2) «Положительное
значение большевизма, может быть,
в том, что …он многих через
уверенность в реальности сатаны
привел к вере в Бога» [там
же: 81].
Для Н.С.Трубецкого
русская (и вообще славянская)
культура представляет собой
крайне сложное явление, далекое
от неумеренного “европеизаторства”,
собравшее и сохранившее оттенки былых
традиций. В работе «О туранском элементе
в русской культуре» он отстаивает идею,
ныне вполне ощущаемую, – взаимодействие
этнокультурных групп и их отношения в
русскоязычной среде. Автор подчеркивает
важность исследования туранских народов,
относя к ним следующие группы: угрофинны,
самоеды, тюрки, монголы, манчжуры [Трубецкой
1925б: 352-353]. Отмеченная статья, наряду еще
с тремя, составила его книгу, изданную
в Париже, — «К проблеме русского самосознания»
[Трубецкой 1927]. Обратимся к этим работам,
которые, по замыслу ученого, выступают
как единое целое.
Насыщенная и
глубокая по содержанию статья
«Общеславянский элемент в русской
культуре» по-новому решает принципиальные
проблемы литературного языка
и его «культурной» функции
на разных этапах развития. «Особые
свойства литературного языка,
— пишет Н.С.Трубецкой (1995:199), –
как прямого продолжателя церковнославянской
традиции должны бы придать
ему и соответствующее этим
свойствам культурно-историческое
значение».
Дальнейшие
разыскания Н.С.Трубецкого после
обстоятельного анализа развития
современных славянских языков
представляют собой логическое
продолжение идеи нахождения
общеславянского элемента в русской
культуре. Его носителем, по мнению
ученого, является русский литературный
язык, который, «...благодаря ряду
исторически сложившихся обстоятельств,
стал очагом литературно-языковой
радиации для целой зоны литературных
языков Евразии» (Трубецкой 1990 11:128).
Автор считает этот язык единственным
звеном, связывающим Россию со
славянством (Ibid.:132). Почему? Три остальных
«компонента», как пишет он, «призрачны».
Первый — это «славянский характер»
или «славянская психика». Они
не могли быть тем объединительным
ориентиром, способным обогатить
русскую культуру чем-то непременно
ярким, специфическим. «Каждый
славянский народ имеет свой
особый психический тип, и по
своему национальному характеру
поляк так же мало похож
на болгарина, как швед на
грека», — заключает он. Второй элемент
– присутствие некоего общеславянского
физического антропологического типа
– был также отвергнут Н.С.Трубецким. Неприятие
последнего, третьего звена, на первый
взгляд, может показаться парадоксальным.
Однако, евразийство пропагандировало
не только самобытность славянских корней,
но разрабатывало совершенно новые принципы
анализа славянской языковой общности.
Глубина этих идей была посильна лишь
такому вдумчивому и ищущему уму, как Н.С.Трубецкой.
Он заявляет, подводя итог воздействию
побочных признаков на русскую культуру:
«Славянская культура» — тоже миф, ибо
каждый славянский народ вырабатывал
свою (подчеркнуто нами. — О.Н.) культуру
отдельно, и культурные влияния одних
славян на других нисколько не сильнее
влияния немцев, итальянцев, тюрков и греков
на тех же славян. Этнографически славяне
принадлежат к различным этнографическим
зонам».
Таким образом,
по признанию автора, « “славянство”
не есть понятие этнопсихологическое,
антропологическое, этнографическое
или культурно-историческое, а понятие
лингвистическое». Эта мысль ученого
была принята и подхвачена
его последователями, некоторые
из них, например, Г.В.Вернадский
в «Опыте истории Евразии», хотя
и подчеркивали внутреннее единство
славян и их несхожесть с
романо-германской культурой, но
вместе с тем не абсолютизировали
данное положение. Сравните высказывание
историка евразийства: «История Евразии
есть история сообщества различных народов
на почве Евразийского месторазвития
(так в тексте. — О.Н.), их взаимных между
собой притягиваний и отталкиваний и их
отношения вместе и порознь к внешним
(вне-евразийским) народам и культурам»
(Вернадский 1934:6).
