Причем в России,
как писал Л. Тихомиров, «не столько подражали
действительной Византии» (где было немало
ересей и борьбы даже с Императорами-еретиками,
политических эксцессов и частых нарушений
симфонии, отсутствовали законы о престолонаследии),
«сколько идеализировали ее и в общей
сложности создавали монархическую власть
в гораздо более чистой и более строго
выдержанной форме, нежели в самой Византии»
(«Монархическая государственность»).
Причин этому было две. Во-первых, к тому
времени само Православие находилось
не в начальной стадии раскрытия догматов
и преодоления ересей (чему были посвящены
Вселенские Соборы), а уже в виде стройного
законченного учения, в том числе о государственной
власти. Во-вторых, русский народ не имел
античного правового и философского багажа
(который был основой многих ересей в Византии
и на Западе), поэтому Православие стало
для русских не надстройкой над древним
мыслительным богатством, а первым всеобъемлющим
мировоззрением, заполнившим чистое пространство
русской души и давшим ей ответы на все
вопросы.
Сам русский быт стал
настолько православным, что в нем невозможно
было отделить труд и отдых от богослужения
и веры, все было едино. Этот быт Московской
Руси, сравнимый с монастырским, отличался
от западного индивидуалистического и
тем, что в нем не делалось исключений
даже для Царя. Его распорядок церковной
жизни был таким же, как у всех, и его важнейшей
частью были ежедневные богослужения.
Перед смертью русские правители часто
принимали монашество. Даже планировка
русских городов уподобляла их устройству
алтаря православного храма (который в
свою очередь есть земное отражение Града
Небесного) и стремилась запечатлеть на
русской земле реалии Святой земли Палестины.
Отсюда и золотые ворота (святые ворота,
через которые вошел в Иерусалим Христос),
и поклонные горы (с которых путнику открывалась
панорама города для крестных поклонов
ему), и крещенские иордани. Патриарх Никон
даже замыслил Ново-Иерусалимский монастырь
под Москвой во образ одновременно и исторической
Святой земли, и грядущего Нового Иерусалима
(описанного в Откровении Иоанна Богослова)
- тем самым создав на русской земле единственную
в своем роде, не имеющую аналогов во всем
мире, архитектурно-пространственную
икону Царства Небесного (Лебедев Лев,
прот. «Москва Патриаршая»).
Таким образом,
Москва соединяла в себе как духовно-церковную
преемственность от Иерусалима (уже в
«Слове о законе и благодати» митрополита
Илариона Константинополь назван «Новым
Иерусалимом», которому в дальнейшем уподоблялись
Киев и Москва), так и имперскую преемственность
в роли Третьего Рима. Эта двойная преемственность
сделала Москву историософской столицей
всего мира. Примечательно, что в росписи
кремлевского Благовещенского собора
изображены и фигуры дохристианской всемирной
истории: Гомер, Платон, Аристотель, вожди
предшествовавших империй: Дарий I, Александр
Македонский... Поэтому нельзя согласиться
с мнением уважаемого П. Паламарчука («Москва
или Третий Рим?», М., 1991), который со ссылкой
на Патриарха Никона полагал, что идея
«Третьего Рима» - еретическая, языческая,
которой следует противопоставить идею
Нового Иерусалима. Третий Рим как удерживающая
земная государственность (преемственная
от православного Второго Рима, а не от
языческого первого) не противоречит Новому
Иерусалиму в обоих смыслах Новоиерусалимского
монастыря. Упомянутое же Паламарчуком
(с. 29-30) сомнение Патриарха Никона, что
«слава и честь Рима перешли на Москву»,
относилось лишь к положению русского
Патриарха в числе пяти других Патриархов
во вселенском Православии. Никон был
именно сторонником идеи русского Третьего
Рима как единственного в то время независимого
православного царства, только «понимал
это как задание для осуществления, а не
как уже нечто исполненное». Он поместил
в Кормчей «Известие об учреждении Патриаршества
в России», где мысль о Третьем Риме «выражена
совершенно явственно в устах Константинопольского
Патриарха Иеремии, говорящего [это] царю
Феодору Иоанновичу»
Всем этим развитием,
от Крещения до осознания себя Третьим
Римом, определился и русский общенациональный
идеал - Святая Русь - не встречающийся
у других народов (как подметил B. C. Соловьев,
Англия охотно величает себя «старой»,
Германия «ученой», Франция «прекрасной»,
Испания «благородной»). В этом идеале
было не проявление русской гордыни (как
«непогрешимость» папы), а готовность
жертвенно служить Божьему Замыслу... Западники
называют это «русским мессианизмом»,
вкладывая в него заведомо отрицательный
смысл. Приведем возражение из нашей статьи
«Русская идея и современность» (1990).
