Сопоставление работ Томаселло и Делеза, приправленное личными размышлениями

    Московский  государственный университет имени  М.В. Ломоносова

    Факультет психологии 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

    Эссе  по курсу Философии психологии.

    Тема: «Сопоставление работ Томаселло  и Делеза, приправленное личными  размышлениями». 
 

    Выполнила Соловкина Анжелика

    Группа 401 (404) 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

Москва, 2011

    В книге  Томаселло «Истоки человеческого  общения» замечательным и подробным  образом показано, как развивалось  общение человекообразных обезьян  и человека от самых его зачатков. В этом смысле мысли Делеза олицетворяют другой подход к изучению феномена. Этот подход используется в психологии, когда функционирование определённых отделов мозга изучается через патологию работы этих отделов. То есть, чтобы понять, как функционируют, к примеру, височные доли мозга, мы изучаем работу мозга человека, у которого они повреждены, то есть, можно сказать, отсутствуют. Также предлагает поступить и Делез – изучать значение и истоки общения через рассмотрение случая его отсутствия. И тут Делез изрекает следующую интересную мысль: «Направленный к истокам, Робинзон обязательно должен воспроизвести наш мир, но направленный к целям, он обязательно от него отклоняется». Эту фразу можно воспринимать как некое завуалированное обращение к Томаселло, который и является тем «Робинзоном», направленным к истокам, истокам общения человека. Что было бы, если бы наш «Робинзон» рассматривал общение, обращаясь не к причинам, а к целям? Томаселло много пишет о том, что для возникновения специфического человеческого общение необходимо было появление общей интенциональности, совместных намерений. Вначале появляется кооперативная коммуникация – частный случай свойственной человеку коммуникации, опирающейся на совместные намерения. Базовая структура кооперативной коммуникации та же, что и у прочих совместных видов деятельности. Можно предположить, таким образом, что она сформировалась как часть более общей системы приспособления человека к взаимодействию с другими людьми. Кооперативная коммуникация – эффективный способ координации совместной деятельности. Томаселло очень подробно объясняет, каким образом речевое общение человека, каким оно существует на сегодняшний момент, зарождается и развивается из общения посредством жестов. Началось всё с жестов, потому что они формируются в результате обучения, в отличие от вокализации. Знаковые языки появляются на основе уже понятных жестов. Здесь видно взаимодействие эволюционного (формирование взаимодействия в форме сотрудничества более эволюционно выигрышно) и культурно-исторических процессов (культурное обучение через подражание, закрепление грамматических форм языка, передача из поколения в поколение). Выделяют коммуникативные демонстрации и коммуникативные сигналы. В демонстрациях ключевая роль у коммуниканта, который под влиянием эмоций или просто своими физическими характеристиками посылает сигнал, не адресованный другим особям – они лишь могут перехватить его, занимаясь своими делами. Сам коммуникант не может контролировать этот сигнал, а также обучаться его подавать. Вокализация всех приматов в большинстве случаев тесно связана с эмоциями (не гибкая в зависимости от ситуации коммуникации). Хотя они не издают звуков, находясь в одиночестве, их звуки не связаны со спецификой конкретного объекта. Они нужны лишь для того, чтоб выразить эмоции в ответ на важные события. По образу и подобию вокализации обезьян можно описать пение людей. Разве не для того я пою, чтобы выразить свои эмоции? Поделиться радостью (разделить её с другими) или сообщить о своей грусти – в общем, выразить себя, свои эмоции и переживания. Для меня было очень удивительным узнать, что вокализация обезьян имеет такую же природу. Но у людей «вокализация» принимает, безусловно, большее многообразие.