Конечно, весь
комплекс понятий, объемлемых
термином “русский литературный
язык”, довольно широк. В разные
периоды русской истории те
или иные ветви в генеалогическом
древе этого языка занимали
ведущее положение. Но одно
неизменно – и это подтверждает
верность евразийцев одному из
упомянутых нами тезисов их
концепции культуры, показывая эволюционную
преемственность и синтетичность
языкового развития России. (Заметим,
что евразийцы не проявляли
особого интереса к выделению
диглоссии и возведению ее в точку отсчета
языковых процессов древнерусского государства).
Н.С.Трубецкой отмечает, говоря о русском
литературном языке как прямом преемнике
общеславянской литературно-языковой
традиции: «Но, вглядываясь пристальнее
в ту роль, которую играл церковнославянский
язык в образовании русского литературного
языка, мы замечаем одно любопытное обстоятельство:
церковнославянская литературно-языковая
традиция утвердилась и развилась в России
не столько потому, что была славянской,
сколько потому, что была церковной. Это
обстоятельство чрезвычайно характерно
для русской истории. Россия – Европа
– страна-наследница». (Трубецкой 1990 II:132,
134). «Но любопытно при этом, – пишет далее
ученый, – что все унаследованные Россией
традиции [византийской культуры, монгольской
государственности, восточной церковности.--
О.Н.] только тогда становились русскими,
когда сопрягались с Православием» (Ibid.:134).
Другая
работа князя Н.С.Трубецкого из
сборника «К проблеме русского
самопознания» – «Об истинном
и ложном национализме», впервые
опубликованная в книге с характерным
для евразийского направления
заголовком «Исход к Востоку.
Предчувствия и свершения. Утверждение
евразийцев» (Трубецкой 1921а), —
развивает отстаиваемую ученым
идею неповторимости культурных
ценностей отдельного, даже малого
народа. A.Liberman в связи с этим замечает:
«In ethnography and history, Trubetzkoy was primarily interested in
relations between large and small nations. His Eurasianism is, if we
disregard details, a theory of nationalism. He considered linguistic
and cultural diversity an immutable law...» (В этнографии
и истории Трубецкой интересовался прежде
всего отношениями между большими и малыми
нациями. Он считал, что языковое и культурное
разнообразие является непреложным законом.)
(Liberman 1991:362).
В связи
с этим необходимо подчеркнуть:
Н.С.Трубецкой хорошо осознавал,
что «распределение и взаимное
соотношение культур не совпадает
с группировкой языков» (Трубецкой
1923:118). Автор сводит свои размышления
к мысли, прямо выраженной в
названии статьи, являющейся, на
наш взгляд, пояснением одного
из принципиальных положений
концепции культуры, – к тезису
о стремлении «сочетать мысль
с действием», о необходимости
«определенной методологии действия»
(Савицкий 1925:20). Н.С.Трубецкой выдвигает
ясные и «действенные» аргументы:
[1] «Отличия разных
национальных культур друг от
друга должны быть тем сильнее,
чем сильнее различия национальных
психологии их носителей» (Трубецкой
1921а:78);
[2] «...стремление
к общечеловеческой культуре
должно быть отвергнуто» (ibid.:79);
[3] «...истинным, морально
и логически оправданным может
быть признан только такой
национализм, который исходит
из самобытной национальной культуры
или направлен к такой культуре»
(Ibid.).
Четвертая статья
называется «Верхи и низы русской
культуры. (Этническая база русской
культуры)» (Трубецкой 1921б). В ней
автор сравнивает положение России
до реформ Петра и после,
придя к выводу о разрушительной
силе романо-германской «ориентации».
Он утверждает: «Если Россия до
Петра Великого по своей культуре
могла считаться чуть ли не
самой даровитой и плодовитой
продолжательницей Византии, то
после ...она оказалась в хвосте
европейской культуры, на задворках
цивилизации» (Ibid.:95). Наслоение западной
культуры на русскую не свидетельствовало
о том, что европейцы ее чувствовали,
понимали и жили ею так же,
как русские. Для многих из
них она оставалась чуждой. Любопытен
один момент, подмеченный Николаем
Сергеевичем Трубецким в этой
связи: «...когда какой-нибудь русский
талант или гений пытался, оставаясь
в рамках европейской культуры,
дать что-нибудь национально-самобытное,
он большею частью вводил в
свое творчество чуждый романо-германскому
миру византийский «русский»
или «восточный» (особенно в
музыке) элемент. Благодаря этому
настоящий романо-германец приемлет русское
творчество как экзотику, которой можно
любоваться издали, не сливаясь с ней и
не переживая ее» (Ibid.). В этой работе остро
встает проблема “родного – неродного”,
точно сформулированная Н.И.Толстым в
предисловии к публикации одной из статей
как «взаимоотношение между русской этнологической
личностью и соприкасающимися с ней другими
этнологическими личностями» (Толстой
1990:121; см. об этом также содержательную
статью В.Н.Топорова: 1994:31-118; особ. 65-70).
