Монголы и русские земли в древнерусских воинских повестях

Повесть о битве на Калке — летописная повесть, рассказывающая о первом столкновении русских с монголо-татарами. В 1223 г. тридцатитысячный отряд монголо-татар под предводительством Джебе и Субедея вышел через Закавказье в степь и разгромил половцев, которые бежали за Днепр. Русские князья на съезде в Киеве решили оказать помощь половцам, и коалиция, состоявшая из большинства тогдашних князей за исключением Юрия Всеволодовича Владимирского, выступила в поход. Однако из-за феодальных распрей русско-половецкая рать потерпела жестокое поражение в сражении с монголо-татарами на реке Калке 31 мая 1223 г.

Происхождению и  взаимоотношению трех первоначальных версий П., содержащихся в Летописях  Лаврентьевской, Новгородской первой и Ипатьевской, посвящен целый ряд исследований, из которых последнее и наиболее обстоятельное принадлежит Д. Феннеллу. В Лаврентьевскую летопись вошла краткая редакция П., содержащая лишь деловой перечень событий. Считается, что рассказ о битве на Калке в Лаврентьевской летописи восходит к владимирской великокняжеской летописи 1228 г., куда он, очевидно, попал из Летописца Переяславля Русского. В Лаврентьевской летописи этот рассказ был переработан ростовским летописцем, который значительно сократил повествование и включил сведения о Васильке Константиновиче, счастливо избежавшем поражения на Калке. Начальная часть рассказа о сражении на Калке в Лаврентьевской летописи находит точную аналогию в HIЛ. Существует предположение, что эта часть восходит к рязанскому летописанию.

В основе подробного варианта П. HIЛ лежит южнорусский летописный рассказ; по мнению Д. Феннелла, это — летопись Мстислава Романовича, киевского великого князя (которая, как считает ученый, использована также в Лаврентьевской летописи). Для рассказа о сражении на Калке НIЛ характерно сочувственное отношение к великому князю Мстиславу Романовичу, который не обратился в бегство, но вместе со своим зятем Андреем и князем Александром Дубровским устроил на высоком берегу Калки ограду из кольев и мужественно оборонялся, пока не был предательски выдан монголо-татарам. Резко враждебное отношение к половцам и бродникам естественно для южнорусского летописца. Самый характер повествования свидетельствует против новгородского происхождения этой версии. Наиболее противоречивые мнения были высказаны о происхождении того варианта П., который входит в Ипатьевскую летопись. Л. В. Черепнин (Летописец Даниила Галицкого. — ИЗ, 1941, т. 12, с. 244—245) предполагал даже, что этот вариант первоначально существовал как самостоятельный текст. Д. Феннелл считает, что версия П., содержащаяся в Ипатьевской летописи, восходит к южнорусскому, возможно черниговскому, источнику, независимому от Лаврентьевской и НIЛ. Дублирующиеся известия объясняются более поздними вставками западнорусского происхождения, которые были сделаны с целью прославить потомков князя Романа Галицкого (ср. рассказ о ратных подвигах князя Даниила Романовича).

Летописная повесть  о битве на Калке. Наиболее подробно о битве на Калке рассказывается в Новгородской первой и Ипатьевской летописях. Появление в южнорусских степях неведомых доселе монголо-татар встревожило местное население. «Придоша языци незнаеми, их же добре никтоже не весть, кто суть и отколе изидоша, и что язык их, и котораго племени суть, и что вера их», — недоумевает летописец; по мнению некоторых, продолжает он, это и есть те самые народы, которые, согласно древним предсказаниям, «явятся» перед «скончанием времен» и «попленят всю землю».

            Первыми подверглись нападению  монголо-татар половцы. Половецкие  князья с богатыми дарами явились  в Галич к князю Мстиславу  (он был женат на дочери половецкого  князя Котяна) и попросили помощи: «нашю землю днесь отъяли, а ваша заутро възята будет». Русские князья вместе с половцами выступили навстречу войскам Батыя: «Приде же ту вся земля Половецкаа и вси их князи, а ис Киева князь Мъстислав со всею силою, а Володимер Рюрикович с смолняны, и вси князи черьниговъстии, и смольняне, и инии страны... и галичане и волынци кыиждо с своими князи, а куряне и трубчане и путивльци приидоша кыиждо с своими князи». Галичане на тысяче лодок спустились по Днестру, морем достигли устья Днепра, поднялись вверх по его течению и у порогов примкнули к остальным русским и половецким полкам.