    Жесты – это уже целенаправленные сигналы. Большинство из них усваиваются  путём обучения и гибко используется. Жесты уже обращены к конкретному  реципиенту, вслед за ними ожидается  его реакция. Есть 2 типа жестов: интенциональные  движения и жесты привлечения  внимания.  Интенциональные движения - это первый этап последовательности действий, в ответ на который ожидается  отклик реципиента, целью их является изменение его поведения. Данные жесты усваиваются через ритуализация в ходе онтогенеза – сначала коммуникант осуществляет какую-то деятельность по отношению к реципиенту целиком (детёныш забирается на мать), после нескольких таких повторений реципиент научается предвосхищать деятельность коммуниканта по первому жесту и сразу даёт ожидаемый от него отклик. Смысл интенциональных движений неразрывно связан с самими движениями, так как они являются частью осмысленного взаимодействия между коммуницирующими животными. Коммуникация, в данном случае, является односторонней, потому что коммуникант не имеет представления о роли реципиента изнутри. Жесты привлечения внимания нужны для того, чтобы реципиент обратил внимание на коммуниканта, а именно на интенциональное движение или демонстрацию, которую коммуникант готовится выполнить, и отреагировал должным образом.  Эти жесты являются неспецифичными – могут использоваться в самых разных ситуациях. Научение им происходит случайным образом на основе личного опыта животного (делает что-либо – замечает, что это привлекает внимание сородичей – использует в дальнейшем в своих целях). Коммуникативные навыки обезьян, таким образом, гораздо лучше развиты в жестовой модальности, нежели в вокализации. Следовательно, именно жесты являются эволюционным предшественником общения человеческого. При взаимодействии с людьми обезьяны быстро научаются указательному жесту, для того, чтоб огласить своё требование. Из этого следует, что указательный жест происходит из жестов привлечения внимания. Но обезьяна не использует данный жест со своими сородичами, так как у них нет мотива помогать другому, а у человека есть. Обезьяна по этой же причине не понимает указательный жест человека, когда он показывает на ёмкость с едой – животное не понимает, что кто-то может действовать из альтруистических побуждений. Обезьяны понимают только жесты, которые носят характер требований, поэтому они не способны на сотрудничество. Многие эксперименты говорят о том, что обезьяны понимают цели и намерения окружающих, то есть оказываются способными к практическому мышлению, которое является основой гибкого стратегического взаимодействия и коммуникации. Но они совершенно не воспринимают намерение сотрудничества, помощи со стороны человека. Когда коммуникацией начинают руководить мотивы сотрудничества, пишет Томаселло, рождаются совершенно новые процессы умозаключения. Безусловно, действуя не в своих личных целях, а из соображений сотрудничества с другими людьми, человек и мыслить начинает по-другому. Леонтьев описывает это на примере охоты у первобытных людей. Обязанности по охоте у них разделены – один человек является загонщиком, остальные сидят в засаде. Загонщик отпугивает дичь, всячески способствует её передвижению к месту засады, где его соплеменники совместными усилиями ловят добычу. Разве возможна бы была подобная совместная деятельность, если бы человеком руководили только личные мотивы? Конечно нет, тогда бы загонщик ни за что не стал бы отпугивать от себя дичь, а поймал бы её самостоятельно. Хотя он, скорее всего не справился бы в одиночку, мысль о сотрудничестве и совместной деятельности с другими людьми для общего блага даже не пришла бы ему в голову, не у него сформированы мотивы сотрудничества.

    Язык, с  помощью которого мы общаемся –  это «некий абстрактный символический  код». У человекообразных обезьян  ничего подобного не наблюдается, и  кажется, будто между нами действительно  нет ничего общего, произошли мы вовсе не в ходе эволюции, а сотворил нас бог или инопланетяне. Но, уже для того, чтобы создать  такой символический код, нужно  владеть средствами коммуникации очень  высокого уровня (чтобы «договориться» о том, что означают те или иные символы, прежде всего).  Это подтверждает и тот факт, что человеческая коммуникация в большей степени опирается не на слова и их значения, а на общий опыт, понимание ситуации, одинаковые взгляды собеседников. Стоит только вспомнить иронию, метафорические высказывания, аллегорию! Из-за этого Томаселло начинает анализ человеческой коммуникации не с языка, а с «некодированного способа  коммуникации и умственной сонастройки» – то есть, с жестов. По мнению автора, функционирование жестов в общении как раз и опирается на базовую психологическую структуру человека – способность к общим намерениям.

