Книга Натана Эйдельмана «Удивительное поколение. Декабристы: лица и судьбы»

ФЕДЕРАЛЬНОЕ АГЕНСТВО ПО ОБРАЗОВАНИЮ 

ГОСУДАРСТВЕННОЕ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЕ УЧРЕЖДЕНИЕ ВЫСШЕГО  ПРОФЕССИОНАЛЬНОГО ОБРАЗОВАНИЯ

«САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКИЙ  ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ ЭКОНОМИКИ  И ФИНАНСОВ»

Кафедра истории России и зарубежных стран 
 
 
 

Реферат-рецензия по дисциплине «Отечественная история»

По книги  Натана Эйдельмана

«Удивительное поколение. Декабристы: лица и судьбы» 
 
 
 

Выполнила: студентка группы р-141

                Васильева  Юлия

Проверил: доктор исторических наук,

     профессор Старков Б. А.. 
 
 
 

        Санкт-Петербург

     2008

     Книга Натана Эйдельмана удивительная. И  называется она "Удивительное поколение. Декабристы: лица и судьбы". Декабризм - самая изучаемая тема в российской историографии. Разве что Петр I может составить конкуренцию. А это значит, что обращение к декабристской эпохе - важнейший момент национального самопознания. Декабристы, как и Петр I, как и Пушкин, то средоточие, куда тянутся и откуда исходят многие нити отечественной истории. Работы Эйдельмана прекрасным образом это подтверждают. Ему удавалось, говоря о декабристах, многое сказать о истории в целом.

      Смерть  Эйдельмана в 1989 году пришлась на момент крайнего за все столетие падения  интереса к декабристам - декабристы имеют репутацию первых русских  революционеров, и это понятно. Возобладал же интерес к консерватизму и реформаторству сверху. При этом само стремление избавиться от одного для того, чтобы мифологизировать другое, вполне вписывалось в традиционные для национального мышления структуры.

      Двенадцать  статей, расположенных в определенном порядке, это двенадцать глав единой новой монографии.

      Эйдельман с его интересом к потаенной  истории XVIII века тонко почувствовал глубинную, отнюдь не лежащую на поверхности связь поколения декабристов с их ближайшими предшественниками - людьми екатерининско-павловской эпохи. Последние десятилетия XVIII века были для членов тайного общества частью их актуальной памяти, той историей, которая не пишется, а передается изустно и рассказывает о людях совсем близких и хорошо знакомых. Можно полагать, что интерес декабристов к убийству Павла I и тем, кто его совершил, был ничуть не меньше, скажем, чем интерес к Радищеву.

      Как осколок всего творчества Эйдельмана, документальной оснащенностью отмечены все статьи, представленные в сборнике. Дело не только в том, что Эйдельман был неутомим в архивных изысканиях, результаты которых столь впечатляющи, что подчас казалось – он просто везуч в находках. Их успех был отнюдь не случаен, проистекал из богатейшей эрудиции и феноменальной памяти. Цепкость ума, умению «увидеть», «вычитать» и «вычислить» факты, мимо которых другой пройдет не заметив, особая острота взгляда, последующий анализ добытого и вписанного в общий событийный поток, испытание на прочность, уяснение в свете уже добытой наукой – все это сплавляет труды Эйдельмана в прочное целое, устойчивое по отношению ко времени, к исторической критике. И еще. Эйдельман удивительно улавливал колорит документа. Не только его фактологическое, но и эмоциональное направление, его «настроение», запечатленный колорит времени, его «цвет», казалось бы второстепенных, но столь выразительных обстоятельств, высвечивающих эпоху и людей подчас в совершенно новом ракурсе. Такова, например, публикация «Из декабристских архивов», включающая материалы «недавно обнаруженные в разных архивах Советского Союза». « Архивы продолжают свой бесконечный рассказ», - утверждает Эйдельман, и это как бы призыв к новым поколениям исследователей не ослаблять усилий в разысканиях. Но они, архивы, не сама цель: сверхзадача – приблизить к современникам тех «привлекательных, удивительных личностей» - не только корифеев декабризма, но и не «важных преступников», с их неповторимой индивидуальностью, и в то же время увидеть через частое, личное – общее, типическое.

      Политическая  история декабризма подчинена его  нравственному смыслу. Его интересуют в первую очередь не тайные общества, а сами декабристы: что двигало этими людьми, первыми в истории России бросившими вызов мощи самодержавия? В ответ на этот вопрос в его трудах как бы пересекается уникальность личностей участников движения в ее психологическом и нравственном выражении с русской политической традицией. Пример тому – открывающая книгу статья «Из предыстории декабризма».

