Акмеизм в поэзии

революционной Франции, поэта-гражданина, вдохновленного революцией и революцией

умерщвленного. Согласно поэтической вере Мандельштама, очень глубоко

чувствующего  кровь, - жертва, просто потому, что она - жертва, достойна пафоса.

То, что получилось у Мандельштама дает понятие о  подлинном Шенье больше, чем

любой из переводов  французского поэта. 3/

 

1/ Мандельштам  О.Э. Сочинения. В 2-х т. Т.1. Вступительная статья

С. Аверницева. М., Худож. лит., 1990, с. 39.

2/ Мандельштам  О.Э. Сб. Четвертая проза. Шум  времени. М.,

СП Интерпринт, 1991, с.73.

3/ Мандельштам О.Э. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Вступительная статья

С. Аверинцева. М., Худож. лит., 1990, с.40.

 

Среди гражданских  бурь и яростных личин,

Тончайшим гневом пламенея,

Ты шел бестрепетно, сбодный гражданин,

Куда вела тебя Психея.

 

И если для других восторженный народ

Венки свивает  золотые -

Благословить  тебя в далекий ад сойдет

Стопами легкими  Россия.

 

Самым значительным из откликов Мандельштама на революцию 1917 года было

стихотворение “Сумерки свободы”. Его очень трудно подвести под рубрику

“принятия”  или “непринятия” революции в  тривиальном смысле, но тема отчания

звучит в нем  очень громко:

 

Прославим, братья, сумерки свободы,

Великий сумеречный год!

В кипящие ночные воды

Опущен грузный  лес тенет.

Восходишь ты в  глухие годы, -

О, солнце, судия, народ.

 

Прославим роковое  бремя,

Которое в слезах народный вождь берет.

Прославим власти сумрачное бремя,

Ее невыносимый  гнет.

В ком сердце есть - тот должен слышать, время,

Как твой корабль  ко дну идет.

 

Мы в легионы  боевые

Связали ласточек - и вот

Не видно солнца; вся стихия

Щебечет, движется, живет;

Сквозь сети - сумерки густые -

Не видно солнца, и земля плывет.

 

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,

Скрипучий поворот  руля.

Земля плывет. Мужайтесь, мужи.

Как плугом, океан  деля,

Мы будем помнить  и в летейской стуже,

Что десяти небес  нам стоила земля.

 

“Мужайтесь, мужи” - эти слова принадлежат не героической  натуре, а человеку

хрупкому и  впечатлительному, нуждающемуся как  ребенок в помощи. И все-таки они

оправданы, и  притом дважды: во-первых, уникальной независимостью его мысли;

во-вторых, постепенно созревающей от десятилетия к  десятилетию личной

готовностью быть жертвой.

Происходящее  в России “огромно”, и оно требует  степени мужества, которая была бы

пропорциональна этой огромности. “Идеал совершенной мужественности подготовлен

стилем и практическими  требованиями нашей эпохи. Все стало  тяжелее и громаднее,

потому и человек  должен стать тверже, так как человек  должен быть тверже всего

на земле и  относиться к ней, как алмаз к  стеклу”, - писал Мандельштам в 1922 г.

в брошюре “О природе слова”. 1/

Поэты, укорененные  в “старом мире, должны были в  первые послеревюционные годы

решить для  себя вопрос об эмиграции или отказе от нее. У Мандельштама тема

отказа появляется в 1920 году. И как только она крепнет, она окрашивается в тона

жертвенные, и  притом отчетливо христианские. Символом верности русской беде для

Мандельштама  становится Исаакиевский собор. После  прощальной глядки на

Айя-Софию, символ вселенского православия, и на Сан-Пьетро, символ вселенского

католичества, взятые в единстве, сказано:

 

Не к вам  влечется дух в годины тяжких бед,

Сюда влачится по ступеням

Широкопасмурным несчастья волчий след,

Ему ж вовеки не изменим:

 

Зане свободен раб, преодолевший страх,

И сохранилось  свыше меры

В прохладных житницах в глубоких закромах

Зерно глубокой полной веры.

 

Начало 20-х годов  является для Мандельштама периодом подъема для его мысли и  его

поэзии. Но эмоциональный  фон подъема, который зву-

 
 

1/ Мандельштам  О.Э. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Вступительная

статья С. Аверинцева. М., Худож. лит., 1990, с. 41.

 

чит в стихотворении  “В Петербурге мы сойдемся снова...”, очень  естественно

соединяется с  чувство обречности и физической болью тягот.1/

 

В Петербурге мы сойдемся снова,

Словно солнце мы похоронили в нем,

И блаженное, бессмысленное слово

В первый раз  произнесем.

В черном бархате  советской ночи,

В бархате всемирной  пустоты,

Все поют блаженных  жен родные очи,

Все цветут бессмертные  цветы.