    Делез имеет, как мне кажется, свою точку зрения на «общие» намерения и желания. Он пишет: «…моё желание всегда проходит через другого и через другого получает себе объект. Я не хочу ничего, что не было видано, подумано, использовано возможным другим». У меня, в ответ на эту мысль, возникает аналогия с рекламой – не увидев в рекламном ролике новый продукт или предмет хозяйства, мы вряд ли когда-то узнаем о нём и, соответственно, у нас не возникнет потребность в его покупке. После же просмотра красивой и продуманной рекламы у многих возникает желание, новая потребность в представленном объекте. Но, таким образом, и общие намерения возникают в общении с другим и только в нём.

    Томаселло пишет, что коммуникативные намерения  одинаковы как в жестовой, так  и в языковой модальности. Они  всегда основываются на взаимных предположениях участников коммуникации о стремлении быть друг другу полезными. Не соглашусь. Эгоцентричные личности часто высказываются, не принимая во внимание, будет ли то, что они скажут, интересно собеседнику. Они могут рассказать вам всю свою биографию, интимные подробности своей жизни, о которых вы у них и не собирались спрашивать. Очень интересно, по какой причине это происходит? Возможно, они-то как раз считают, что собеседнику интересна вся их «подноготная», их самомнение и завышенная самооценка позволяют им думать так, будто каждый человек заинтересован в их жизни и новых подробностях их опыта.

    Опыт  Робинзона, о котором пишет Делез, в чём-то близок мне. Я бы хотела описать  то, что я переживаю в ситуации длительного одиночества. Когда рядом длительно количество времени нет другого, окружающий мир превращается в хаос из звуков, изображений, запахов. Случайные прикосновения, как наиболее непосредственно ощущаемое, становятся пугающими и странными. Я ощущаю себя невидимкой, пустым пространством, к которому нельзя прикоснуться. Если ко мне кто-то обращается, я не сразу понимаю это. Я долго озадаченно вглядываюсь в лицо обратившегося и будто бы «настраиваю» механизмы своего восприятия, чтоб сфокусироваться на нём, понять, чего он хочет. Находясь в одиночестве своей сущности, я оказываюсь иностранцем в собственной стране. Я отрываюсь от реальности настолько, что в какой-то момент это начинает причинять боль. Мир больше мне не принадлежит! Этот мир – мир людей, а именно людей во взаимодействии, общества. Я же, отрываясь от общества, становлюсь отшельником, изгнанником, отречённым от престола. Я перестаю воспринимать этот мир так, как воспринимала всегда. Меня лишают этого права, поскольку я не желаю включаться во всеобщее взаимодействие и не желаю отдавать, чтобы получать. Не являюсь Другим для кого-то. Я будто зависаю в пустом пространстве, в котором мне постепенно становится очень неуютно и плохо. И не из-за одиночества, не из-за отсутствия человека, с которым можно бы было разговаривать, делиться своими переживаниями, который мог бы помочь советом или просто скоротать со мной время. Нет. Я действительно лишаюсь привычной картины мира, структурируемой Другим. Я лишаюсь тех возможностей, которые другой закладывает в окружающие объекты действительности. И, становясь «вещами в себе», они перестают рисовать передо мной перспективу прошлого и будущего, делают объёмное изображение плоским. Это похоже на телевизор, на котором показывают бесконечный, повторяющийся фильм, но не на привычную для меня человеческую жизнь. Реальную жизнь. Описанная мною реакция на длительно одиночество, негативные эмоции, с этим связанные, может являться прототипом «первой реакции Робинзона» на отсутствие другого – отчаяния. Структура другого при этом, безусловно, ещё функционирует, но уже нет никого, кто бы мог её наполнить. Становится ли она всё более требовательной? Да, воспоминания всё больше начинают одолевать меня. Вообще, находясь в одиночестве, по моему мнению, люди либо ведут диалог с самим собой, либо занимаются рефлексией, переработкой прошлого опыта, переживанием прошлого вновь и вновь. От этого одиночество часто становится невыносимым, ведь в прошлом нет ответа на беспокоящие вопросы, нет выхода, нет той возможности, предоставляемой другим. Поэтому одиночество сужает мир человека до объёма его мозга с хранящимися в нём воспоминаниями и переживаниями. 

