Вьетнамский синдром

   По свидетельству американского психолога Джека Смита, — кстати, сам он тоже прошел войну во Вьетнаме, — «синдром, разрушающий личность “вьетнамца”, совершенно не знаком ветерану второй мировой войны. Его возбуждают лишь те обстоятельства, которые характерны для войн на чужих территориях, подобных Вьетнамской. Например: трудности с опознанием настоящего противника; война в гуще народа; необходимость сражаться в то время, как твоя страна, твои сверстники живут мирной жизнью; отчужденность при возвращении с непонятных фронтов; болезненное развенчание целей войны».

   Иными словами, синдром привел к пониманию резкой разницы между справедливой и несправедливой войнами: первые вызывают лишь отсроченные реакции, связанные с длительным нервным и физическим напряжением, вторые помимо этого обостряют комплекс вины.

   Итак, афганский синдром имеет с вьетнамским и сходное происхождение, и сходные признаки. Однако начальный толчок к развитию вьетнамского синдрома был гораздо сильнее: Афганская война в СССР была просто непопулярна, а Вьетнамская вызывала в США массовые протесты. «Американское командование даже не рисковало отправлять солдат домой крупными партиями, а старалось делать это незаметно, поскольку “вьетнамцев”, в отличие от “афганцев”, не встречали на границе с цветами».

   Но и «встреченные цветами» советские солдаты очень скоро натыкались на шипы. Их характер, взгляды, ценностные ориентации формировались в экстремальных условиях, они пережили то, с чем не сталкивалось большинство окружающих, и вернулись намного взрослее своих не воевавших сверстников. Они стали «другими» — чужими, непонятными, неудобными для общества, которое отгородилось от них циничной фразой: «Я вас туда не посылал!» И тогда они стали — подобно ветеранам Вьетнамской войны — замыкаться в себе или искать друг друга, сплачиваться в группы, создавать свой собственный мир. Сначала еще была надежда привыкнуть, вписаться в обычную жизнь, хотя никто так остро не чувствовал свою неприспособленность к ней, как сами «афганцы».

   Знакомый с десятками случаев самоубийств среди молодых ветеранов, «афганец» Виктор Носатов возмущается: в Америке существует многолетний опыт «врачевания такой страшной болезни, как адаптация к мирной жизни», а у нас в стране не спешат его перенимать: официальным структурам нет дела до участников вооруженных конфликтов и их наболевших проблем. А между тем «вирус афганского синдрома живет в каждом из нас и в любой момент может проснуться, — с горечью пишет он, — и не говорите, что мы молоды, здоровы и прекрасны. Все мы, “афганцы”, на протяжении всей своей жизни останемся заложниками Афганской войны, но наши семьи не должны от этого страдать».

   По данным на ноябрь 1989 г., 3700 ветеранов Афганской войны находились в тюрьмах; количество разводов и острых семейных конфликтов составляло в семьях «афганцев» 75 %; более двух третей ветеранов не были удовлетворены работой и часто меняли ее из-за возникающих конфликтов; 90 % студентов-«афганцев» имели академическую задолженность или плохую успеваемость; 60 % страдали от алкоголизма и наркомании; наблюдались случаи самоубийств или попыток к ним; около 50 % (а по некоторым сведениям, до 70 %) готовы были в любой момент вернуться в Афганистан.

   Как и в случае с вьетнамским синдромом, пик афганского еще впереди. Пока болезнь загнана внутрь, в среду самих «афганцев». Складывается впечатление, что общество, отвернувшись от проблем ветеранов войны, ставит их в такие условия, когда они вынуждены искать применение своим силам, энергии и весьма специфическому опыту там, где, как им кажется, они нужны, где их понимают и принимают такими, какие они есть: в горячих точках, в силовых структурах, в мафиозных группировках.

    Одним нужны боевики, с чьей помощью можно прийти к власти (в октябре 1993 г. «афганцев» активно пытались втянуть в политику и те, кто штурмовал Белый дом, и те, кто в нем забаррикадировался), другим — «пугало», на которое легко переложить ответственность за пролитую кровь, переключив внимание общественности с реальных виновников, развязавших очередную бойню. А сами «афганцы» идут на войну, потому что так и не сумели с нее вернуться...

