Анализ сказки "Теремок"

Можно предположить, что третья группа, представленная всего двумя записями, далека от исходного инварианта, наделяющего  теремок определенным типом активности. Диалог, входящий в сказочную "формулу", в этих текстах оказывается стянутым, сплюснутым, драматизм действия на границе внешнего/внутреннего пространств, составляющий основное напряжение сказки, здесь значительно снижен. Несомненно, эти варианты дают меньше материала для интонирования, исполнительской импровизации, возможность которой появляется благодаря эмоциональной окрашенности пространства теремка. Лишнее подтверждение вторичности "нейтрального" теремка — единичная реплика "Полезь в рукавицу" в варианте 7, выдающая происхождние подобных вариантов от текстов с "гостеприимным" теремком.

Такое наделение теремка "человеческими" характеристиками, несомненно, относящееся к инварианту, становится возможным в результате своеобразного метонимического сращивания пространства теремка и его обитателей: они ведут себя как единое целое. В ряде вариантов неясно, кто отвечает на вопрос прибывающих персонажей и приглашает войти в теремок: "Таракан бежит: "Кто в терему, кто в высоком?" — "Муха-горюха, блоха-поскакуха, комар-пискун... А ты кто?" — "Таракан-шеркун! Пустите меня на подворье!" — "Ну, иди!" (1). Здесь происходит максимальное сращивание теремка и его обитателей: так мог бы ответить сам теремок. В других вариантах аналогичные реплики принадлежат первому персонажу, "открывшему" теремок ("Я, муха-шумиха, да комар-пискун, из-за угла хмыстень..." (3)), или же каждый персонаж отвечает сам за себя ("Я, муха-горюха, я, вошь-поползуха, я, блоха-попрядуха" (2)). Так или иначе, инвариант безразличен к приведенным частностям, ему важно лишь, чтобы из теремка отвечали, спрашивали, приглашали.

В ряде вариантов метонимическое сращивание заявляет о себе и в характере обращения прибывающих персонажей (не к обитателям, а к самому теремку): "Терем-теремок, кто в тереме живет?" (4, 5); "Хорош терем, пригож терем, кто тут живет?" (6); "Чей это домок, чей это хорош, кто в тебе живет?" (8).

Обладающему определенной активностью внутреннему  пространству теремка во всех вариантах  противостоит внешнее — аморфное, пассивное пространство, из которого появляются один за одним сказочные  персонажи.

То, что  в оппозиции внешний/внутренний именно член "внутренний" маркирован позитивно, несомненно: все персонажи так или иначе стремятся попасть внутрь; разрушение емкости совпадает с концом сказки, исчерпывая кумулятивный сюжет; не случайно правила инварианта не задают жестко "судьбу" персонажей — звери то гибнут под лапой медведя, то разбегаются, то сказка вовсе умалчивает о последствиях медвежьего "гнета". Важно лишь, что пришел конец самому теремку ("Я всем вам гнетыш" — концовка текста 7, "Спустил лапой по терему и разбил его" — концовка текста 1). Крушение теремка — по инварианту — и есть завершение сказки. Между тем отдельные варианты нередко конкретизируют судьбу зверей (погибли, уцелели, разбежались и т.д.), вплоть до наращивания новых сюжетов и создания контаминаций (15, 16). Можно сказать, что здесь инвариант ведет себя нежестко, проявляя лишь безразличие, но не запрещая (как запрещает он "заглядывать" внутрь теремка, разнообразить "словесный наряд" диалогов и др.).