Нам было
бы гораздо сложнее говорить
об особенностях проявления языка
того или иного микроэтнического
сообщества в системе одного, допустим,
поморского этноса, если б была утеряна
его глубинная связь с национальными истоками.
Консерватизм народной психологии сказывается
и в отношении к европеизаторству русского
общества. Она, словно почувствовав неладное,
отторгает инородное тело. Н.С.Трубецкой
вполне правомерно пишет: «Западная культура
в народную массу проникала гораздо слабее,
не затрагивая глубин народной души» (Трубецкой
19216:96). Говоря о самобытности, ученый не
включает в это понятие буквальное следование,
например, традициям Византии. Неверно
истолкованное стремление к национальному
благочестию, по его мнению, привело в
17 веке к расколу, который «обратил острие
своего протеста против европеизации»
(Ibid.:102). Завершая эту статью, автор дает
следующую практическую рекомендацию:
«Но все же отличие верхов от низов должно
определяться не тяготением к двум различным
этнографическим зонам, а степенью культурной
разработки и детализации элементов единой
культуры. Русская культура, – заключает
он, – в смысле завершения культурного
здания, должна вырастать органически
из основания русской стихии» (Ibid.:103).
Прокомментированные
работы ученого, на которых
мы столь подробно остановились,
помимо общей идеи объединяет
и языковой материал, послуживший
автору фундаментом для его
этно-, социолингвистических и культурно-исторических
разысканий. Возможно, не все этноязыковые
признаки нам удалось выявить и показать.
В иных местах нас захватывали его «надлингвистические»
мысли. Но все они, глубоко патриотические
по содержанию, выросли из размышлений
ученого над проблемами языковой эволюции,
которая, в свою очередь, явилась доказательством
правильности расставленных акцентов.
Оставляя в тени
интереснейшие литературоведческие труды
Н.С.Трубецкого и его работы по истории
древнерусской литературы (см., напр.: «Хождение
за три моря Афанасия Никитина» как литературный
памятник» (1983:437-461; впервые: 1926:164-186), а
также Trubetzkoy 1956 и др.), малая часть которых
переиздана на Родине ученого, обратимся
к еще одной работе, заинтересовавшей
нас, кроме прочего, точным, ярким и емким
понятием бытового исповедничества, определяемым
Н.С.Трубецким в статье «Наследие Чингисхана
(взгляд на русскую историю не с Запада,
а с Востока)». Начинается она со смелого
утверждения, отвергающего общеизвестную
и принятую в классической науке XX столетия
точку зрения о Киеве как прародителе
и генетическом ядре русской государственности.
Автор пишет: «Господствовавший прежде
(добавим: и ныне. – О.Н.) в исторических
учебниках взгляд, по которому основа
русского государства была заложена в
так называемой «киевской Руси», вряд
ли может быть признан правильным» (Трубецкой
1991:33). Таким образом, ставится вопрос о
роли Востока в формировании русской культуры.
Он находит вполне убедительные свидетельства
и у современных исследователей, рассматривающих
проблему Восток-Запад с позиции этнокультуры.
Так, нами принимается положение, выдвинутое
О.С.Широковым (1991:47), который пропорционально
разместил точки соприкосновения трех
«сред» — этноса, Церкви, власти — в контексте
культурного взаимодействия цивилизаций.