   Еще в 1989 г. среди «афганцев» было широко распространено настроение, наиболее ярко выраженное в письме одного из них в «Комсомольскую правду»: «Знаете, если бы сейчас кинули по Союзу клич: “Добровольцы! Назад, в Афган!” — я бы ушел... Чем жить и видеть всё это дерьмо, эти зажравшиеся рожи кабинетных крыс, эту людскую злобу и дикую ненависть ко всему, эти дубовые, никому не нужные лозунги, лучше туда! Там всё проще».

   Еще не прошедший афганский синдром успел дополниться карабахским, приднестровским, абхазским, таджикским и др. А теперь еще и чеченским, который, как считают специалисты, куда страшнее афганского. По данным на 1995 г., до 12 % бывших участников локальных вооруженных конфликтов последних лет хотели бы посвятить свою жизнь военной службе по контракту в любой воюющей армии. «У этих людей выработались свои извращенные взгляды на запрет убийства, грабеж, насилие, — отмечает руководитель Федерального научно-методического центра пограничной психиатрии Ю.А.Александровский. — Они пополняют не только ряды воинов в разных странах мира, но и криминальные структуры».

                                                                      Глава 2

   Посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР, «вьетнамский синдром», «афганский синдром», «чеченский синдром») — психологическое состояние, которое возникает в результате психотравмирующих ситуаций, выходящих за пределы обычного человеческого опыта и угрожающих физической целостности субъекта или других людей. Отличается пролонгированным воздействием, имеет латентный период, и проявляется в период от шести месяцев до десяти лет и более после перенесения однократной или повторяющейся психологической травмы.⁴

   Человеку нелегко привыкнуть к войне — к ее опасностям и лишениям, к иной шкале жизненных ценностей и приоритетов. Адаптация к новой обстановке требует ломки прежних стереотипов сознания и поведения, без которой просто не выжить в экстремальных условиях, на грани жизни и смерти. Но и вернуться к спокойному, мирному существованию человеку, проведшему на фронте хотя бы несколько недель, не менее сложно; обратный процесс перестройки психики протекает столь же болезненно и порой затягивается на долгие годы.

   Диапазон воздействия факторов войны на человеческую психику чрезвычайно широк. Он охватывает многообразный спектр психологических явлений: от ярко выраженных, явно патологических форм до внешне малозаметных, как бы отложенных во времени реакций.

   Воздействие войны на сознание комбатантов изучалось русскими военными психологами еще в начале XX в. «Острые впечатления или длительное пребывание в условиях интенсивной опасности, — отмечал Р.К.Дрейлинг, — так прочно деформируют психику у некоторых бойцов, что их психическая сопротивляемость не выдерживает, и они становятся не бойцами, а пациентами психиатрических лечебных заведений...

   По данным ведущих отечественных военных психиатров, изучавших частоту и структуру санитарных потерь при вооруженных конфликтах и локальных войнах, «в последнее время существенно изменились потери психиатрического профиля в сторону увеличения числа расстройств пограничного уровня».

   Однако гораздо больший масштаб имеют смягченные и отсроченные последствия войны, влияющие не только на психофизическое здоровье военнослужащих, но и на их психологическую уравновешенность, мировоззрение, стабильность ценностных ориентаций и т.д. Военные медики всё чаще используют такие нетрадиционные терминологические обозначения (отражающие, тем не менее, клиническую реальность), как боевая психическая травма, боевое утомление. По данным специалистов, в структуре психической патологии среди военнослужащих срочной службы, принимавших участие в боевых действиях во время локальных войн в Афганистане, Карабахе, Абхазии, Таджикистане, Чечне, психогенные расстройства достигают 70 %; у офицеров и прапорщиков этот показатель несколько меньше. У 15—20% военнослужащих, прошедших через вооруженные конфликты, по данным главного психиатра Министерства обороны РФ В.В.Нечипоренко (1995), имеются «хронические посттравматические состояния», вызванные стрессом.

   Участие в войне оказывает безусловное воздействие на сознание, подвергая его серьезным качественным изменениям. На данное обстоятельство обращали внимание не только специалисты (военные, медики, психологи и др.), но и писатели, в том числе и имевшие непосредственный боевой опыт. Достаточно упомянуть Льва Толстого, Эриха-Марию Ремарка, Эрнста Хемингуэя, Антуана де Сент-Экзюпери и др.

   Жизненный опыт тех, кто прошел войну, сложен, противоречив, жесток. И это одна из важнейших причин такого явления, как посттравматический синдром, прямым следствием которого становится конфликтное поведение человека в социальной среде: неспособность принять новые правила игры, нежелание идти на компромиссы, попытки разрешить споры мирного времени привычными силовыми методами. Как правило, послевоенное общество относится к своим недавним защитникам с непониманием и опаской, что только усугубляет болезненную реакцию ветеранов на непривычную обстановку, которую они воспринимают и оценивают с присущим им фронтовым максимализмом.