    Очень интересна мысль текста Делеза о  том, что «субъект есть дисквалифицированный объект». И правда, после восприятия объекта в нас остаётся только его мёртвый «след» – образ  прошлого, который ничего уже не может сказать об объекте нынешнем и, тем более, будущем. Но необходим  он как раз для того, чтобы поделиться им с другим, проинформировать его  в целях помощи, сотрудничества, о котором так много пишет  Томаселло. Однако в отсутствии другого  разграничение сознания и объекта  не требуется – разве мне нужны  образы различных предметов в  памяти? Моё сознание сливается с  объектом, с окружающей действительностью.

    Через всю статью Делеза проходит мысль  о том, что отсутствие другого  дезорганизует привычное нам  восприятие мира, мы сливаемся с  объектом восприятия. Но тут он уточняет: «…отсутствие другого и растворение  его структуры не просто дезорганизует  мир, но, напротив, откроет возможность  избавления». А «избавляются» от «давления» другого поверхности и стихии – то есть, можно сказать, жизнь в её непосредственном восприятии, как видят её животные и воспринимают растения. Другой «загоняет мои желания в объекты», делает наше восприятие как бы опосредованным через эти объекты культуры. Мераб Константинович Мамардашвили много пишет об «исправлении путей» тому, что приходит, и эта его мысль перекликается с существом феноменологии. Для меня здесь смысл в том, чтобы воспринимать окружающий мир (да и другого) непосредственно, не применяя накопленные «матрицы» знаний, опыта, мнений, подчерпнутых из культуры. Нужно позволить феномену проявиться, освободить ему дорогу, не захламляя её своими предубеждениями и предрассудками, которые заведомо загоняют феномен в рамки, не давая ему проявиться всецело. То же самое делает наше культура с природой. Мы воспринимаем окружающий мир через объекты, каждый из которых содержит в себе скрытую возможность, заложенную в него культурой, другим. Оставаясь без другого, человек постепенно «сливается» с окружающим миром, становится частью природы и начинает воспринимать «элементы стихии» непосредственно, как это было с Робинзоном, о котором пишет Делез.

