Далее князь Евгений Оболенский
пишет:
«Вскоре, однако ж, произошла
перемена в работе назначенной,
но эта перемена вместо облегчения
увеличила бремя тягости, на
нас лежавшей. Приехал чиновник
из Иркутска узнать лично от
каждого из нас, не расстроено ли наше
здоровье работою под землею и не предпочтем
ли мы работу на чистом воздухе? Мы единогласно
отвечали, что работа под землею нам вовсе
не тягостна и что мы ее предпочитаем работе
на чистом воздухе, т.е. дождю и проч., и
что здоровье наше ничем не пострадало
от подземного воздуха. Наши представления
не были уважены, и на другой день мы были
высланы на новую работу, нам назначенную:
часть причин, по которой мы предпочитали
подземную работу, нами не была высказана;
но мы понимали, что тягость, на нас лежавшая,
увеличится».
Дело в том, что декабристы
скрывали, а их родня – просители
не знали, что на дармовщину
(халяву) жить легче. Оболенский
раскрыл секрет в воспоминаниях:
«В подземной работе не было
назначено урочного труда; мы работали,
сколько хотели, и отдыхали также; сверх
того работа оканчивалась в одиннадцать
часов дня, в остальное время мы пользовались
полной свободой».
Рядом с ними, под землей, трудились
ссыльнокаторжные, которые выполняли
всю тяжелую работу, находясь в ножных
цепях. «Многие из них не раз в порыве усердия
брали наши молоты и в десять минут оканчивали
работу, которую мы и в час не могли исполнить».
«Конец работе был положен,
и мы вышли на новый груд,
нам назначенный. Работа была урочная;
рудоразборщики, обыкновенно подростки
горных служителей, разбивали руду и отделяли
годную к плавке от негодной; мы не могли
заняться этим трудом, который требовал
большого навыка в умении различать и
сортировать руду по ее большей или меньшей
годности. Итак, нам дали, каждой паре,
по носилкам, и урочная наша работа состояла
в том, что мы должны были перенести 30 носилок,
по пяти пудов в каждой, с места рудоразбора
в другое, общее складочное место. Переход
был шагов в двести. Началась работа; не
все могли исполнять урок; те, которые
были посильнее, заменяли товарищей, и,
таким образом, урок исполнялся; в одиннадцать
часов звонок возвещал конец трудам, но
в час-другой звонок вновь призывал на
тот же труд, который оканчивался в пять
или в шесть вечера. Таким образом, по новому
распоряжению и время труда и тягость
увеличены почти вдвое…».
В общем – хотели как лучше,
а получилось…
На рудниках за выполненную
работу платили деньги, которые
выплачивались после вычетов
за провиант и использованные медикаменты.
Даже за услуги «цирюльнику» полагалось
вычесть 1 копейку с преступника.
Но еще одна неприятность постигла
каторжан – появился новый
комендант и в «июле или
начале августа […] нас повели в ближайшею
кузницу и там заковали нас в ножные цепи».
В таком положении прогулки к реке Аргуни
за девять верст «в свободное время прекратились,
и трудно было бы иметь желание прогулки
при ножных цепях».
20 октября 1827 года восьмерых декабристов
перевели в Читинский острог.
А чуть ранее «несчастные» жены декабристов,
Трубецкая и Волконская, уехали с рудника.
Из истории:
Условия пребывания в сибирской
ссылке зависели не столько от
тяжести преступления, сколько от социального
статуса и имущественного положения самого
ссыльного. Представители «верхов», даже
находясь в заключении, устраивались относительно
неплохо. Местные сибирские власти смотрели
на опальных царедворцев как на временных
гостей, в отношении которых царский гнев
мог в любой момент смениться на милость.
Поэтому, как правило, обходились с ними
вежливо и учтиво, давали им большую свободу,
чем предусматривалось в инструкциях.
Более того, воеводы и чиновники стремились
свести с ними дружбу. Местные жители почитали
за величайшую честь оказывать содействие
ссыльным князьям и графам.
Декабристы, когда их везли на забайкальскую
каторгу, со всех сторон встречали сочувствие
и помощь. Их принимали и угощали губернаторы
и полицмейстеры.
Разбросанные сначала по рудникам
и заводам, декабристы затем были
сведены в одну тюрьму, с 1827 года в Чите,
а с 1830 г. в Петровском Заводе.
Отбывание срока
в Чите
История появления сосланных
мятежников в Чите такова.
Первоначально, после вынесения
приговора, было задумано всех государственных
преступников, сосланных в Сибирь, расселить
отдельно или мелкими группами по всей
ее территории. И тех мятежников, которых
приговорили только к ссылке, развозили
по отдельным местам Сибири. Иначе дело
обстояло с теми, кого приговорили только
к ссылке, развозили по отдельным местам
Сибири. Иначе дело обстояло с теми, кого
приговорили к каторжным работам. Вначале
их тоже хотели разместить отдельно. Но
мысль о том, что на их содержание и обслугу
придется задействовать много человек,
что проследить за всеми контактами и
действиями ссыльных станет очень
трудно, что такое расселение, наконец,
будет строить не дешево, подсказала иное
решение: собрать государственных преступников
в одном месте. Тогда-то и остановились
на Чате, почти одновременно начав строительство
большого каземата в другом месте.