      В этой статье Эйдельман дает интересный исторический комментарий к той части воспоминаний Н.И. Лорера, где речь идет о митавской встрече П.И. Пестеля с главным участником убийства Павла I П.А. Паленом. Николай Лорер: «Раз Пестель мне сказал, что, бывши адъютантом у графа Витгенштейна, стояли они с корпусом в Митаве, где Пестель познакомился с 80-летним Паленом, участвовавшим, как известно в убийстве Павла I. Полюбив Пестеля, старик бывал с ним откровенен и, заметя у него еще тогда зародыш революционных идей, однажды ему сказал: «Слушай, молодой человек! Если вы хотите что-нибудь сделать путем тайного общества, то это глупость. Потому что, если вас двенадцать, то двенадцатый неизменно будет предателем! У меня есть опыт, и я знаю свет и людей». Четыре строчки из воспоминаний декабриста, предающие слова, когда-то сказанные Павлу Пестелю генералом П. А. Паленом, позволили автору поставить и прояснить чрезвычайно важную для политической истории России XVIII – XIX веков проблему: соотношение верхушечных заговоров и способа действий декабристов, целей ими преследуемых. Встреча 24 – летнего с 72 – летним генералом Паленом, часто наезжавшим в соседний с его город, была естественной, и столь же естественно было начаться разговору о способах достижения тайной цели. Для Пестеля общение с Паленом имело значение прежде всего как расширение своего историко-политического опыта.

      Утвердившееся в декабристской историографии  представление, что восстание декабристов не имело ничего общего с дворцовыми переворотами XVIII века, практически закрыло проблему, невзирая на то, что для самих декабристов уже в силу одной только хронологической близости дворцовые перевороты были весьма актуальны. Реально существующие глубокие различия между 14 декабря 1825 года и 11 марта 1801 года отнюдь не отменяют вопрос об учете и переосмыслении опыта. Встреча молодого Пестеля и старого Палена в этом отношении весьма показательна, и Эйдельман с его обостренным интересом к подобным поворотам истории, конечно же, мимо нее пройти не мог. Для него "восстановить" беседу двух представителей разных эпох, разных принципов общественного сопротивления было бы крайне интересно. Оба собеседника противостояли "тирании". Оба - мастера тайной конспирации. Оба размышляли о будущем ограничении самодержавия". И лишь на этом сходстве рельефнее и историчнее выглядят различия между Паленом и Пестелем: "Один считал себя Брутом - потомки не согласятся; другой принесет в жертву себя, попадет в герои, мученики - совсем в другую историческую категорию, чем смелый цареубийца Пален".

      У этого противопоставления есть еще  один смысл - парадоксальность русской  истории. Настоящий цареубийца спокойно заканчивает свою старость в собственном имении, а человек, лишь размышлявший над проблемой цареубийства, в молодые годы отправляется на виселицу. Быть противником самодержавия в самодержавном государстве куда опаснее, чем цареубийцей...

      И все же не Пестель герой Эйдельмана. При всем его политическом радикализме (кстати, совершенно несвойственном самому Эйдельману) ему не хватает той  решимости, которая отличает любимых эйдельмановских декабристов Лунина, Пущина, Муравьева-Апостола, Раевского и Одоевского. Все они готовы без страха действовать против противника заведомо сильнее них. Психологическим ключом к их поступкам являются неоднократно повторяемые в книге слова Пущина: "Ежели мы ничего не предпримем, то заслуживаем во всей силе имя подлецов".

      С Пестелем мы еще не раз встретимся на страницах книги.

      Собственно, та же проблема преемственности политического  противостояния в статье «Где секретная  конституция «Фонвизина – Панина»?». Связь времен и людей. Екатерининский вельможа, воспитатель наследника, граф Никита Иванович Панин – автор проекта первой Российской конституции; Денис Иванович Фонвизин – не только автор «Недоросля», но и политический мыслитель, автор введения в эту конституцию – «Рассуждение о непременных государственных законах»; Никита Михайлович Муравьев – автор конституции, готовившейся Северным обществом; племянник писателя, декабрист Михаил Александрович Фонвизин, чьи сибирские мемуары запечатлели идеи этих конституционных сочинений и размышления декабристов и в сибирской ссылке над теми же проблемами российского государственного устройства; и, наконец, выход «наружу» политической тайны XVIII века – публикация введения Д. И. Фонвизина в Вольной печати Герцена. В небольшой по объему статье Эйдельман воссоздал насыщеннейшую картину истории становления идей конституционализма в России.

      Одна  из наиболее интересных тем, раскрываемых автором – это жизнь С. И. Муравьева – Апостола. Эйдельман видит Муравьева-Апостола таким, каким видел его Лев Толстой: "Сергей Иванович Муравьев, один из лучших людей того, да и всякого времени". «Доброе дело делать…» - страницы из жизни декабриста. История восстания Черниговского полка, где текст писателя динамично переплетен с выразительным документальным рядом, высвечена изнутри характерами, нравственными и этическими установками его вдохновителей и двигателей. Сергей Муравьев: «Каким образом поступить со всею императорской фамилией? – Мнения членов были: Пестеля, Юшневского, В. Давыдова, кн. Волконского: истребление всех. – Бестужева: одного государя. Мое: никого». На что Пестель позже сказал брату Сергея Матвею Муравьеву: ««Votre frère est trop pur» - ваш брат слишком чист, надо покончить со всем царствующим домом». Политические принципы Муравьева прекрасно проявляются при сравнении его с Пестелем. Пестель как последовательный революционер понимает революцию как насилие, видит историческую неизбежность революционной диктатуры и террора. Поэтому вопрос захвата власти для него основной. Отсюда - восстание должно начаться в Петербурге, и первыми его жертвами должны стать члены царской семьи. Муравьев-Апостол отрицает саму идею насилия. Поэтому он предлагает начать восстание на юге, подобно тому, как испанские революционеры восстали в Кадисе и совершили бескровный путь на Мадрид. И еще плюс - в отличие от пестелевского плана, муравьевский план требует меньшей подготовленности и в меньшей степени зависит от внешних обстоятельств.