Древнееврейское слово
«Мессия» означает Помазанник. Но мессианизм
бывает разный в зависимости от того, кого
считают мессией. У иудеев, ждущих земного
еврейского "мессию", который возвысит
"богоизбранное" еврейство над обыкновенными
народами - это мессианизм всемирного
господства. У христиан же - мессианизм
всемирного служения, то есть христианство
«в обратном переводе с греческого на
еврейский означает не что иное как «мессианство»,
понимаемое как многообязывающее и трудное
следование Мессии-Христу...».
«Часто также приходится
слышать насмешливую критику выражения
«народ-богоносец»: мол, это претенциозно
и нескромно. Но вслушаемся внимательнее:
именно несение христианского бремени,
а не гордыня, чувствуется в этом слове.
В нем можно видеть еще одно определение
русской идеи и лишь другое выражение
того факта, что основная масса русского
народа выбрала себе самоназванием слово
«крестьяне - христиане». Это не проявление
гордыни, а следование христианскому долгу,
в связи с чем В. Соловьев писал, что «в
Новом завете все народы, а не какой-либо
один, в отличие от других, призваны быть
богоносцами». Если представители каких-то
народов не чувствуют в своей среде такого
национального идеала - это еще не причина,
чтобы отвергать возможность такого идеала
у других и называть его "манией"
или «опасной химерой» (как это делает,
например, итальянский профессор В. Страда,
«Русская мысль» от 24.2.89, 3.2.89). Цель новозаветного
мессианизма - не стремление покорить
мир (как у иудеев) или изменить его природу
(как у марксистов), - а понять мир как постоянную
борьбу между добром и злом и определить
свое место в этой борьбе. Русская идея
- не превознесение или насилие над другими,
а усилие над собой, которым, как сказано
в Евангелии, Царство Небесное берется
(Мф. 11:12)».
Так понятия русского
и православного становятся неслиянно-нераздельными
- и это единственный такой народ на земле.
В этой связи уместно еще раз вспомнить
слова Христа о передаче избранничества
от евреев «народу» приносящему плоды
его» (Мф. 21:43). Эта духовная особенность
России и создала русскую цивилизацию»
отличную от западной. Обе они были по
происхождению христианскими, но русская
цивилизация стала христианской удерживающей,
западная же - христианской апостасийной
цивилизацией, то есть демонстрирующей
отход от Истины и созревание в себе «тайны
беззакония». И если в первые века христианству
противостояло язычество, затем ереси,
то с концом Средневековья драму мировой
истории составляет уже борьба между этими
двумя христианскими цивилизациями, закулисным
двигателем которой стало антихристианское
еврейство.
3. принципы раскола
русской православной церкви.
Причины и значение
Раскола
Изменения в социальной
экономике и политическом развитии России
во второй половине 17 века захватило русскую
церковь. В 1646 году при дворе царя Алексея
Михайловича сложился кружок «боголюбцев»,
или «ревнителей» благочестия во главе
с настоятелем Благовещенского собора
в Московском Кремле Стефаном Вонифатьевым.
