Монголы и русские земли в древнерусских воинских повестях

«Слово о погибели»  представляет собой одновременно и  плач, и похвалу родной земле в  момент постигших ее испытаний. Это произведение редкое по эмоциональному напряжению, созданному магической ритмикой и выразительностью повествовательного рисунка, вырастающих из глубоко лирического чувства восприятия родной природы, которая так же предстает страдательным началом, как и люди ее населяющие. В произведении резко проявляют себя черты воззрений и поэтики, свойственные «Слову о полку Игореве» и более поздней «Задонщине». Идеи этого небольшого, но емкого по мысли отрывка, во многом созвучны «Повести о разорении Рязани Батыем» и «Повести о житии Александра Невского». Идеями замечательного памятника нашей древней словесности вдохновлялись многие крупные писатели Древней Руси. Влияние текста «Слова» исследователи обнаружили у Кирилло-Белозерского книжника Ефросина, который в конце 70-х гг. XV в. предложил свою версию «Задонщины». Отдельные реминисценции присутствуют у Андрея Юрьева, автора одной из редакций «Жития Феодора Ярославского» (вторая пол. XV в.) и в «Степенной книге царского родословия», составленной в 60-е гг. XVI в. Афанасием митрополитом.В «Слове о погибели» создан величавый образ Русской земли, ее погубленной силы. Эта тема перекликается с былинным и летописным повествованием о гибели последних русских богатырей. В обоих звучит глубокая скорбь о своей стране, которую некому защитить. Обращает на себя внимание эстетическая окрашенность восприятия трагедии. Гибель земли представлена как гибель красоты ее. В перечислении красот вера и церковь поставлены на последнее место. Не только они занимают помыслы автора. Главная ценность для него — земля, с ее природными святынями. Поэтическое описание красот родной природы вырастает едва ли не из пантеистического моления. В «Слове о погибели» перечисляются объекты глубоко традиционного пантеистического культа — озера, кладези, крутые холмы и дубравы. Так не свойственный православному трансцендентализму восторг перед величием и красотой тварного мира контрастирует с основой темой произведения, усиливая ощущение трагичности от нарушения привычного порядка бытия.

«Слову о погибели»  чужд безысходный пессимизм. В нем  заключается глубокая внутренняя вера в то, что загубленная красота  родной земли должна возродится. По извечному закону природы жизнь приходит на смену смерти. Похоже, автор считал, что и в обществе происходят перемены подобные природной цикличности. Его идеал — сильная княжеская власть и единое государство, примером которого служит держава Владимира Мономаха. Судя по зачину, в несохранившейся части произведения надежды на возвращение политической независимости видимо должны были быть увязаны с единодержавием. Упоминание в тексте Ярослава Мудрого, Мономаха, Всеволода Большое Гнездо, то есть тех князей, при которых укреплялось могущество страны, являлось для произведения программным символом, нацеливавшем читателей на осознание необходимости объединения княжеств и всех русских сил. Автор верил, что под надежной защитой подобного прежним единовластцам общерусского князя Русская земля вернется к жизни, возродится ее красота, умножится слава. Власть временного смертного оцепенения отступит так же, как день приходит на смену ночи.

 Неудивительно,  что полный текст «Слова» не  сохранился, а списки, содержащие  вступление к нему, как и прочие  тексты, отмеченные чертами эпического  стиля, единичны. Излагавшиеся в  них идеи циклического и недетерминированного  извне земного бытия не могли  вызывать сочувствия у церковных  авторов. Исследователям хорошо  известно, как в процессе переписки  из вновь составляемых сборников  исключались произведения, содержавшие  чужеродные в мировоззренческом  и политическом отношении примеси.  Поэтому отдельные реминисценции  текста в более поздней литературе  все же немногочисленны и идеологически  нейтральны, а сам факт их существования  можно отнести на счет сильного  эмоционально-поэтического воздействия  памятника.

Противостояние  русских и золотой  орды 2 половина 14 века           «Задонщина». 8 сентября 1380 г. на Куликовом поле, на правом берегу Дона у впадения в него реки Непрядвы[10], произошла битва между русским войском, возглавляемым великим князем московским Дмитрием Ивановичем, и татарской ратью под командованием хана Мамая. Битва была жестокой и кровопролитной, в какой-то момент враги завладели инициативой, прорвав строй передового полка, но своевременное введение в бой русского резерва — «засадного полка» — решило его исход; татары были обращены в бегство.