            Первоначально развитие событий  не предвещало ничего недоброго:  русские обратили монголо-татарский  авангард в бегство и преследовали  его на восток восемь или  девять дней. Но у реки Калки  они встретились с основными  вражескими силами. В ходе битвы  сказалась несогласованность действий  князей, их взаимное недружелюбие («зависть», как признает летописец). Мстислав Киевский вообще не принял участия в бою, а простоял со своими полками на возвышенности в укрепленном лагере. В результате объединенное русско-половецкое войско было разгромлено, несмотря на героизм отдельных князей и их дружин[4], а тех князей, которые сдались в плен, поверив обещанию, что их разрешат выкупить (такая практика была широко распространена при русско-половецких военных конфликтах), ожидала страшная и позорная смерть: их «издавиша, подъкладъше под дъски, а сами [враги] верху седоша обедати, и тако живот их концяша».

            Впрочем, подлинное значение этого  поражения и опасность, которую  представляли орды Батыя для  Руси, поняли не сразу. Летописец-современник  успокоенно скажет, что «бог, ожидая покаяния», обратил врагов «вспять». Князья, вернувшиеся после Калкской битвы в свои уделы, снова принялись за прежние «которы» — междоусобные войны.

            Лишь позднее, пережив все ужасы  батыевой рати, народ вспомнит о том грозном предупреждении, которым была роковая битва на Калке. Именно поэтому воспоминания о ней сольются с эпическими образами. Так, в Никоновской летописи XVI в. в рассказе о Калкской битве утверждается, будто бы «убиша... на том бою и Александра Поповича, и слугу его Торопа и Добрыню Рязанича Златаго пояса, и седмьдесят великих и храбрых богатырей».

Повесть о разорении Рязани Батыем». В 1237 г. монголо-татары вновь напомнили о себе: хан Батый с огромным войском вторгся в Рязанское княжество. Этому событию посвящено одно из лучших произведений древнерусской литературы — так называемая «Повесть о разорении Рязани Батыем».           «Повесть» условно выделяется исследователями из цикла сказаний о Николе Заразском. В цикл входят рассказ о перенесении иконы Николы из Корсуни (Херсонеса) в Рязань, собственно повесть о захвате Рязани Батыем и рассказ о чуде, происшедшем от иконы Николы Заразского в Коломне, куда она была перенесена в 1513 г. И сам цикл, и даже его компонент — «Повесть о разорении Рязани» — складывались постепенно. В основу его легли, видимо, легенды и предания, возникшие непосредственно после изображаемых событий. Не позднее конца XIV в., как полагает Д. С. Лихачев, сформировался основной сюжет «Повести», но заключительная часть — плач Ингваря Ингоревича о погибших рязанцах — была включена в ее состав еще позднее[5].

 В 1237 г., говорится  в «Повести», «безбожный царь  Батый» со множеством воинов приходит на Русь. Он просит у рязанского князя Юрия Ингваревича «десятины во всем: во князех и во всех людех». Юрий Ингваревич обращается за помощью к великому князю владимирскому Юрию Всеволодовичу, но тот отказывает ему: «хотя особе сам сотворити брань с Батыем». Юрий Ингваревич совещается со своей «братией» и решает «утолить» врагов дарами. С дарами отправляется в стан Батыя Федор Юрьевич. Но Батый требует у рязанских князей дочерей и сестер «себе на ложе». Кто-то из рязанских вельмож «насочил» (донес) Батыю, что Федор Юрьевич женат на красавице из царского рода. Батый потребовал привести ее к себе, на что Федор Юрьевич с усмешкой отвечал: «Аще нас приодолееши, то и женами нашими владети начнеши». Князь был убит, а тело его брошено «зверем и птицам на растерзание». Когда весть о гибели мужа дошла до жены его — Евпраксии, она бросилась из окна «превысокого» терема с младенцем-сыном на руках «и заразися [ударилась] до смерти»[6].