В кружок входили: постельничий (позднее
окольничий) Федор Михайлович Ртищев,
смоленский дворянин Симеон Потемкин,
глава печатного двора князь A.M. Львов,
игумен Макарьевского Желтоводского монастыря
Иларион, игумен Московского Златоустовского
монастыря Феоктист, настоятель Казанского
собора на Красной площади Иван Неронов,
протопопы: костромской Даниил, муромский
Логин, темниковский Даниил, юрьевский
Аввакум.
Из членов кружка
особым расположением царя и
царского духовника С.Вонифатьева
пользовался Новоспасский архимандрит
Никон. Главная цель кружка
состояла в оздоровлении церковной
и духовно-нравственной жизни
русского общества после Смутного
времени. Они полагали, что хотя русское
благочестие и живая вера XVII века достойны
были всякого восхищения, чистота древнего
вероучения была опорочена изобретением
новых, неизвестных Церкви, догматов; величественный
чин богослужения был обезображен искажением
богослужебных книг и обрядов, многогласием
в пении и чтении. Поэтому в разных частях
России, в разных церквях служили по-своему.
Однако, быстро обнаружилось,
что установить верное и отбросить
нелепости и ошибки, противоречащие
уставу и духу Церкви, в России
чрезвычайно трудно. Даже соборного
определения было недостаточно:
«своим» не верили. Требовался
авторитетный богословский разбор,
опирающийся на тысячелетний
богословско-литургический опыт
Вселенской Церкви, выстраданный
в острейшей борьбе с ересями.
Кроме того, после падения Византии
Русь осталась единственной православной
мировой державой — Третьим
Римом, и ощущала ответственность
за судьбу «Рима Второго» —
всех древних православных народов.
Стремление царской власти к
политическому единству с православным
Востоком подразумевало единство
религиозное, поэтому дело исправления
русских книг и обрядов в
пользу греческих приобрело статус
государственного.
После того,
как 25 июля 1652 года Новгородский
Митрополит Никон был поставлен
Патриархом Московским и всея
Руси, правильное устроение церковной
жизни в России стало его
непосредственной обязанностью. Патриархом
русской церкви Никон стал
еще во цвете лет и с нетронутым
запасом сил. Он попал в бурливый
и мутный водоворот разносторонних
стремлений, политических замыслов,
церковных недоразумений и придворных
интриг. Никоновская реформа обнаружила
открытый раскол, уже существовавший
в русской церкви, с бесчисленными
сектами староверов, молокан, хлыстов
и многих других.
Можно было
бы подивиться духовной силе
Никона, сумевшего среди этой
взбаламученной разносторонними
веяниями церковной мути выработать
и донести до патриаршего престола
ясную мысль о церкви вселенской
и об отношении к ней поместной
церкви русской, если бы он
внес в эту мысль более серьезного
содержания. Он вступил в управление
русской церковью с твердой
решимостью восстановить полное
согласие ее с церковью греческой,
уничтожив все обрядовые особенности,
которыми первая отличалась от
последней. Не было недостатка
во внушениях, поддерживавших
в нем сознание необходимости
этого единения.
Из грамот
Константинопольского Патриарха
Иеремии и Собора Греческого
на имя первого Русского Патриарха
Иона, Патриарх Никон знал, какое
страшное осуждение грозит за
каждое нововведение в чине
православной Церкви. Никон, как
предстоятель Церкви, не мог не считать
себя ответчиком пред Богом, - вот исходная
точка его ревности по приведению всего
богослужебного чина Русской Церкви в
согласие с чином Вселенской Церкви. Патриарх
Никон совершил то, на что был призван
и что до него не смогли сделать все бывшие
Митрополиты и Патриархи Московские с
1464 по 1652 год. «Никон взялся за исправление
церкви по греческим образцам. Книги, иконы,
порядок богослужения должны были соответствовать
греческим канонам, велел исправить книги,
ввести единообразие в обрядах (в частности
двух-перстие было заменено трёх-перстием).