            События 1380 г. (подготовка татар  к походу на Русь, переговоры  Мамая с его союзниками —  литовским князем Ягайло и  рязанским князем Олегом, сборы  русского войска, сама битва, возвращение  Дмитрия Донского в Москву, гибель  Мамая) описаны в летописях.  Наиболее подробный рассказ содержится  в летописях середины XV в. —  Софийской первой и Новгородской  четвертой. Однако краткое сообщение  «о побоище иже на Дону»  читалось, вероятно, уже в летописном  своде начала XV в. (Троицкой летописи, сгоревшей в 1812г. в Москве).

«Задонщина», как и «Слово о полку Игореве», которому подражал ее автор, не стремится последовательно описать весь ход событий, ее цель иная — воспеть победу русских, прославить великого князя московского Дмитрия Ивановича и его брата — серпуховского князя Владимира Андреевича. Именно эта основная идея, возможно, и побудила автора «Задонщины» не только подражать «Слову» в отдельных образах, но и последовательно, каждому звену рассказа о поражении русских на реке Каяле противопоставить эпизод нынешней победы. Перенося в свой памятник иной раз те же самые образы в той же последовательности, в какой они встретились ему в «Слове», автор «Задонщины» чрезмерно усложнил и запутал композицию своего произведения, а в ряде случаев вступил в противоречие с логикой собственного сюжета.            Но часть неясных чтений «Задонщины», возможно, возникла уже в процессе ее литературной истории или объясняется дефектностью дошедших до нас немногочисленных ее списков[12]. Так, например, вступление «Задонщины» во всех четырех списках, где оно присутствует, различно, а кроме того, во всех этих списках в одном и том же месте текст несомненно испорчен. Если принять предложенную реконструкцию вступления[13], то его композиция примет следующий вид.

Автор призывает  прославить Дмитрия Ивановича и  Владимира Андреевича, но прежде вспомнить  «первых лет времена» и киевского  «гудца» Бояна, воспевавшего первых русских князей. С Киевских гор окидывает автор взором Русскую землю и пределы «жребия Симова» (согласно Библии, от Сима, сына Ноя, произошли восточные кочевые народы), где «родися хиновя [след «Слова»!] поганые татаровя бусурмановя. Те бо на реке Каяле [снова след «Слова»: Каяла перепутана с Калкой] одолеша род Афетов [русских]. И оттоля Руская земля седит невесела, а от Калатьския рати до Мамаева побоища тугою и печалью покрышася, плачющися, чады своя поминаючи: князи и бояры и удалые люди».             Итак, автор «Задонщины» видит в Куликовской битве важный исторический рубеж: поражением на Калке началось время «туги и печалью», с битвой на Куликовом поле оно кончилось.

 Композиция основной  части «Задонщины» находится в сильной, можно сказать, рабской зависимости от композиции «Слова». При этом в «Задонщине» очень мало действия, но зато много места занимают диалоги, прообразом которых явился единственный (и там совершенно уместный!) диалог Игоря и Всеволода в «Слове». В «Задонщине» сначала воодушевляют друг друга Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич, затем братья Ольгердовичи призывают, собрав «храбрых удальцев», «посмотреть быстрого Дону»[14] и испить из него воды[15]; потом в свою очередь Дмитрий Иванович и Владимир Андреевич расхваливают свою «сведому дружину» и т. д. Даже во время самого боя князья продолжают обмениваться воодушевляющими призывами, подчас весьма неуместными. Так, выехавший из засады со своим полком Владимир обращается (это в самый-то критический момент боя!) к Дмитрию Ивановичу: «Брате князь Дмитрий Иванович, то ты еси у зла тошна времени железная забрала [В. Ф. Ржига перевел эти слова так: «ты в злое, тяжелое время железная оборона»]. Не уставай, князь великий, с своими великими полкы, не потакай лихим крамольникам...» (? — О. Т.). Дмитрий же в свою очередь обращается к боярам: «То ти, братие, наши московъскыя сластныа меды и великия места. Туто добудете себе места и своим женам» (?). И уже совсем странна фраза о том, что «поскакивает князь великый Дмитрий Иванович с своими полкы за Дон с всею силою»: ведь битва уже давно идет за Доном на Куликовом поле.