      Эйдельман тонко подметил психологическую  сторону этих намерений Муравьева: "Наблюдая, как постоянно Сергей Иванович торопит, торопит, приходим к выводу, что его тяготит, угнетает медленность, неопределенность. К тому же скрываться, конспирироваться не в его характере: он даже на такую ложь не очень способен. Еще больше огорчает, что кто-то другой в столице должен начать. Выходит, будто главное дело перелагается на других, а он всегда хочет труднейшее себе, на себя".

      Почему  Муравьев-Апостол решился на восстание, понятно, но то, что произошло потом, явно не вписывалось в его первоначальные замыслы. Эйдельман объясняет это тем, что помимо логики восставших есть еще непостижимая "логика восстания". "Обстоятельства сами вторгаются, освобождают от выбора, дела более трудного, чем тяжелейшее исполнение". По ряду намеков можно полагать, что Черниговский полк уже не представлял собой хорошо дисциплинированную воинскую часть. "Со времен Пугачевского восстания впервые целый город, хоть и небольшой, не подчиняется императорской власти - уездный город Васильков". Ассоциация с пугачевщиной не случайна. Муравьев был готов к самопожертвованию, но никак не хотел оказаться во главе народного мятежа. В такой ситуации он мог стать только заложником, но не главарем. Видимо, так оно и произошло.

      Финал восстания не совсем ясен. То ли Муравьев сам решил сдаться властям, то ли его сдали его же солдаты. Но столь пессимистичный конец в глазах Эйдельмана ничуть не умаляет ценности муравьевской решимости на восстание. Поведи он себя иначе, он не был бы героем.

      Зоркость  глаза и тончайшее искусство  анализа отличают работу Эйдельмана «11 января 1825 года» - одно из обстоятельных исследований его любимой темы «Пушкин – Пущин». Всего несколько страниц из записей Пущина, сделанных на самом краю жизни, записей, прекрасно известных и многократно цитированных, он прочел по одному ему присущему методу: прибегая к «медленному чтению», перекрещивая их с текстами Пушкина, «объясняя» и «размышляя» над каждой строкой поэта и, где возможно, «договаривая» за него. Это достигается анализом «археологической тщательности», когда археолог исследователь работает на пределах возможного, опасаясь нарушить «тончайший слой».

      «Медленное  чтение» позволяет Эйдельману высветить  не только психологические оттенки их последней встречи через трактовку коллизии вокруг осведомленности Пушкина о Пущине – деятеле тайных обществ. Он углубляет понимание самой проблемы «Пушкин и декабристы». Это углубление проходит по линии нравственных ценностей, а не политических сближений или расхождений. Нельзя не отметить, что в статье, увидевшей свет в 1976 году, Эйдельман бросил, по существу, вызов советской историографии декабризма, посягнув на святая святых – революционную конспирацию. Гражданская служба, на которую вступил Пущин, - это «положительная деятельность», которую Эйдельман противопоставляет «разрушающему, разъединяющему, утомительному влиянию тайного заговора, глухой конспирации». Та же мысль в статье «Доброе дело делать…». В самом «нетерпении» южан, Сергея Муравьёва-Апостола, - не дожидаясь удара в Петербурге, взять инициативу в свои руки, вопреки позиции, казалось бы, более радикального Пестеля, Эйдельман склонен видеть стремление скорее скинуть с плеч невыносимую обузу – заговор, тайну. «Были такие люди в русском подполье… которым стыдно, унизительно, неловко прятаться, таиться: в конспирации ведь какой-то элемент лжи, они же не могут лгать – и потому скорее наружу, взрыв…».

      В статье, озаглавленной пушкинской строкой, «Что наши? Что друзья?» перекрещивается три судьбы, пути трех: великого национального поэта, политического преступника, декабриста Ивана Пущина и достигшего пределов государственной карьеры из лицейского однокурсника, министра, канцлера А. М. Горчакова.

     Нормы, по которым живут эйдельмановские  герои характерны для "удивительного поколения" в целом, только в поведении декабристов они выступают рельефнее. Хотя рядом с ними находятся люди, не разделяющие их политических взглядов, они живут по тем же этическим правилам. Таков А.М. Горчаков, лицейский товарищ Пушкина, впоследствии крупный дипломат, министр и канцлер.