Уже тогда среди «ревнителей» наметились
разногласия: бояре Ртищев и Морозов придерживались
взглядов царя и Стефана Вонифатьева о
необходимости единения с Греческой церковью.
Неронов, Аввакум, Лазарь и Даниил полагали,
что достаточно лишь исправления нравов,
отмены многогласия, введения живой проповеди,
исправления некоторых богослужебных
книг согласно древним русским книгам.
Греческую православную учёность и богослужебную
практику они совершенно отвергали, считая
современных греков людьми крайне неблагочестивыми.
Никон вначале поддерживал эту точку зрения,
но, разобравшись глубже, понял, что «поместная
Церковь есть только часть единой Вселенской
Церкви, что между частями этой Церкви
должно быть каноническое общение и согласование».
Все решения
об исправлении книг и обрядов
принимались соборно. Собор, состоявшийся
в 1654, не только признал необходимость
исправления книг, но и утвердил
правило, как вести это исправление:
«Достойно и праведно исправили
против харатейных (рукописных) и
греческих». Для этого было собрано
более 2700 книг, к которым прибавились
книги, привезенные из Греции
старцем Арсением Сухановым. Также
на специальный собор 1656 года
Святейший Никон вынес рассмотрение
перевода книги «Скрижаль», содержавшей
духовное толкование богослужения.
Понимание догматического и таинственного
смысла литургии, церковных священнодействий
и обрядов освобождало от рабского
следования «букве» и исключало
возможность ошибок при выборе
между старо и новопечатными
книгами. Отцы Собора Русской
Церкви признали книгу не только
«непорочной», но и «достойной
всякой похвалы и удивления,
и много благодарили Бога за
такое бесценное сокровище». Этот
же собор постановил правило
о троеперстии в крестном знамении
и изрек письменное проклятие
на неповинующихся учению Церкви.
Никон приступил к делу со
своей обычной ревностью и
увлечением. Вступая на патриарший
престол, он связал боярское
правительство и народ торжественною
клятвой дать ему волю устроить
церковные дела, получил своего
рода церковную диктатуру. Став
патриархом, он на много дней
затворился в книгохранилище, чтобы
рассмотреть и изучить старые
книги и спорные тексты. Здесь,
между прочим, он нашел грамоту об
учреждении патриаршества в России, подписанную
в 1593 г. восточными патриархами, в которой
он прочитал, что московский патриарх,
как брат всех прочих православных патриархов,
во всем должен быть с ними согласен и
истреблять всякую новизну в ограде своей
церкви, так как новизны всегда бывают
причиной церковного раздора. Тогда Никоном
овладел великий страх при мысли, не попустила
ли русская церковь какого-нибудь отступления
от православного греческого закона. Он
начал рассматривать и сличать с греческим
славянский текст символа веры и богослужебных
книг и везде нашел перемены и несходства
с греческим текстом. В сознании своего
долга поддерживать согласие с церковью
греческой он решил приступить к исправлению
русских богослужебных книг и церковных
обрядов. Он начал с того, что своею властью
без собора в 1653 г. перед великим постом
разослал по церквам указ, сколько следует
класть земных поклонов при чтении известной
молитвы св. Ефрема Сирина, причем предписывал
также креститься тремя перстами. Потом
он ополчился против русских иконописцев
своего времени, которые отступали от
греческих образцов в писании икон и усваивали
приемы католических живописцев. Далее,
при содействии юго-западных монахов он
ввел на место древнего московского унисонного
пения новое киевское партесное, а также
завел небывалый обычай произносить в
церкви проповеди собственного сочинения.