Он полагает: «В отличие от Западной Европы,
где каждое королевство было связано с
определенным этносом, а над ними простирала
духовную власть «надэтничная» католическая
церковь, на востоке христианского мира
надэтничной старалась быть светская
власть, православные же церкви... оставались
или стремились быть связанными с одной
конкретной этнической культурой, народными
традициями...» (см. также: Широков 1990:38-39,
101; 1994:142-150). Размышляя о представлении
веры в сознании русского человека, Н.С.Трубецкой
как знаток народной психологии считает,
что «вера не была совокупностью отвлеченных
догматов, а цельной системой конкретной
жизни» (Трубецкой 1991:53). Две стороны русской
жизни, по его мнению, неизменно присутствуют
бок о бок: вера и быт. «В быте и в культуре
не было ничего морально и религиозно
безразличного» (ibid.:53), – замечает он.
А далее поясняет: «Вера входила в быт,
быт – в веру, оба сливались воедино, в
целостную систему «бытового исповедничества»
.Оно понимается ученым как следование
православным традициям и в бытовой, и
в духовной сферах. Проявлялось это и в
подборе речевых выразительных средств,
в широте и образности которых никогда
не был стеснен русский человек. В этом
отношении метким выглядит следующее
сопоставление автора, несущее в себе
глубинное осмысление этнопсихологических,
религиозных и языковых переплетений
допетровской Руси.
Только, поскольку
он в своих убеждениях и
быте отклонялся от русского
бытового исповедничества; но такое
же отклонение мог проявить и чисто русский
по происхождению человек, впав в ересь
или в грех. Поэтому между понятиями иноплеменника
и грешника в русском сознании устанавливается
известная связь. «Чужой» было не этнографическим,
а этническим представлением. В силу этого
обстоятельства настоящего, сознательного
национализма или шовинизма быть не могло.
Стремление к насильственному обрусению
нерусских племен и народов, входивших
в состав московского государства, не
наблюдалось, и, наоборот, каждый из таких
народов пользовался довольно широкой
национальной автономией» (Ibid.:55).
Что же произошло
с этим принципиально важным
для русской истории комплексом
взглядов, объединенных понятием
“бытовое исповедничество”? Самое
страшное, что ставит «в заслугу» Петру
Н.С.Трубецкой, – разрушение создаваемого
годами нелегких войн и национальных тяжб
равновесия духовных сил и последовавшую
за этим «бытовую неразбериху». Как трагедию
ученый рассматривает упразднение роли
царя «как образцового представителя
идеала бытового исповедничества» (Ibid.:58).
Для историка-языковеда данный факт, несмотря
на всю его катастрофическую тональность,
знаменателен одним явлением. Смена системы
ценностей у правящего класса и ведение
антирелигиозной и антинациональной по
отношению к русскому укладу политики
повлияло не только на характер развития
государственности, но также и на языковое
творчество как «западников», так и дворянства,
внесло ощутимую струю новых представлений
в народное сознание, выраженную в говоре,
языке его посланий, в той, конечно, мере,
в какой можно судить по зафиксированным
источникам. Поэтому период XVIII столетия
– один из интереснейших и в то же время
трагедийных при изучении круга вопросов,
касающихся степени внедрённости всего
западного в обиход простого человека
и его ментальный строй. Исследование
языка памятников этого времени должно
идти, по нашему убеждению, соразмерно
«бытовому исповедничеству» и потенциям
народного духа. Изучение исключений из
традиционных правил и всякого рода «гибридов»,
разнообразных по проблемности и внешнему
проявлению криминальных происшествий,
ставших в какой-то мере ответным подсознательным
ударом рядового гражданина на посягательство
на его внутреннюю жизнь, вмешательство
в его личный самоценностный мир, рассматриваются
нами как одна из важнейших задач отечественной
этнолингвистики. Незаурядная и витиеватая
история глубинки, не укладывающаяся в
борьбу официальных теорий и научную полемику
тех лет, еще ждет своего исследователя.
Надо думать, это потребует и немалого
мужества в отстаивании своих неконцептуальных
подходов. Мы всегда в этом смысле ориентировались
не на следование общепринятому взгляду
и не связывали себя наличием четкой (на
данном этапе) схемы, а полагались на то
бытовое исповедничество, которое способно
нести устремленность к иному – ответственности
в познании малого и естественному желанию
уклониться от гипертрофированной нормы.
Не совсем удачный, на первых порах, думается,
не остановит исследователя. Жизненный
и творческий путь Н.С.Трубецкого тут показателен:
прежде всего — поразительным трудолюбием
и «направленностью на целое как единственное
жилище истины...» (Топоров 1994:116).