Город Чита в то время представлял
собой небольшой казачий пересыльный
острог, в котором насчитывалось
26 жилых домов. Здание острога
было ветхое и небольшое.
Первые «постояльцы» в читинском остроге
появились только зимой 1827 года. Партии
прибывали с большими перерывами, так
как тюремных помещений не хватало. Естественно,
что в начальный период каторжанам приходилось
испытывать неудобства. (К апрелю 1827 года
разместили всего 42 человека.)
К осени 1827 года был построен
большой каземат. Из «Записок
декабриста» Д. Завалишина.
«В начале октября мы перешли в новый
дом. […] В то же время стали привозить
опять наших товарищей из России, так что
и в новом доме стало тесно. Опять заняли
и прежний дом, а затем и еще один частный
дом и наконец, построили лазарет. Но так
как и при этом теснота все еще была велика,
то и разрешили внутри ограды, окружающей
каждую тюрьму, строить на свои деньги
домики, которых и построили семь. Приезжающие
супруги некоторых наших товарищей вынуждены
были также за недостатком помещения в
Чите, строить свои собственные дома. По
той же причине строили их как комендант,
так и другие лица, состоящие при нас, а
наконец и купцы, поселившиеся в Чите по
поводу нашего пребывания там. […]
Большой каземат, где помещалось
самое большое число из нас,
был не что иное, как грубо и плохо
срубленная казарма с узкими горизонтальными
окнами, заколоченными решетками. Он разделялся
на пять горниц и сени. Одна горница служила
столовою, в четырех мы жили. По какому-то
странному случаю самую большую горницу,
где жил я, занимали люди и по характеру
и по положению самые независимые. Она
поэтому и получила название Великого
Новгорода; другую небольшую горницу на
той же половине заняли люди, близко к
нам подходившие по характеру и всегда
стоявшие с нами за одно; поэтому эту горницу
называли Псковом. На другой половине
ту горницу, которая была меньше, заняли
люди богатые и с барскими замашками; эта
горница получила название Москвы или
барской; наконец последнюю горницу прозвали
Вологда или мужичье, а иногда звали и
холопскою, потому что многие из живущих
в ней, почти все из армейских офицеров
и разночинцев, были на послугах у Москвы
и служили Москве орудием против наших
комнат. Нельзя объяснить, как возникли
эти названия, но они до того укоренились
и вошли в обычай, что других в разговорах
уже не употребляли. […] Содержание
нам давалось то же, что и обыкновенным
ссыльным, т.е. два пуда муки и 1 р. 98 к. ассиг.
в месяц. […] Правительство поскупилось
прибавить на содержание, и потому разрешило
присылать нам деньги, сначала по 500 руб.
ассиг. На одинокого и по 2000 р. ассиг. дамам
(с тем однако, чтобы не выдавать им за
раз больше 200 р.); но когда было поставлено
на вид, что другие ничего не будут получать,
или вовсе не имея родных, или у кого родные
бедные, то разрешено получать и более,
чтобы помогать товарищам; и вот под этим
предлогом и начали получать даже десятками
тысяч. Когда потом свели общие счеты за
все время, то оказалось, что, кроме ценности
посылок, один каземат получал в год 400
тысяч ассигнациями. Что же касается до
посылок, то каждую неделю приходил из
Иркутска целый обоз в сопровождении казака.
Посылали платье, книги, провизию и даже
такие вещи, как московские калачи, сайки
и пр. Так как комендант и его штаб получали
огромное содержание, то при таком обилии
денег явилось в Чите двенадцать хороших
лавок, и в некоторых из них можно было
достать все, что только продавалось в
России.
Естественно, что при таких
огромных средствах, которыми
мы располагали, все, что от нас окружало
и пользовалось всем от нас, поставило
себя в совершенную от нас зависимость,
которая вскоре увеличилась еще и тем,
что необходимость заставила всех обращаться
к нам же, как для медицинского пособия,
так и для обучения детей. […]
Труднее всего для правительства было
устроить нашу работу. Прямо отказаться
от нее по неприложности к нам работы на
заводах и в рудниках оно не хотело, и потому
придумывали разные пустяки, в которых
собственно никакой работы не было, а только
мучили нас понапрасну. Сначала вздумали
в Чите засыпать какой-то песчаный овраг,
который прозвали «Чортова могила», потому
что от всякого дождя его размывало. Разумеется
о работе никто и не думал, но чрезвычайно
неприятно было ходить два раза в день
на работу и находиться на открытом воздухе,
а особенно в ветреный день, когда несло
песок или в дождливый, хотя мы устроили
после навес около деревьев. К зиме же
вздумали дать нам другую работу. Поставили
в какой-то избе ручные жернова, находящиеся
во всеобщем употреблении в Сибири и назначили
нам молоть по 10 фунтов зернового хлеба.