Такое равнодушие инварианта к судьбе персонажей после крушения теремка обнаруживает истинного героя сказки — это, безусловно, сам теремок, некий предмет, имеющий внутреннее пространство — кувшин, корчажка, лошадиный остов, решето, рукавица, гнездо, какой-то "терем", "домок" или просто краюшка хлеба. По сути дела, начало сказки, ее экспозиция связана либо с созданием (рождением) этого предмета (2: "Построила муха терем..."), либо с попаданием предмета "культурного", "человеческого" в природную среду, в распоряжение ее обитателей (3: "Ехал мужик с горшками, потерял большой кувшин..."). Экспозиция с лошадиной головой (4) описывает ситуацию обнаружения персонажами емкости в природной среде. Подчеркнем, что инвариант сказки безразличен к характеру этой емкости, к типу предмета, его форме; важно лишь наличие некоторого ограниченного по объему внутреннего пространства (совершенно естественно, что сказочные варианты со вкусом и разнообразно конкретизируют эту "лакуну" инварианта). Отметим попутно, что в нескольких вариантах "внутренность" теремка замещена его ограниченностью, отграниченностью от остального пространства (лодочка — варианты 13, 15; в латышской сказке — столик, который устраивают лесные обитатели на донышке перевернутой квашни). Можно, вероятно, сказать, что оппозиция внешний/внутренний "расширена" в этих вариантах до отношения ограниченный/неограниченный, частным случаем которой она и является.

Ничем не мотивированное желание персонажей "Теремка" попасть внутрь естественно  и разнообразно мотивируется в литературных версиях этого сюжета: герои сказки Сутеева прячутся под грибом от дождя (дождь прозрачно мотивирует негативную маркированность внешнего пространства), герои пьесы Маршака "Теремок" "рвутся" внутрь, подстегиваемые голодом в предвкушении сытного обеда. В сказке М. Михайлова муха влетает в кузовок, чтобы заглянуть, "нет ли чего съестного", комар просится к ней в гости, а слепня даже спрашивают, зачем он просится к ним в кузовок. Совершенно очевидно, что фольклорному инварианту чужды любые мотивировки; здесь притягательность внутреннего пространства теремка самоочевидна. Характеризуя архаическое понимание пространства, В.Н. Топоров пишет: "Кроме пространства, существует еще не-пространство, его отсутствие, воплощением которого является Хаос, состояние, предшествующее творению..." И далее: "...пространство не только неразрывно связано с временем, с которым оно находится в отношении взаимовлияния, взаимоопределения, но и с вещественным наполнением (первотворец, боги, люди, животные, растения...), т.е. всем тем, что так или иначе "организует" пространство, собирает его, сплачивает, укореняет в едином центре" . Вероятно, ощущение пространства теремка, его отграниченность от не-пространства (в сказках никогда не говорится, откуда приходят к теремку звери, нет даже единичных поздних проговорок об этом) достаточно мотивирует притягательность наполняющегося на наших глазах пространства теремка. Не случайно маленькие дети, подобно героям теремка, без всяких дополнительных мотивировок , любят забираться в различные ограниченные пространства — в шалаш, под накрытый длинной скатертью стол, в картонную коробку и т.д., возможно, переживая небольшое, соизмеримое с собственными размерами пространство как организованное и уплотненное — в контрасте с внешним — хаотичным, необозримым пространством (не-пространством) квартиры, двора, города.

Сказка  "не заглядывает" внутрь теремка. Единственное, о чем сообщает сказка, это то, что звери там "живут": "Вот уже их четверо живут" (1), "Вот и стали вдвоем жить" (3), "И стали себе жить вдвоем" (4) и т.д. Нередко сказка обходится и без этого достаточно абстрактного указания на то, что происходит внутри теремка:

"Летит  комар и говорит:

— Хорош  терем, пригож терем, кто в этом терему живет?

— Муха-полетуха, а ты кто?

— Я  комар-пищеляга.

— Так  полезай сюда!

Бежит мышь и говорит..." и т.д. (6)

Часто глагол "жить" включен в диалог-формулу, воспроизводимый в связи с появлением каждого нового персонажа:

"Ну, пришла блоха-попрядуха. "Кто в  сем городе живет, кто в сем  Киеве живет?" Ну, она и отвечает: "Живет в сем городе, живет  в сем Киеве вошь поползуха.  Ты кто?"" (12)

В отдельных  вариантах происходит конкретизация  поведения, жизни персонажей в теремке. В тексте 15, например, где функцию  теремка выполняет лодочка, сказка сообщает: "И поехали, запели на разные голоса, едут да поют, да прифуркивают".