    Я чувствую внутреннюю необходимость привести здесь свои мысли о работе Льва Семёновича Выготского «Трагедия о Гамлете, принце датском, У. Шекспира», в которой, как мне кажется, содержатся мысли, перекликающиеся с мыслями Делеза в его статье о Робинзоне. Я имею в виду мысли о непосредственном восприятии, «исправлении путей» по Мамардашвили. Выготский в данной работе пишет о таком восприятии вещи искусства, а именно трагедии У.Шекспира «Гамлет», которую нельзя воспринимать, анализируя и объясняя, но нужно позволить ей самостоятельно раскрыться во всей полноте, сохранив ту тайну, которой она и ценна и которая не требует объяснения, уничтожающего её. После прочтения вступления к работе Л.С. Выготского «Трагедия о Гамлете, принце датском, У. Шекспира» я ощутила приятную наполненность, будто в мою внутреннюю чашу положили ещё одну редкостную драгоценность, с которой я теперь уже не расстанусь никогда. Выготский говорит о критике произведений искусства, но его мысли настолько содержательны и многозначны, что область их применения сразу же хочется расширить, приписав важные характеристики, которыми должно обладать отношение к творчеству, отношению к человеку и ко всему миру в целом. Ведь мы так часто заключаем человека в контекст, стремимся описать, определить его личность, отталкиваясь от окружающей обстановки, влияний детства, общества и внешних стимулов. Мы стремимся всем его проявлениям дать объяснение, всю его сущность описать какой-то чёткой формулой, схемой, чтобы по ней потом предсказывать его поведение. Но поведение это очень часто оказывается совершенно неожиданным и не вписывающимся ни в какие  рамки, сооружаемые нами. Мы так же часто проецируем свои собственные черты (часто нежелательные) на другого - наделяем совершенно незнакомого человека самовлюблённостью, тревожностью, трусостью, низким интеллектом, а уж о близких, тех с кем мы живём, и говорить не стоит. Наше восприятие их настолько замылено, расплывчато, смешано с нашим восприятием себя. Мы смотрим на других через призму самовосприятия, самоотношения, не имея никакого права делать чёткого вывода о личности иной. А ещё чаще мы сравниваем людей друг с другом, чтоб найти извечное общее и составить для себя некую иерархию идеалов. Занимаясь этим, мы забываем о ценности уникальной личности данного человека самой по себе, проходим мимо, не замечаем то прекрасное, ту жемчужину, которую содержит каждый из нас и на основе этого уже достоин быть услышанным, принятым таким, какой он есть, без всякой критики и сравнений. После прочтения текста Выготского у меня возникли некоторые интересные мысли о моём отношении к другим и к себе. Возможно ли совсем отойти от всех имеющихся знаний, представлений, предустановок восприятия и увидеть подлинного человека в человеке? Феноменология учит этому, однако на деле осуществить это нелегко. Если я разрешу все свои внутренние конфликты (что вообразить нелегко), тем самым перестав проецировать свои проблемы на других и приписывать другим ложные намерения и черты,  – смогу ли я прийти к «чистому» восприятию другого, незапятнанному моей личностью? А если мне это удастся, смогу ли я отойти от причинного объяснения личностных проявлений других, перестать интерпретировать, толковать эти проявления, опираясь на уже известное? Мне представляется это невозможным, потому что сама психика устроена по закону детерминизма. Человеку обязательно нужно всё как-то объяснять  себе, чтобы устранить тревогу и страх перед неопределённостью. Но, с другой стороны, какой огромный, новый неизведанный мир откроется нам, если мы преодолеем эту нашу «животную», архаическую психику и примем мир просто как данность, как то, что не имеет причины и цели, а просто существует и уже этим ценно!

    Чтобы понять сущность произведения, пишет  Выготский, нужно побыть в его  сфере, подойти к нему изнутри, не задавая вопросов извне. То же применимо  и к познанию сущности человека, «другого» в нём. При этом этот «другой» никогда не может быть объяснён до конца, то есть, опять же, загнан в  рамки теорий и формул, ведь «истолковать – значит исчерпать, дальше читать незачем». Тайна, загадка проявлений «другого» и есть его сущность, которую не передать словами, не объяснить  понятиями, как музыку, как любое  искусство. Каждый из нас всю свою жизнь творит самое ценное и подлинное  искусство – себя самого, и это  творение достойно гораздо более  высокой оценки, нежели шекспировский  «Гамлет».

    Восприятие  посредством другого и непосредственное восприятие можно также сопоставить  с мыслью Выготского о «ловушках  для природы» (как восприятии через  накладываемые другим структуры) и  «ловушках для психики» (как распрямление путей для прихода нового, никогда  прежде со мной не случавшегося). То, что «ловится» в «ловушку для природы» всегда уже предполагается наличным. Уже существующие природные механизмы лишь обнаруживаются и проявляются в своём действии через данный механизм (паровая машина, например). «Ловушка для психики» помещает нас в такую точку сознания, в которой мы раньше никогда не были. Психика, которую исследователь пытается реконструировать через анализ таких «ловушек» - это уже трансформированная психика (трансформированная путём подключения к носителю психики специальных инструментов). Андрей Андреевич Пузырей, вслед за Выготским, пишет о двух видах понимания вещи искусства – прямое, рациональное и как органа, который создаёт пространство, в котором возможно свершение духовной работы. Это вряд ли можно сопоставить с восприятием мира, осуществляемым человеком без другого, Робинзоном. Он не осуществляет для этого духовной работы, воспринимаемый им мир дезорганизуется в отсутствии другого «сам по себе». Но, возможно, мы вынуждены осуществлять духовную работу для этой некоторой дезорганизации воспринимаемого мира, потому что постоянно находимся в обществе и не можем исключить влияние другого из своей жизни никак иначе?