Психология творчества и творчество в психологии

Психология творчества и творчество в психологии

Термин «творчество» указывает и на деятельность личности и на созданные ею ценности, которые  из фактов ее персональной судьбы становятся фактами культуры. В качестве отчужденных  от жизни субъекта его исканий  и дум эти ценности столь же неправомерно объяснять в категориях психологии как нерукотворную природу. Горная вершина способна вдохновить на создание картины, поэмы или геологического труда. Но во всех случаях, будучи сотворенными, эти произведения не в большей  степени становятся предметом психологии, чем сама эта вершина. Научно-психологическому анализу открыто нечто совсем иное: способы ее восприятия, действия, мотивы, межличностные связи и  структура личности тех, кто ее воспроизводит  средствами искусства или в понятиях наук о Земле. Эффект этих актов и  связей запечатлевается в художественных и научных творениях, причастных теперь уже к сфере, не зависимой  от психической организации субъекта.

Любая трактовка  этих ценностей, которая исчерпывается  представлениями о работе индивидуального  сознания, неотвратимо ведет к  психологизму, ориентации, которая  разрушает и основы изучения культуры, и саму психологию.

Культура зиждется на общественно-исторических началах. Редукция ее форм к психодинамике — будь то ассоциации идей, эмоциональные комплексы, акты воображения или интуиции — препятствует проникновению в структуру и собственные механизмы развития этих форм. Неоднократно предпринимались попытки найти их корни и законы преобразования во внутреннем устройстве личности, ее переживаниях и особенностях реакций. Возникали различные так называемые психологические школы за пределами самой психологии — в языкознании, социологии, литературоведении, правоведении, логике.

Во всех случаях  эти школы усматривали в социально-исторических образованиях внешнюю проекцию актов  сознания или неосознаваемых влечений, стремясь представить дело таким  образом, что именно эти силы конституируют  структуры языка, искусства, правовых или иных социальных норм и отношений. Обостренный интерес к человеку как творцу культуры оказался ложно направленным, ибо лишал ее создания самостоятельного значения, растворяя субъекта в интенциях, «кипящем котле» его эмоций, образах-символах и «фантазмах».

Указанные психологические  школы из-за произвольности и зыбкости результатов, к которым привели  их программные установки, повсеместно  утратили влияние. Их бессилие перед  проблемами истории культуры и ее феноменов определило резкую критику  психологизма в различных разделах гуманитарного знания.

Но психологизм  не менее опасен и для самой  психологии. Дело в том, что исследование ее явлений только тогда приобретает  достоинство научного, когда они ставятся в связь с независимыми от них реалиями. Научное знание по своей природе является знанием детерминистским. Оно устремлено на поиск переменных, закономерно производящих наблюдаемый эффект. Когда в качестве этих переменных выступили физические или биологические стимулы, регулирующие ход психических процессов, объяснение последних приобрело истинно детерминистский характер. Психология стала наукой. Но когда под переменные, с которыми соотносились эти процессы (при выяснении отношений субъекта уже не к физическому или биологическому миру, а к культуре), стали подставляться величины, заимствованные из сферы душевной жизни этого же субъекта (либо индивидуального, либо гипостазированного в образ «народного духа»), перспектива разработки проблем психологии с детерминистских позиций утрачивалась. Психическое оказывалось производным только от психического же. Именно поэтому психологизм, который, по видимости, возвеличивает психологию, превращая ее в науку наук, в фундамент познания всех творений человеческого духа, по сути своей поражает ее главный нерв — принцип детерминизма.

Реакцией на психологизм, ставший барьером на пути исследований культуры, явился антипсихологизм, вычеркнувший субъекта психических актов из процесса ее созидания, из творения — творца. Претендуя на научную строгость, на изучение свободных от субъективной «примеси» структурных отношений между различными компонентами какой-либо культуры, обычно трактуемой в виде знаковой системы, антипсихологизм столь же бесплоден для психологии творчества, как и психологизм. Ведь для бессубъектных структур, которые сами себя порождают, психическая активность личности, ее способность к преобразованию социального опыта и его продуктов, благодаря чему только и появляются новые культурные ценности, реального значения не имеет. Эти структуры в принципе не могут вступить в такие детерминационные отношения с живым человеком, при которых он мог бы что-либо изменить в их застывшем царстве.

В «Гамлете», теории атомного ядра и устройстве реактора «закодированы» способности, ценностные ориентации, интеллектуальные акты их создателей. Реализуются же эти способности  соответственно запросам материального  и духовного производства. В силу этого возникает основная коллизия психологии творчества — художественного, технического, научного: как соотнести  изучение творческой личности, ее духовного  потенциала, внутреннего мира и поведения  с предметным бытием культуры?