Совершенно  очевидно, что эти частные конкретизации составляют своеобразие отдельных вариантов сказки и не входят в ее инвариантную основу (однако показательно, что персонажи в теремке ведут себя позитивно, радостно — поют).

Тем более  не интересует сказку то, что происходит вне теремка, откуда приходят к теремку его будущие обитатели: сразу вслед за предельно лаконичной экспозицией сказки, оправдывающей появление теремка ("Построила муха терем" (2); "Ехал мужик с горшками, потерял большой кувшин" (3); "Лежит в поле лошадиная голова" (4) и т.д.), сказка констатирует появление сказочного персонажа: "Пришла вошь поползуха" (2); "Залетела в кувшин муха..." (3); "Прибежала мышка норышка и спрашивает..." (4). Лишь иногда внешнее пространство персонажей дает о себе знать в обязательной для этих сказок прозвищах: "лягушка — на воде балагта", "заяц — на поле свертень", "лиса — на поле краса" (3); "мышка-норышка", "заяц — на горе увертыш", "волк — из-за кустов хватыш" (4) и др. Весь интерес сказки сосредоточен на границе внешнего и внутреннего пространств, у входа в теремок, на его пороге. Здесь развертывается сказочное действие, "звучат" диалоги, здесь теремок проявляет свою уступчивость и гостеприимство, здесь слушатель "проверяет" мощность сказочной гиперболы: "выдержит" она зайца в кувшине? лису? волка? медведя?

Сказка  четко распадается на определенное количество эпизодов — по количеству персонажей: действие всех центральных  эпизодов (кроме рамочных — первого  и последнего) происходит у входа  в теремок . Границы эпизодов задаются появлением нового персонажа; такая сюжетная монотонность сказки усиливается композиционным единообразием: все центральные эпизоды состоят из формульных диалогов, сопровожденных сжатым до предела повествованием, сообщающим о появлении нового героя. Можно не сомневаться, что отмеченные особенности субъектно-объектной организации сказки принадлежат ее инварианту: почти все фольклорные варианты следуют описанной сюжетно-композиционной модели ("стягивание" кумуляции в двух вариантах — 9 и 11 — лишь оттеняет композиционное единообразие оформления эпизодов).

С одной  стороны, сказка "выстраивает" персонажей по размеру, "по росту", с другой — с определенного момента  начинает нарастать противоречие между  размером "емкости" и размером персонажей. Сказка же этого как  бы не замечает. не реагирует на переход границы реальности: диалоговая формула у входа в теремок остается прежней вплоть до почти ничем не подготовленного финала (единственное предупреждение — несколько агрессивно звучащее прозвище волка, как бы предвещающее скорое окончание цепочки). Все растущее количество персонажей также откровенно входит в противоречие с объемом пространства теремка. Сказка нередко акцентирует это противоречие: "И стало их трое" (четверо, пятеро и т.д.) (3); "Стали они втроем жить" (вчетвером, впятером и т.д.) (4) и др. В этом двойственном отношении к размеру — определенное лукавство сказки, ее комизм.

При этом объем пространства должен быть таким, чтобы, с одной стороны, быть достаточным  и нормальным для первых членов цепочки  персонажей, меньших по размеру, с другой — совершенно недостаточным, ненормальным для последних членов цепочки, больших по размеру. Эффект этой сказки в том и состоит, чтобы создать некоторую иллюзию реальности происходящего, соразмерности внутреннего пространства и его обитателей — с тем, чтобы тут же преодолеть эту иллюзию, гиперболизируя вместимость кувшина, решета, рукавицы и "пропуская" в них зайца, лису, волка...

Любопытно, что в абсолютном большинстве  имеющихся в нашем распоряжении вариантов сказки персонажи именуют скромное пространство кувшина, корчажки, решета пышно и гиреболизированно: "Кто в терему, кто в высоком?" (1); "Кто в хоромах, кто в высоких?" (3); "Кто в этом городе, кто в этом тереме живет?" (11); "Кто в сем городе живет? Кто в сем Киеве живет?" (12); вероятно, так сказка подчеркивает несоразмерность крошечной мухи (вши, блохи) и огромного пространства кувшина, решета и т.д. Но по мере увеличения роста персонажа, когда несоразмерность приобретает противоположный характер, диалог-формула остается тем же, что создает определенный комический эффект: ведь и медведь обращается к жителям кувшина с тем же вопросом: "Кто в терему, кто в высоком?"