   На первый план встает вопрос об адаптации к новым условиям, о перестройке психики на мирный лад. На войне всё четче и определеннее: ясно, кто враг и что с ним нужно делать. Быстрая реакция оказывается залогом собственного спасения: если не выстрелишь первым, убьют тебя. После такой фронтовой ясности конфликты мирного времени, когда «противник» формально таковым не является и применение к нему привычных методов борьбы запрещено законом, нередко оказываются сложны для психологического восприятия тех, у кого выработалась мгновенная и обостренная реакция на любую опасность.

   Многим фронтовикам трудно сдержаться, проявить гибкость, отказаться от привычки чуть что хвататься за оружие — в прямом или в переносном смысле. Возвращаясь домой, бывшие солдаты подходят к мирной жизни с фронтовыми мерками и переносят военный способ поведения на мирную почву, хотя в глубине души понимают, что это недопустимо. Некоторые начинают приспосабливаться, стараясь не выделяться из общей массы. Другим это не удается, и они остаются «бойцами» на всю жизнь.

   Душевные надломы, срывы, ожесточение, непримиримость, повышенная конфликтность, с одной стороны, усталость, апатия — с другой — эти естественные реакции организма на последствия длительного физического и нервного напряжения, испытанного в боевой обстановке, становятся характерными признаками так называемых фронтовых (потерянных) поколений.

   По мнению В.Кондратьева, потерянное поколение — явление не столько социального, сколько психологического и даже физиологического свойства, характерное для любой войны, особенно масштабной и длительной.

   «Четыре года нечеловеческого напряжения всех физических и духовных сил, жизнь, когда “до смерти четыре шага”. Естественная, обычная реакция организма — усталость, апатия, надрыв, слом... Это бывает у людей и не в экстремальных ситуациях, а в обыкновенной жизни — после напряженной работы наступает спад, а здесь — война», — писал Кондратьев, отмечая тот факт, что фронтовики и живут меньше, и умирают чаще других — от старых ран, от болезней: война настигает их, даже если когда-то дала отсрочку.

   После любой войны необычайно острую психологическую драму испытывают инвалиды, а также те, кто потерял близких и лишился крыши над головой. Особо трудным возвращение к мирной жизни оказывалось и для тех, кто до войны не имел никакой гражданской профессии и, вернувшись с фронта, почувствовал себя лишним, никому не нужным. Пройдя суровую школу жизни, имея боевые заслуги, вдруг оказаться ни на что не годным или учиться заново с теми, кто значительно младше по возрасту (а главное — по жизненному опыту), — это болезненный удар по самолюбию. Еще обиднее было обнаружить, что твое место занято «тыловой крысой», отлично устроившейся в жизни, пока солдат на фронте проливал свою кровь.  Другая трудность — это возвращение заслуженного человека к будничной, серенькой действительности при понимании им своей роли и значимости во время войны.

   Чем сильнее была житейская неустроенность, чем явственнее чиновное безразличие к тем, кто донашивал кителя и гимнастерки, с тем большей теплотой вспоминались фронтовые годы — годы духовного взлета, братского единения, общих страданий и общей ответственности, когда каждый чувствовал: я нужен стране, народу, без меня не обойтись.

    Тогда они (речь идет о еще относительно молодых бывших фронтовиках) снова отправляются воевать — едут в горячие точки, поступают на службу в силовые ведомства, а порой уходят в криминальные структуры — туда, где могут быть востребованы их специфические навыки и опыт.

   Осознание своей принадлежности к особой касте надолго сохраняет между бывшими комбатами теплые, доверительные отношения — смягченный вариант «фронтового братства», когда не только однополчане, сослуживцы, но просто фронтовики стараются друг другу помогать и поддерживать друг друга в окружающем мире, где к ним часто относятся без должного понимания, подозрительно и настороженно.

   Весьма показательными, на наш взгляд, являются и взаимоотношения участников разных войн, которые, даже принадлежа к разным поколениям, чувствуют родство судеб и душ. Так, по признаниям воинов-«афганцев», до службы в армии многие из них равнодушно относились к ветеранам Великой Отечественной, а после возвращения из Афганистана стали лучше понимать фронтовиков и оказались духовно ближе к своим дедам, чем к невоевавшим отцам.