Запечатленность психической организации человека в формах этого бытия неоднородна. Соответственно и возможность расшифровать по ним своеобразие этой организации оценивается различно. Одно дело — плоды научного и технического творчества, другое — художественного. Ведь никто не предположит, что обсуждая устройство реактора или константы теории относительности, удастся извлечь сведения, касающиеся психологии.

При обращении  же к продуктам художественного  творчества предполагается, будто из самой их ткани можно извлечь  психологическую информацию. Личностное начало здесь просвечивает повсеместно. «Знаки» искусства сами собой  подают весть и о движениях  человеческого сердца, воссозданных художником, и о его глубоко  личностном отношении к ним.

Если по техническим  устройствам или математическим формулам судить о муках, в которых  они родились, не берутся, то в художественных текстах ищут их следы. Такое стремление поддерживается, в частности, тем, что  в этих текстах заключены образы и переживания живых лиц, тогда как машина или формула относятся к «безличностным» объектам. Стало быть, в искусстве оседают результаты процесса познания человека человеком, т. е. процесса, в котором проявляются свойства характера, стиль поведения и мышления, пристрастия и страсти не только изображенных героев, но и автора их «словесных (живописных, музыкальных и т. п.) портретов».

Психолог имеет  дело с реальными людьми. Но не обогащается  ли его знание о них изучением  образов персонажей, какими их запечатлел художник, черпающий материал в гуще подлинных человеческих страстей и  отношений? Разве Рембрандт и  Достоевский рассказали о психической  реальности меньше, чем авторы научных  трактатов? В особенности, если речь идет о личности и ее жизненном  пути — тематике, освоение которой  научным мышлением обратно пропорционально  властным требованиям к психологии со стороны практики. Давняя тоска  по «интересной психологии» обращает взоры некоторых авторов к  искусству, побуждая утверждать, что  настало время «использования художественного  образа как метода психологического исследования» [2; 58].

При этом ссылаются  на Б. М. Теплова, некогда задававшегося  вопросом о том, нельзя ли обогатить  набор методов психологии анализом художественной литературы. Не ограничившись  постановкой вопроса, Теплов сам  проверил свою версию на разборе нескольких пушкинских образов. Что же показала его проба? Он проследил, в частности, динамику поведения Татьяны, какой описал ее Пушкин в «Евгении Онегине», где личность героини изображена в ее «лонгитюде» (в игнорировании которого современные исследователи видят главную слабость нынешних концепций, скованных тисками «метода срезов»).

Каков же итог тепловского разбора? «Жизнь Татьяны,— писал он, подводя итог рассмотрения пушкинского романа глазами психолога,— это замечательная история овладения своим темпераментом... история воспитания в себе характера» [18]. Иначе говоря, художественное отображение Теплов перевел на язык научной психологии, используя ее традиционные термины: темперамент, характер. Пушкинский образ приобрел смысл не метода, а иллюстрации к традиционному психологическому описанию личности. Явно неудовлетворенный столь скудным результатом, Теплов отказался от публикации своих заметок (они были найдены в его архиве). И хорошо известно, каким путем он пошел в дальнейшем. Он выбрал стратегию экспериментального, факторно-аналитического изучения нейродинамики как субстрата индивидуальных различий между людьми.

Неудачу Теплова  следовало бы принять во внимание нынешним психологам, возлагающим надежды  на возможность превратить художественный образ в метод, способный «спасти» изучение целостной личности от математически  выверенных корреляций, семантических  дифференциалов и других процедур, охватывающих лишь «малый фрагмент разветвленной  сети бытия личности» [2]. Слабы не сами по себе эксперименты, тесты и  корреляции, а вводимые в эти методы переменные. Психология может, по нашему мнению, использовать образы искусства  в трех планах: а) для иллюстрации  положений, добытых с помощью  ее собственных методов; б) при объяснении того, как они создаются художником, и в) при анализе того, как они  осознаются и переживаются реципиентами. Последние два плана и относятся  к основным проблемным областям психологии художественного творчества, ибо, как  известно, в искусстве рецепция его  объектов представляет собой форму  сотворчества.