 

Дикой кошкой горбится столица,

На мосту патруль  стоит,

Только злой мотор во мгле промчится

И кукушкой прокричит.

 

Мне не надо пропуска ночного,

Часовых я не боюсь:

За блаженное, бессмысленное слово

Я в ночи советской  помолюсь.

 

Слышу легкий театральный  шорох

И девическое “ах” -

И бессмертных  роз огромный ворох

У Киприды на руках.

У костра мы греемся  от скуки,

Может быть, века пройдут,

И блаженных  жен родные руки

Легкий пепел  соберут.

 

Где-то грядки красные  партера,

Пышно взбиты шифоньерки лож,

Заводная кукла офицера -

Не для черных душ и низменных святош...

 

1/ Мандельштам  О.Э. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Вступительная статья

С. Аверинцева. М., Худож. лит., 1990, с. 42-43.

 

Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи

В черном бархате  всемирной пустоты.

Все поют блаженных жен крутые плечи,

А ночного солнца не заметишь ты.

 

В статье “Слово и культура” Мандельштам пишет  о том, что старая русская культура

еще жива и остается собою, но у нее, отрешенной от всех своих внешних опор и

предпосылок, словно открылось новое измерение.

О хрупком веселье  русской культуры посреди гибельной  стужи русской жизни

Мандельштамом сказаны самые пронзительные  слова, которые когда-либо говорились:

 

И живая ласточка упала

На горячие  снега.

 

Это пятикратно повторенное под ударением “а”  звучит как музыкальное ламенто, в

восторге которого боль и радость - одно и то же.

В статьях начала 20-х годов поэт будто бы торопится  сказать самое главное. В

статье “Пшеница человеческая”, наперед изобличающей пустоту, историческую

неоправданность, тупиковость всех предостоящих попыток обновить кровавый пафос

государственного  величия, дан ошеломляюще трезвый, реалистический опыт о

духовной ситуации эпохи масс, когда вышедшая из послушания “пшеница“ не дает

выпечь из себя “хлеба”, а традиционные символы  государственной “архитектуры”

превращается  в бутафорию. “Обстановка политической жизни Европы как

самостоятельного, катастрофического процесса, завершившегося империалистической

войной, совпало  с прекращением органического роста  национальных идей, с

повсеместным  распадом “народностей” на простое человеческое зерно, пшеницу, и

теперь голосу этой человеческой пшеницы, к голосу массы, как ее нынче

косноязычно называют, мы должы прислушаться, чтобы понять, что происходит с нами

и что нам  готовит грядущий день”, - писал  Мандельштам.1/

Какие бы превратности не постигали хрупкое равновесие нервов Мандельштама, какие

бы зигзаги  не прочерчивало его поведение в  повседневной жизни, его неподкупная

мысль вглядывалась ---

 
 
 

1/ Мандельштам  О.Э. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Вступительная

статья С. Аверинцева. М., Худож. лит., 1990, с. 43-44.

 
 

в происходящее твердо, без паники, без эйфории  и ставила вопросы по существу.

Равновесие, которым  отмечено лучшее, что писал Мандельштам  в начале 20-х годов,

- равновесие  тревог и надежд в осмыслении времени, оеспеченное сознанием

независимости собственной мысли, да и культуры в целом, и равновесие темнот и

ясности в облике стиха, обеспеченное тем, что поэт называл  чувством внутренней

правоты, - уже  к середие десятилетия оказывается  буквально взорванным.1/

 
 

Нельзя дышать, и твердь кишит червями

И ни одна звезда не говорит...

 
 

Для поэта страшнее внешней угрозы - угроза потерять чувство  внутренней правоты,

усомниться в  своем отношении к слову. Этого  не сравнить ни с какими неуютными

обстоятельствами. Конечно, внутрення угроза в конечном счете тоже связана с

состоянием общества, но иной. более тонкой, связью; дело не в том, что поэт со

страхом оглядывается на кого-то, - просто воздух, который  он находит в своей

собственной груди, зависит в своем качестве от атмосферы общества. Голос, так

властно звучавший  в “Камне” и в “Trisia”, становится судорожным и напряженным.

Трудная попытка  уйти от самого себя запечатлена прежде всего в “Грифельной оде”.

Там примечательна  не только густая темнота образов, решительно нарастающая, не

оставляющая мест ни для какой прозрачности, ни для  чего “дневного”2/:

 
 

Как мертвый  шершень возле сот,

День пестрый  выметен с позором.

И ночь-коршунница несет

Горящий мел  и грифель кормит.

С иконоборческой доски

Стереть дневные  впечатленья

И, как птенца, стряхнуть с руки

Уже прозрачные виденья!

 

1/ Мандельштам  О.Э. Сочинения. В 2-х т. Т. 1. Вступительная