Поэтический плач Ярославны  в «Задонщине» разбит на реплики, которые произносят княгини, боярские и воеводские жены, причем именуются они с совершенно противоречащей поэтическому духу памятника обстоятельностью: «Тимофеева жена Волуевича Федосья», «Ондреева жена Марья да Михайлова жена Оксенья». «Это почти официальная реляция о плаче жен — жен официальной московской бюрократии», — охарактеризует это место «Задонщины» Д. С. Лихачев.             Д. С. Лихачев отметил и стилистическую неоднородность «Задонщины» — в ней обнаруживается и стилистический слой, близкий к «Слову», стилистический слой «делопроизводственного характера» и, наконец, фольклорный слой. Первые два слоя находятся между собой «в резком диссонансе», в результате, если считать, что стиль «Задонщины» создан ее автором, то окажется, что автор механически соединил высокий, поэтический стиль с крайне сниженным стилем деловых документов, «соединил поэзию с бюрократической прозой, на что не решался ни один экспериментатор в мире, разве только в пародиях, в юмористических произведениях».   Эта композиционная неуклюжесть «Задонщины», ее режущая глаз разностильность, обилие «темных мест», непонятных и бессмысленных чтений не соответствовали высокому уровню русской литературы XV в., и именно этим объясняется, возможно, редкость и неисправность списков «Задонщины».

  «Сказание о Мамаевом  побоище». Зато огромной популярностью пользовалось другое произведение о Куликовской битве — «Сказание о Мамаевом побоище». Это подлинный шедевр русской исторической прозы. «Сказание» — историческая повесть, но это прежде всего литературный памятник.

Начало «Сказания» торжественно, как похвальное слово: «Хощу вам, братие, брань поведати новыа победы, како случися брань на Дону великому князю Димитрию Ивановичи) и всем православным Христианом с поганым Мамаем и з безбожными агаряны. И възвыси бог род христианскый, а поганых уничижи...»

            О замысле Мамая напасть на  Русь рассказывается на широком  историческом фоне: автор вспоминает  и библейских героев Гедеона и Моисея, и римского императора Тита, и византийского Юлиана Отступника. Велеречивы послания, которыми обмениваются Мамай и его союзники — рязанский князь Олег и литовский князь Ольгерд. Олег и Ольгерд рассчитывают, что Дмитрий Иванович «отбежыть с Москвы в Великый Новгород или на Белоозеро, или на Двину», а они умилостивят Мамая «большими дары» и разделят между собой «княжение московское». Но автор «Сказания» ни на минуту не дает усомниться в безнадежности этих дерзких помыслов: «Они же скудни умом възрадовашася... а не ведуще того, яко бог даеть власть, емуже хощеть».            Дмитрий Иванович, услышав о замысле Мамая, посылает в Боровск за серпуховским князем Владимиром Андреевичем. Князья приходят за советом и благословением к митрополиту Киприану (Киприана в это время не было в Москве, этот эпизод — вымысел автора «Сказания»). Киприан советует «утолить» Мамая дарами и приводит при этом историческую параллель: византийский император Юлиан отказался принять дары, собранные жителями Кесарии, и впоследствии был таинственным образом умерщвлен святым Меркурием. Эта аналогия понятна: автор уже знал, что Мамай не примет даров Дмитрия, будет побежден в битве и бесславно убит в Кафе, генуэзском городе-колонии в Крыму.Обстоятельно повествуется о подготовке Дмитрия к войне. Он, как советовал Киприан, посылает дары Мамаю, но одновременно готовится к обороне: отправляет на «сторожу изъбранных своих крепкых оружник», веля им «на Тихой Сосне сторожу деати с всякым усердием и под Орду ехати и язык добыти, истину слышати царева хотения», а по городам рассылает «скорых гонцов» с грамотами, оповещая: «Да вси готови будете на мою службу, на брань з безбожными ... агаряны». Князья, бояре и воины прощаются с женами, которые «в слезах и въсклицании сердечнем, не могуще ни слова изрещи, отдавающе последнее целование».

Русское войско достигает  берегов Дона. Мы снова встречаем  здесь отзвуки «Слова о полку  Игореве»: на место будущей битвы  собирается множество волков, «выюще грозно, непрестанно по вся нощи, слышати гроза велика», «галицы же своею речию говорять, орли же мнози от усть Дону слетошася... От таковаго бо страха и грозы великыа древа прекланяются и трава посьстилается»[18].