Вместе с тем  в силу того, что в произведении искусства получают отражение личностные коллизии героев, их характеры и  эмоциональная жизнь, сложности  межлюдских отношений и т. п., это произведение может дать материал для научно-психологического анализа указанных феноменов. Однако такой анализ непременно требует сформулировать проблему на собственном языке научной психологии, имеющей свой категориальный аппарат и свои санкционированные историческим опытом методы.

Великих писателей, постигших диалектику души, называют великими психологами. Но они явили  ее миру в особой форме — в  форме художественно-образной реконструкции. Научный же способ познания психики  по своей природе иной и по орудиям, посредством которых он наделяет людей властью над явлениями, и по отношению к социальной практике. Напомним известный афоризм Вильяма Штерна: «Нарисованную корову нельзя доить». Наука, осваивая закономерную связь явлений, открывает возможность управлять ими, изменять их ход и т. д. Хотя психологии в этом плане далеко до физики или молекулярной биологии, мощь этих дисциплин коренится в тех же общих принципах мышления (прежде всего принципе детерминизма)1, распространение которых на область психического превратила ее в предмет экспериментально-теоретического знания (в отличие от обыденного сознания (здравого смысла), искусства, религии, философии и др. Наука является одним из компонентов культуры как целостного образования. Поэтому она требует исследования в системе этого целого, выяснения ее взаимоотношений с другими компонентами. Однако непременным условием продуктивного анализа этих взаимоотношений служит раскрытие ее — науки — собственной незаменимой роли в общем ансамбле этих компонентов. К чему бы ни прикоснулась рука человека, на всем остаются отпечатки его душевной жизни. Но если считать их представленность в памятниках культуры предметом психологической науки, то ее область становится необъятной, а ее специфика начисто утрачивается. Ее содержание распыляется в мифах и народной мудрости, политических трактатах и творениях художественного гения. Сама же она при таком понимании ее предмета оказывается чем-то праздным, поскольку упомянутые порождения культуры играли и играют в развитии последней несравненно большую роль, чем элементы научных знаний о поведении и сознании 2.

И художественный стиль и научная парадигма  в равной степени детерминированы  факторами культуры. Каким образом  эти факторы ввели в действие интимные психологические механизмы, породившие творческий продукт, по облику последнего судить невозможно, как  бы проницательно в него ни вглядываться. Ведь этот продукт воспроизводит (в  форме художественного образа или  научного понятия) независимую от субъекта действительность, а не предметно-преобразующую  ее духовную активность конкретного  субъекта, постичь которую призвана психология творчества.  

Продукт творчества описывается в одних терминах, духовная активность — в других.

Возможно ли, соотнеся эти два ряда терминов, преодолеть расщепленность личности и культуры? В психологии применительно к  искусству такая попытка была предпринята Л. С. Выготским. Отвергнув (в литературоведении) психологизм потебнианской школы и антипсихологизм формальной школы, он выделил в качестве основной единицы психологии искусства эстетическую реакцию, которая создается специальным построением литературного текста. Он трактовал ее, с одной стороны, как «чистую» реакцию (стало быть, хотя и психическую, но невыводимую из образов, переживаний, влечений и иных компонентов душевной жизни индивида), с другой — как представленную в самом памятнике искусства (который, стало быть, нельзя сводить к «конвергенции приемов», как учили формалисты). По его мнению, необходимо «изучать чистую и безличную психологию искусства безотносительно к автору и читателю» [5; 17].

1 Напомним, что детерминизм включает причинность как совокупность обстоятельств, предшествующих во времени следствию и вызывающих его, но не исчерпывается этим объяснительным принципом, поскольку имеются и другие формы детерминизма, а именно: системный (зависимость отдельных компонентов системы от свойств целого), детерминизм типа обратной связи (следствие воздействует на вызвавшую его причину), детерминизм вероятностный или стохастический (при одинаковых причинах возникают различные в известных пределах следствия, подчиненные статистической закономерности) и др.

2 Сказанное о  предмете психологии имеет особое  значение для понимания ее  исторического пути. Реконструкция этого пути становится неадекватной, когда в летопись истории психологии заносятся не только научные сведения о человеке, но и образы мифологии, религии, искусства и т. д. Конечно, данные об общем социокультурном контексте, в котором возникают и работают научно-психологические идеи, непременно должны быть приняты во внимание при любой попытке воссоздать их эволюцию. Неправомерно другое: смешение тех представлений о психике, которые складывались в русле ее научного — рационального, эмпирически контролируемого и детерминистского — объяснения, с ее отражением в художественном или религиозном сознании, в правовых и других социальных нормах. Историю психологии не следует смешивать с исторической психологией, имеющей как отрасль знаний собственную историю.