Разумеется, и тут никто не работал, кроме
тех, кто сам хотел упражняться в этом
для моциона. Работать же нанимались за
нас сторожа на мельнице по 10 к. с человека,
т. е. за 10 фунтов…
Перед тем, как идти на работу,
начиналась суета между сторожами
в казематах и прислугою в
домах наших дам. Несут на
место работы книги, газеты, шахматы,
завтрак или самовары, чай, кофе,
складные стулья, ковры и пр. Казенные
рабочие в то же время везут носилки,
тачки и лопаты, если работа на воздухе
у «Чортовой могилы». Наконец приходит
офицер и говорит: «Господа, пора на работу.
Кто сегодня идет?» (потому что по очереди
многие сказываются больными и объявляют
что не могут идти). Если уж слишком мало
собилаются, то офицер говорит: «Да прибавьтесь
же господа, еще кто-нибудь. А то комендант
заметит, что очень мало». (Больше шли,
кому надо было повидаться с кем-нибудь
из товарищей из других казематов.) Вот
выходят, и кто берет лопату для забавы,
а кто нет. Неразобранные лопаты несут
сторожа или везут на казематском (своем
собственном) быке… Место работы превращается
в клуб; кто читает кто читает газеты, кто
играет в шахматы; там и сям кто-нибудь
для забавы насыпает тачку и с хохотом
опрокинет землю и с тачкою в овраг, туда
же летят и носилки с землею; и вот присутствующие
при работе зрители, чующие поживу, большею
частию мальчишки, а иногда и кто-нибудь
из караульных, отправляются доставлять
изо рва за пятак тачку или носилки. Солдаты
поставят ружья в козлы кроме двух трех
человек и залягут спать; офицер или надзиратель
за работой угощаются остатками нашего
завтрака или чая, и только завидя издали
где-нибудь начальника, для церемонии
вскакивает со стереотипным возгласом:
«Да что ж это, господа, вы не работаете?»
Часовые вскакивают и хватаются за ружья;
но начальник прошел (он и сам старается
ничего не видеть), и все возвращается
в обычное нормально-ненормальное положение».
Поначалу все жили дружно, вроде
бы одной семьей.
«…Мы обедали все вместе и поочередно
дежурили; обязанность дежурного состояла
в том, чтобы приготовить все к обеду и
к ужину и потом все прибрать. К обеду приносил
сторож огромную латку артельных щей и
в другой латке накрошенную говядину;
хлеб приносили в ломтях; нам не давали
ни ножей ни вилок; всякий имел свою ложку,
костяную, оловянную или деревянную; недостаток
тарелок дополняли чайными деревянными
китайскими чашками. После каждой трапезы
наступало для дежурного отвратительное
положение: ему приходилось мыть посуду
и приводить все в порядок; а для исполнения
этой обязанности недоставало средств;
не было ни стирок, ни часто даже теплой
воды для мытья посуды…».
Вскоре на территории казематов
было построено еще шесть отдельных
домиков, по примеру Артамона
Муравьева, которому разрешили выстроить
отдельный домик для себя и своей супруги.
Таким образом, в Чите каторжники
размещались в трех казематах
(«Большой», «Малый», «Дьячковский»)
и семи домиках. Был и лазарет.
Город быстро разросся: построили
дома для коменданта, офицеров, караульных,
приезжих дам, купцов.
«С наступлением весны загородили
для нас большое место под
огород, и мы всякий день по
нескольку человек ходили туда
работать. В первый этот год
урожай был очень плохой; но
все-таки в продолжение осени и зимы
клалось в нашу артельскую похлебку по
нескольку картофелин, реп и морковей.
Когда стало совсем тепло, нас два раза
водили в день купаться, человек по пятнадцать
за один раз и, разумеется, за сильным конвоем.
Для нашего купанья назначил комендант
очень мелкий приток речки Читы, впадающей
в Ингоду; место, где мы купались, было
загорожено тыном. С тех пор, которые шли
купаться, снимали железа, а по возвращении
опять их надевали им».
Через год в Чите собралось
наибольшее количество мятежников
– 81 осужденный.
30 августа 1828 г. было объявлено,
что Государь Император, дозволил
коменданту Нерчинских рудников
снять с наиболее достойных
железа. Так как все по представлению
коменданта оказались достойными, то
с нас были сняты оковы.
«После того, что сняли с нас
железа, и самое заключение наше
было уже не так строго. Мужья
ходили на свидание к своим
супругам, а по нездоровью какой-нибудь
из них муж ее оставался
ночевать дома. Потом мужья и
совсем не жили в каземате,
продолжая ходить на работу, когда была
их очередь…