            Местами «Сказание» напоминает  красочную миниатюру старинной  рукописи, автор словно бы любуется  видом собравшегося войска: «образы  святых», изображенные на русских  знаменах, «аки некий светилници солнечнии светящеся в время ведра, и стязи их золоченыа ревуть, просьтирающеся, аки облаци, тихо трепещущи, хотять промолвити [ср. в «Слове»: «стязи глаголют»]... Шоломы злаченыа на главах их, аки заря утренняа в время ведра святящися. Яловпи [ленты в навершиях шлемов] же шеломов их аки пламя огньное пашется».

            Рассматривая «Повесть о разорении  Рязани», мы обратили внимание на композиционный прием противопоставление шума яростной битвы тишине, воцарившейся в сожженной татарами Рязани. Такой же художественный контраст встретится и в «Сказании о Мамаевом побоище». После описания «устроенного войска», освещенного яркими лучами солнца, следует поэтическая картина ночи: «Осени же тогда удолжившися и деньми светлыми еще сиающи. Бысть же в ту нощь теплота велика и тихо вельми, и мраци роении явишася». В эту тихую и теплую сентябрьскую ночь воевода Дмитрий Волынец с великим князем выходят гадать об исходе грядущего боя. Когда «заря померкла, нощи глубоце сущи», Волынец, став «посреди обоих полков», прислушивается. За вражескими полками слышен шум: «аки тръги снимаются [словно собирается рынок], аки град зиждуще и аки гром великий гремит», воют волки, плещут крыльями гуси и лебеди, а в стороне русских полков «тихость велика». Волынец истолковывает это как добрые предзнаменования.

 Битва начинается  поединком старца Александра  Пересвета[19] с татарским богатырем: «ударишася крепко копии, едва место не проломися под ними. И спадше оба с коней на землю и скончашеся».

           Великий князь возвещает начало  битвы, используя уже хорошо  знакомый нам образ битвы-пира: «Се уже гости наши приближилися и ведуть промеж собою поведеную, преднии уже испиша и весели быша и уснуша» (имеются в виду погибшие в поединке Пересвет и татарский богатырь).

    Сама битва  изображена в традиционных формулах  боя, однако несомненно и влияние текста «Слова о полку Игореве»: «На том бо поле силнии плъци съступишася. Из них же выступали кровавыа зари, а в них трепеталися силнии млъниа от облистаниа мечнаго. И бысть труск и звук велик от копейнаго ломления и от мечнаго сечения...»

Решает исход битвы  выступление запасного полка  во главе с Владимиром Андреевичем  и воеводой Дмитрием Волынцем. Полк находился в засаде, ожидая «урочного часа». На поле битвы явное преимущество татар: «оскудеша христьяне, но все поганыя полки». Автор прекрасно передает чувства, с которыми следят за ходом боя воины засадного полка. Князь Владимир Андреевич, «не моги терпети победы» (то есть поражения русских), торопит Дмитрия Волынца: «Беда, брате, велика, что убо пользует наше стояние [что пользы в том, что мы стоим], то же на смех [посмешище] нам будет, да кому будет нам помощи». Но Дмитрий Волынец и сам видит тяжелое положение русских, однако считает, что еще «не пришла година наша», и выжидает наиболее удобный момент. С горечью видят воины, находящиеся в засаде, «друзи свои побиваеми от поганых», они плачут и рвутся в бой, «аки званнии на брак сладкаго вина пити». Но Дмитрий Волынец опять удерживает их: «Пождите мало, буавии сынове русскые, будеть ваше время, коли утешитися, есть вы с кем възвеселитися!» Это состояние напряжения хорошо передает автор, и его испытывает нетерпеливый читатель. Но вот наконец Волынец «възогш... гласом великым»: «Княже Владимер, наше время приспе, и час подобный прииде!» И воины «единомысленно» выскакивают из засады, «аки сошли» и «ударилися... на ту великую силу татарскую». Татары же в отчаянии восклицают: «Увы нам, Русь паки умудрися: уншии [младшие, слабые] с нами брашася, а доблии вси съблюдошася». Враги обращаются в бегство, победа одержана.