Можно не сомневаться, что игра размерами, нарастающая и внезапно обрывающаяся сказочная гипербола — неотъемлемые черты инвариантной основы "Теремка". Вероятно, здесь кроется еще один секрет притягательности этой сказки для детей: рост, величина актуальны для них уже в силу "неполноценности" собственных размеров. К тому же сказка сначала не замечает разницы между большими и маленькими, а потом самого большого делает разрушителем, "злодеем", что невольно окрашивает цепочку меньших персонажей весьма позитивно.

Мы видим, что сказку занимает граница внешнего и внутреннего пространств, готовность внутреннего пространства принять новых обитателей, а также возможности внутреннего пространства вмещать в себя обитателей извне, точнее, ограниченность этих возможностей, их конечность. Не случайно В.Н. Топоров относит сказку "Теремок" к текстам, "непосредственно ориентированным на изображение пространства", упоминая ее в числе "операционных текстов типа сказок, загадок, магических формул, в которых проверяется процедура заполнения" .

Сказка  настолько сосредоточена на этом, что не замечает ни биологических  свойств животных-персонажей (способность их ужиться друг с другом и т.д.), ни традиционных сказочных характеров: трусость зайца, коварство лисы, глупость волка. Персонажи-животные вообще не наделены здесь ни характерами, ни какими-либо эмоциональными или ценностными характеристиками (здесь сполна "отыграется" литературная сказка в многочисленных авторских вариантах). Они — лишь своего рода фишки, по правилам игры расставляемые по росту, от маленькой — к самой большой. Их по очереди вдвигают куда-то внутрь, не заглядывая — куда — и не задумываясь — зачем.

Однако  здесь следует оговориться. Несмотря на отмеченную особенность инварианта (безразличие к характеру, индивидуальности персонажей), он оставляет и определяет место для представления (характеристики, оценки) персонажей в конкретных вариантах. Конечно же, речь идет об обязательных для этой сказки прозвищах, сопровождающих появление каждого персонажа. Каждый исполнитель сказки волен выбрать свое прозвище, но он не волен его не выбрать совсем! (Среди имеющихся в нашем распоряжении текстов — ни одного без прозвищ; пропуски прозвищ отдельных персонажей крайне редки. Более того, композиционное устройство эпизодов настоятельно требует упоминания прозвищ: "Я — муха-горюха, а ты кто?" — "Я — блоха-поскакуха" (1). Без прозвищ такие диалоги-знакомства оказались бы пустыми, лишними.) Откликаясь на "фишечность", безликость персонажей, исполнители компенсируют интерес к ним в прозвищах, подчас вбирающих в себя и отношение исполнителя, и внешние черты, и традиционный сказочный характер. Так, муха получает в русских вариантах прозвища: бурчага; полетуха; горюха; шумиха; барайдунья (?); комуха (?); мати матуха; мышь — из-за угла хмыстень; толста колоколенка; торочайка (?); мышечка-тютюрюшечка; серке (?); по углам мухта (?); шишок (?); норышка; мышка — коротеньки ножки, толсты стегоньца; заяц — полевая прикраса; на горе увертыш, везде поскокишь; на поле свертень; заюшко — из-под кустышка; криволапый; из-за куста хватень; по горам прыгун; попрыгайка; ушканчик сероглазенький; через прутики прядыш (?); косой; зайко-белейко; заюшко-попытаюшко, ушки долги, ножки коротеньки; медведь — лесной гнет; медведище — толсты пятища; нагнет; всех давиш; тяпыш-ляпыш, всем погнетыш; из берлоги валень; гнетыш; медведище, всем потяпище; медведина-теплоедина. Лягушка, блоха, волк, лиса получают не менее разнообразные и неожиданные прозвища.