Экология речи и языка

Если мы о  резком уходе воды из озера говорим  как об экологической катастрофе, разве не вправе так же характеризовать  и уход значительного количества слов из океана языка? 

Связь состояния  языка, речи и состояния природы — только на первый взгляд внешняя. На самом же деле она имеет достаточно глубокие причинно-следственные связи. Общество, пренебрегающее языковой культурой, со временем деградирует; следовательно, оно в меньшей степени (даже на уровне понимания информации о происходящем) реагирует на экологическую ситуацию. 

Иными словами, человек, сужающий свое гуманитарное культурное пространство, в силу уже одного этого, с беспечностью относится  и к прочим проявлениям общей  культуры, и вообще к ее сохранению, — будь то сохранение ландшафта или чистоты рек. Если такой человек вполне допускает в язык и в свою речь сленг, мат, брань, то отчего же ему не допустить подобного загрязнения окружающей среды и более материальными отходами? 

Проблема усугубляется очередными разговорами о реформе языка, суть которой не может не вызывать возражений, ибо в данном случае не человека пытаются поднять до уровня владения языком, а наоборот, язык в очередной раз стараются подстроить под существующий сейчас уровень. Чрезвычайно опасная тенденция. 

Дело не в  упразднении «дефиса» и прочих «частностях», хотя и они в языке важны; дело в тенденции, которую можно определить одним словом — «небрежение». 

Полтора века назад  Н.В. Гоголь заметил: «Дивишься драгоценности  нашего языка: что ни звук, то и подарок; все зернисто, крупно, как сам жемчуг, и, право, иное названье еще драгоценней самой вещи» (7). Сейчас ситуация такова, что вещей уже больше, чем названий. 

Проблема экологии языка и речи не может быть надуманной хотя бы по той простой причине, что для каждого из нас язык — это часть внешней среды; часть,  в значительной мере обеспечивающая и поддерживающая наше существование. 

В свое время  И.М. Сеченов сказал, что в научное  определение организма должна входить  и среда, влияющая на него. А язык (даже только как звучание, как звуковые колебания) очень активно влияет уже физиологически (смысловое, психологическое влияние — иной разговор). Давно подмечены и обоснованы взаимосвязь именно языка и определенных черт характера носителей этого языка («замкнутые» и «открытые» системы и т.д.). В этом контексте есть смысл еще раз задуматься над библейской информацией о том, что каждому народу язык был дан Богом. И почему-то даже в вавилонские времена народы, наказанные Богом, предпочли разойтись, унося с собою свои наречия, а не изобретать «эсперанто». 

Иными словами, можно говорить о языке, как о  своего рода биологической программе. А если это так, то и нынешняя ухудшающаяся ситуация в языке способна привести к нарушению этой программы. В  качестве примера можно привести хотя бы некоторые народы Крайнего Севера, для которых смерть языка оказалась равносильной исчезновению их этнической культуры и, как следствие, исчезновению самих народов как единства. 

В «Социолингвистике  и социологии языка» Н.Б. Вахтин и Е.В. Головко (8) по этому поводу сообщают также о «Красной книге языков народов России» (в первую очередь в связи с языковыми меньшинствами) и о процессах языковой смерти. 

Подобные же проблемы в виде докладов об экологии языка поднимались и на конференции «Актуальные проблемы филологии», в которой принимали участие ученые из МГУ, МГУП, ИИЯ, РАН, Гетевского центра и др. 

Ученые-лингвисты  давно пришли к выводу, что, если не предпринять определенных мер, русский  язык может быть подвержен опасной  деформации. Одними из первых обратили на это конкретное внимание члены созданной профессором В.Г. Руделевым в Тамбове в 1975 году лингвистической школы, которая с 1991 года исследует целенаправленно именно вопросы экологии русского языка с целью восстановления его устойчивости. Известно, что учеными этой школы разработаны теории оппозиции и нейтрализации. 

Иными словами, частью специалистов уровень опасности  осознан; но это вовсе не означает, что ситуация находится под контролем, хотя правы те, кто, вослед за переводчиком Г. Крыловым считает, что «объем мусора в нашей речи (живой и письменной) достиг таких размеров, что тревога людей, не совсем глухих к языку, вполне обоснована. Экология языка — проблема не менее насущная, чем экология планеты...» (9). 