  Рязанские князья готовятся к обороне города: «Лутче нам смертию живота кулиги [погибнув, заслужить вечную жизнь], нежели в поганой воли быти. Се бо я, брат ваш, напред вас изопью чашу смертную...» — обращается к князьям Юрий Ингваревич. Князья героически сражаются с врагами и все гибнут в бою, а вместе с ними — «воеводы крепкыа, и воинство: удалци и резвецы резанския». Батый опечален и разгневан, ибо в битве и его «полкы мнозии падоша». Монголо-татары осаждают Рязань. Пять дней осада длится безуспешно, но силы обороняющихся тают: «многих гражан побили, а инех уазвиша [ранили], а инии от великих трудов изнемогоша». На шестой день «приидоша погании ко граду, овии с огни, а ини с пороки, а иней со тмочислеными лествицами, и взяша град Резань». Описанием гибели рязанцев и разрушения города заканчивается первая часть «Повести».           Однако погибли не все рязанские «удальцы». Один из вельмож рязанских — Евпатий Коловрат вместе с князем Ингварем Ингоревичем был в это время в Чернигове. Услышав о нападении Батыя, он «с малою дружиною» поспешил к Рязани, но опоздал — «виде град разорен, государи побиты, и множества народа лежаща: ови побьены и посечены, а ины позжены, ины в реце истоплены». Евпатий горько скорбит о своих земляках и, собрав дружину в тысячу семьсот человек, которых «бог соблюде», ибо находились они «вне града», «погнаша» вслед Батыю, который уже двигался по направлению к Суздалю. Напав на Батыевы полки, воины Евпатия «начаша сечи без милости и сметоша» вражеское войско. «Татарове же сташа, яко пияны, или неистовы. Еупатию тако их бьяше нещадно, яко и мечи притупишася, и емля татарскыа мечи и сечаша их». Враги думают, что восстали из гробов мертвые рязанцы. Когда им удается захватить пятерых воинов, «изнемогших от великих ран», Батый вопрошает пленных, кто они. Те отвечают, что они «от полку Еупатиева Коловрата», «посланы... тебя силна царя почтити и честна проводити и честь тебе воздати. Да не подиви, царю, не успевали наливати чаш на великую силу — рать татарскую». Батый дивится их мудрому ответу и посылает против Евпатия «силныа полкы» во главе с шурином своим Хостоврулом: Евпатий в поединке рассекает Хостоврула «на полы [пополам] до седла». Лишь с помощью «множества пороков» врагам удается убить Евпатия, и сам Батый, глядя на тело его, восклицает: «Аще бы у меня такий служил, — держал бых его против сердца своего».

 Заключается повесть  рассказом о том, как вернувшийся  из Чернигова князь Ингварь Ингоревич оплакивает и хоронит погибших и, сев на столе отца своего, «обнови землю Рязанскую, и церкви постави, и монастыри согради, и пришедши утеши и люди собра».

        В исследованиях «Повести о разорении Рязани Батыем» отмечалась публицистическая направленность — осуждение княжеских междоусобиц, позволивших монголо-татарам разбивать русских князей поодиночке, и в то же время высокий патриотизм ее автора, для которого скорбь о былой независимости и нынешнем трагическом положении порабощенной родины заставляет подняться над этой жестокой реальностью и создать идеализированный образ храбрых защитников родины, «испивших смертную чашу» в битве с врагом. Отмечалась и фольклорная струя «Повести», удивительно сближающая ее со «Словом о полку Игореве»[7].

  Прославление доблести рязанских князей и их воинов, «удальцов рязанских» — основной мотив повести. Когда князь Юрий Ингваревич обращает взор на своих соратников, «видя братию свою и боляр своих и воеводе храбрый мужествены ездяще», то выражение «мужественно ездяше» указывает на их постоянный, «эпический признак» («ездить» значило — «ходить в поход»), подобно тому как в рассказе Ипатьевской летописи о походе Игоря Святославича, в его покаянной молитве, упоминаются «мужи храборьствующеи», то есть постоянно, всегда готовые храбро сражаться.Желая подчеркнугъ, как «крепко и мужественно» бьются рязанцы, автор прибегает к эпической гиперболе: «един» рязанец «бьшеся с тысящей, а два со тмою [десятью тысячами]»[8]. Но силы Батыя слишком велики; «удалцы и резвецы резанские» «ecu равно умроша и едину чашу смертную пиша». Этот образ, возможно, имел особый, скрытый для беглого взгляда современного читателя смысл — именно единства, братской сплоченности так недоставало князьям в годину Батыевой рати.

