народе» и его шкале ценностей («жизненном напоре», «изворотливости», «гибкости поведения», «скрытности», «большой энергичности речи зэков», выражая при этом странную – даже при «юмористическом», как он признается, характере этой главы — радость по поводу того, что слова из блатного жаргона входят в повседневную жизнь молодежи, студентов, и «в будущем… может быть, даже составят его (русского языка) украшение».http://shalamov.ru/research/102/ - n13

«Страшно подумать, что б я стал за писатель (а стал бы), если б меня не посадили».http://shalamov.ru/research/102/ - n19

То есть, тюрьма, а затем лагерь, стали местом, где начал определяться перелом мировоззрения Солженицына, прежде бывшего горячим сторонником идей Октябрьской революции и стоявшего на распространенной точке зрения о извращении этих идей Сталиным (за что, собственно, он и был арестован), и обретение им новой истины, заключавшейся в том, что сама Октябрьская революция была огромной исторической ошибкой — «как и все революции истории», поскольку «они уничтожают только современных им носителей зла (а не разбирая впопыхах — и носителей добра), — само же зло, еще увеличенным, берут с собой в наследство».http://shalamov.ru/research/102/ - n20