Под «мусором»  в данном случае следует понимать не только неправильное употребление тех или иных оборотов (это дело частное), а в первую очередь — мощный пласт заимствований, использование «усеченного языка» средствами массовой информации, подмена художественного языка журналистским стилем в значительной части публикуемой ныне современной прозы, — все то, что приводит к глобальному угнетению самого языкового организма как по вертикали (этимология), так и по горизонтали (текущая лексика). 

Речь не о  трагедии языка — в известном  смысле ее, как именно катастрофы, нет; когда случается трагедия, тогда  нет смысла говорить о профилактике. 

О чем же тогда  речь? О возможной потере устойчивости языка, к чему мы, россияне, увы, близки. 

«Устойчивость языка» — термин в лингвистике  не общепринятый; но, полагаю, он в обязательном порядке должен был принят, наполнен и осознан по аналогии с экологическими терминами, например, «устойчивость ландшафта», «устойчивость экосистемы», о чем в словаре-справочнике профессора В.В. Снакина «Экология и охрана природы» читаем: «Устойчивость экосистемы — способность экосистемы к реакциям, пропорциональным по величине силе воздействия, которые гасят эти воздействия... При превышении некоторой критической величины воздействия экосистема теряет устойчивость, возникают положительные обратные связи, которые могут привести к ее разрушению»(10). 

В языке происходят те же процессы, что доказано самим фактом исчезновения «малых» языков, потерявших устойчивость. Грозит ли это и русскому языку, имеющему древнюю и мощную традицию, и если грозит, то при каких условиях? 

К сожалению, любой  язык в этом смысле — не исключение, ибо он существует не сам по себе, а благодаря его носителям; и находится он в окружении иных языков, взаимопроникновение которых сегодня возможно, как никогда ранее благодаря электронным средствам массовой информации. Но при этом славянская лексика проникает в иные языки сейчас гораздо слабее, чем происходит обратный процесс. 

Для обеспечения  устойчивости языка требуется, во-первых, сохранение в нем в незыблемом состоянии его основы (корней, форм, словообразования и т.д.); во-вторых, поддерживание на определенном уровне лексического запаса; в-третьих, обеспечение живого (устного) языка не просто его адекватным письменным эквивалентом, а — более выверенным, чистым. 

Если словообразование и словотворчество у нас, слава  Богу, в значительной мере все еще происходит по традиционному типу, то с поддерживанием лексического запаса дело обстоит хуже. И вовсе не только из-за иноязычного влияния, как многие считают, но и из-за собственных потерь. Так вот как раз сопряжение, неблагоприятное совпадение этих собственных потерь с процессом чужеземного вытеснения и есть опасный крен. В самом деле, даже при  нейтральном отношении к экспансии иностранных слов, но при полном неумении употреблять их к месту и в их прямом значении, разве не наносится двойной ущерб? Достаточно всего лишь увидеть в одной статье «римейк», «истеблишмент», «джэм-сэйшн», «авуар», «лизинг», «букфейр» и «промоушн», чтобы вспомнить тех же французов, которые тщательно следят за соотношением своего и чужого (слов, книг, фильмов, продуктов и т.д.) 

В значительной же мере живой язык страдает из-за отрицательного влияния на него современного письменного  языка, который многими потребителями  печатной (равно как и аудио-) продукции  воспринимается на уровне если не эталона, то — нормы. 

Это явление  приобретает характер эпидемии, поскольку неправильное ударение, несколько раз прозвучавшее с экрана телевизора, становится повсеместным (достаточно вспомнить горбачевское «нАчать»); на согласование вообще редко обращают внимание; неточное словоупотребление — ежедневно, как и бранные слова. 

При этом школа  дикторов как таковая (та самая, которой  славились отечественные радио  и телевидение) упразднена вовсе. 

Язык — не та область, в которой полностью  должны отсутствовать запреты. Особенно, если речь идет о публичном выступлении. НЕ надо путь свободу слова с вседозволенностью. Мы возмущаемся, когда слышим прилюдную брань, нас коробит сквернословие; но в то же время миллионы читателей потребляют заголовки и подписи подобного толка: «А теперь со всей этой фигней попробуем взлететь», «Политик по большой нужде», «Семейный трехчлен», и т.д. (я не привожу в данном случае многочисленные обыгрывания откровенно ненормативной лексики). 