                Все эпические образы и приемы гармонично сочетаются в «Повести» с высокой патетикой, присущей стилю монументального историзма; к нему прибегает, например, автор, рисуя трагическую картину разоренной врагами Рязани: «и не бе в ней ничто благо видети — токмо дым и пепел, а церкви все погореша, а великая церковь внутрь погоре и почернеша. ...Не бе бо во граде пения, ни звона...» Эта картина сожженного города дополняется описанием поля битвы, где лежат «на земле пусте, на траве ковыле, снегом и ледом померзоша, никим брегома» «удалцы и резвецы, узорочие [сокровище] резанское». Контраст шумной яростной битвы и могильной тишины, нарушаемой лишь плачем по погибшим, — образ необыкновенной художественной силы. Похвала роду рязанских князей, завершающая «Повесть», — это, по словам Д. С. Лихачева, литературный шедевр, стилистическая выделка его «доведена до медальонной чеканности». «Повесть о разорении Рязани Батыем» получила широкое распространение в древнерусской книжности. По наблюдениям Д. С. Лихачева, она представлена одиннадцатью редакциями и сохранилась в более чем 60 списках.

«Слово  о погибели Русской  земли» представляет собой отрывок не дошедшего до нас произведения, посвященного монголо-татарскому нашествию на Русь. Упоминаемые в «Слове» имена и контекст, в котором эти имена встречаются («до ныняшняго Ярослава и до брата его Юрья...»), отзвуки легенд о Владимире Мономахе и некоторые южнорусские черты текста дают основание считать, что «Слово о погибели Русской земли» было написано автором южнорусского происхождения в северо-восточной Руси. Время написания «Слова» датируется периодом с 1238 по 1246 г. («нынешний Ярослав» умер в 1246 г.). Описание в «Слове» величия и могущества Русской земли предшествовало не сохранившемуся рассказу о нашествии Батыя. Такой характер вступления к тексту, который должен был повествоватъ о горестях и бедах страны, не случаен. Эта особенность «Слова о погибели Русской земли» находит себе типологическое соответствие с произведениями древней и средневековой литературы, в которых описываются с патриотических позиций невзгоды и тяжелые испытания, обрушившиеся на родину автора. Слово о погибели Русской земли» по поэтической структуре и в идейном отношении близко к «Слову о полку Игореве». Оба эти произведения отличает высокий патриотизм, обостренное чувство национального самосознания, гиперболизация силы и воинской доблести князя-воина, лирическое восприятие природы, ритмический строй текста. Оба памятника близки и сочетанием в них похвалы и плача: похвалы былому величию Русской земли, плача о ее бедах в настоящем. «Слово о полку Игореве» было лирическим призывом к единению русских князей и русских княжеств, прозвучавшим перед монголо-татарским нашествием. «Слово о погибели Русской земли» — лирический отклик на события этого нашествия. 

«Слово о погибели Русской земли» — это начало несохранившегося произведения о татаро-монгольском  нашествии, которое появилось вскоре после падения русских княжеств, но до битвы на р. Сить, состоявшейся 4 марта 1238 г. «Слово» дошло до нас в качестве предисловия к «Повести о житии Александра Невского» всего в двух списках (XV и XVI вв.). Имя автора этого гениального произведения неизвестно, а о происхождении его ведутся споры. Скорее всего, он был выходцем из Южной Руси, так как наиболее четко отразил реалии именно этого региона. Судя по характеру текста, мировоззренческие позиции неизвестного автора в корне отличались от господствовавших в тот период в официальной литературе представлений. Произведению в корне чужд охвативший умы тогдашних летописцев пессимизм, который питало чувство смирения перед постигшей страну карой Господней. Чужды ему и запечатленные в летописях пораженческие настроения перед завоевателями, которые воспринимались как орудие божьего наказания. Факт существования этого маленького, но страстного отрывка свидетельствует, что в горькую годину междоусобий и бедствий татарского разорения создавались глубоко патриотические, с надеждой на перемены в будущем, произведения. Наперекор трагическим обстоятельствам тогдашней действительности, автор «Слова» не утратил веры в воинскую доблесть защитников русской земли, сохранил надежду на отрезвление разобщенных корыстью князей и на появление мудрых правителей. Все это питало его веру в возрождения поруганной и порабощенной страны. Обозначенные здесь смыслы не всегда проговорены вербально, но они читаются в общем поэтическом контексте сочинения.