В древней Руси подозрительно смотрели
на такие проповеди, видели в них признак
самомнения проповедника; пристойным
считали читать поучения святых отцов,
хотя обыкновенно и их не читали, чтобы
не замедлять церковной службы. Никон
сам любил и был мастер произносить поучения
собственного сочинения. По его внушению
и примеру и приезжие киевляне начали
говорить в московских церквах свои проповеди,
иногда даже на современные темы. Легко
понять смущение, в какое должны были впасть
от этих новизн православные русские умы,
и без того тревожно настроенные. Распоряжения
Никона показывали русскому православному
обществу, что оно доселе не умело ни молиться,
ни писать икон и что духовенство не умело
совершать богослужение как следует. Это
смущение живо выразил один из первых
вождей раскола, протопоп Аввакум. Когда
вышло распоряжение о великопостных поклонах,
"мы, - пишет он, - собрались и задумались:
видим, зима наступает, сердце озябло и
ноги задрожали". Смущение должно было
усилиться, когда Никон приступил к исправлению
богослужебных книг, хотя это дело он провел
через церковный собор 1654 г. под председательством
самого царя и в присутствии Боярской
думы: собор постановил при печатании
церковных книг исправлять их по древним
славянским и по греческим книгам. Богослужебные
книги в древней Руси плохо отличали от
священного писания. Потому предприятие
Никона возбуждало вопрос: неужели и божественное
писание неправо? что же после этого есть
правого в русской церкви? Тревога усиливалась
еще тем, что все свои распоряжения патриарх
вводил порывисто и с необычайным шумом,
не подготовляя к ним общества и сопровождая
их жестокими мерами против ослушников.
Что было всего
хуже, такое ожесточение против
привычных церковных обычаев
и обрядов вовсе не оправдывалось
убеждением Никона в их душевредности
и в исключительной душеспасительности
новых. Как до возбуждения вопросов
об исправлении книг сам он
крестился двумя перстами, так
и после допускал в Успенском
соборе и сугубую и трегубую
аллилуию. Уж в конце своего
патриаршества в разговоре с
покорившимся церкви противником
Иваном Нероновым о старых
и новоисправленных книгах он
сказал: ...И те, и другие добры;
все равно, по коим хочешь, по
тем и служишь... Значит, дело было
не в обряде, а в противлении
церковной власти. Неронов с единомышленниками
и был проклят на соборе 1656
г. не за двуперстие или старопечатные
книги, а за то, что не покорялся
церковному собору. Вопрос сводился
с обряда на правило, обязывавшее
повиноваться церковной власти.
На том же основании и собор
1666/67 г. положил клятву на старообрядцев.
Дело получало такой смысл:
церковная власть предписывала
непривычный для паствы обряд;
непокорявшиеся предписанию отлучались
не за старый обряд, а за
непокорность; но кто раскаивался,
того воссоединяли с церковью
и разрешали ему держаться
старого обряда.
Никон не
перестраивал церковного порядка
в каком-либо новом духе и
направлении, а только заменял
одну церковную форму другой.
Самую идею вселенской церкви,
во имя которой предпринято
было это шумное дело, он понял
слишком узко, по-раскольничьи, с
внешней обрядовой стороны, и
не сумел ни провести в сознание
русского церковного общества
более широкого взгляда на
вселенскую церковь, ни закрепить
его каким-либо вселенским соборным
постановлением и завершил все
дело тем, что в лицо обругал
судивших его восточных патриархов
султанскими невольниками, бродягами
и ворами: ревнуя о единении
церкви вселенской, он расколол
свою поместную. Основная струна
настроения русского церковного
общества, косность религиозного
чувства, слишком крепко натянутая
Никоном, оборвавшись, больно
хлестнула и его самого, и правящую
русскую иерархию, одобрившую его
дело».
Таким образом,
русская иерархия XVII в. предала
полному осуждению русскую церковную
старину, которая для значительной
части тогдашнего русского общества
имела вселенское значение. Легко
понять смущение, в какое все
эти явления повергли православные
русские умы, воспитанные в
описанном религиозном самодовольстве
и так тревожно настроенные.
Это смущение и повело к
расколу, как скоро была найдена
разгадка непонятных церковных нововведений.