Приведенные выше примеры можно считать средством  экспрессии, каламбуром, иронией, фоновым знанием читателя, аффектированной оценкой, полисемией и т.д. И все это было бы уместным при определенном разборе в учебнике в качестве примеров; но разговор идет о массовой газете, самим языком, стилем влияющей на своего читателя, на его речь и в конечном итоге — на его отношение к языку (если так напечатано в газете — следовательно, так и можно, и нужно говорить). 

Сами журналисты не желают понять, что свобода слова, свобода печати ничего общего не имеет  со «свободой языка», которая большей  частью пишущих понимается как разнузданность и вседозволенность. И в этом смысле вполне можно говорить о своего рода агрессии, результатом которой, как известно, являются всего два состояния: или ответная агрессия, или подчинение. Оба состояния для языка — отрицательны. 

Когда человеку (или обществу в целом) все равно, как о нем говорят, то в конечном итоге это приводит к безразличному  отношению к тому, что о нем  говорят и что ему говорят. 

Да, обилие криминального  жаргона и сленга в СМИ само по себе не приводит к новым преступлениям, но оно приближает, делает привычным, бытовым наше представление о преступлении. Мнение, что слово виртуально, не имеет материальной силы — мнение глубоко ошибочное. Старая истина, что словом можно излечить и словом можно убить, не отвергнута: это подтвердит любой умный врач. 

Но много ли у нас сейчас, в последние годы, изданий об этом самом нашем русском  слове — даже для специалистов? Единицы. По сему поводу редактор одного из них, С.В. Светана-Толстая пишет: «Основная  цель издания по культуре речи всегда «охранительная», можно сказать экологическая. Наблюдая речевую жизнь в современной окружающей среде, люди здравые и неравнодушные к судьбам родного языка всерьез озабочены: как бы не случилось так, что через год-другой нужно будет почти в буквальном смысле этих слов заняться «очисткой русского языка»» (11). 

Никто не требует  академизма в живом языке; если он и возможен, то лишь в определенной прослойке — профессиональной, сословной  и т.д. Нам уже не до академизма. Социальные процессы в обществе, совмещенные не просто со сменой поколений, но и со сломом, с разрывом межпоколенческих связей (в культуре, общении, экономике, информационных технологиях) привели к разному пониманию и использованию одних и тех же понятий разными поколениями и социальными группами. 

Эффект «выпавшего звена» в том и заключается, что  оно невидимо, что не соседствующие  поколения не в состоянии ощутить  и оценить то, что исчезло; вот  сам факт исчезновения — да, он может  быть известным. Но информация о событии  не заменяет участия в событии. Особенно в российской действительности. Это французы с момента возведения Эйфелевой башни и по сей день (!) спорят о том, оставить ее или снести. И будут спорить, пока сама она не упадет. А в России без лишних споров взорвали сотни храмов, чтобы спустя почти сто лет потомки хладнокровно взирали на очень похожие копии-подделки, — потому хладнокровно, что оригиналы были вне их биографии и судьбы. 

Так и в языке. Чтобы понять, каким будет (каким  может быть) будущий результат, необходимо анализировать не просто отдельную тенденцию или ситуацию, а совокупность факторов. Скажите на милость, кто это будет делать сейчас, во время рыночной экономики? Кто станет вкладывать деньги в прогноз состояния языка? Это ведь не прогноз состояния рынка сбыта или любой отрасли реального бизнеса? Любой, кто связан с наукой и образованием, понимает, о чем я говорю. И если в образование (прикладное) еще вкладывают деньги те, кто планирует вернуть их с прибылью в скором будущем, то фундаментальная наука, изначально, по определению не рассчитанная на быстрые сверхдоходы, почти обречена. России надо было получить Нобелевского лауреата, чтобы из его уст узнать о том, что один-единственный дом для депутатов стоит в четыре раза больше, чем все государственные годовые ассигнования на науку. 

А тут вообще — язык. Ну, говорим и говорим; пишем и пишем; в чем проблема — понимаем же друг друга без  переводчика? 

Но ведь феномен  утраты интереса к чтению — это  отчасти и феномен утраты понимания  сути того, о чем написано; для  поколения нынешних двадцатилетних Евангелие — музейная редкость. Потому что уходит отношение к языку, как к мудрости, как к миропониманию; в отсутствии этого на первое место выходит сюжет; но он — не мысль и не выражение мысли. Он — упрощение смысла.